Литературный уголок.

[Aleks101]

По совету Солнычки,открываю новую тему,в которой предлагаю выставлять и обсуждать литературное творчество пользователей любого возраста и любого направления литературы.

Особенно людей армянского происхождения.Так можно прослеживать творческий потенциал,нашего народа, обратить внимание на новые имена,понять лучше где мы находимся на данном этапе культурной жизни армянского общества.

Поскольку язык общения русский,то желательно чтобы работы были на русском языке,хотя и не обязательно.

Это предложение. Остальные поправки дополнения это уже вопрос модераторов.

Представляю вниманию читателей несколько рассказов бакинской армянки Айрапетовой Аиды Михайловны.Ей 77 лет.Она не является профессиональным писателем ( хотя в молодости была членом союза "Литературная молодежь Азербайджана" )и занималась этим по призванию,но по моему личному мнению, ее творчество,отличающееся поразительной наблюдательностью,нравственностью,человеколюбием, заслуживает внимание читателей.

Следя за ее работами в разные периоды,я сохранял вырезки из газет,где печатались ее рассказы,их немного но думаю,что они очень интересные в смысле воспитательной базы.

Для себя,ее работы я называю "полевыми цветами". В них природная чистота,аутентичность аромата полевых цветов,наблюдательность,человеколюбие и ненависть к несправедливости. Это мое мнение.

Очень хотелось бы услышать критику форумчан.

Кстати должен заметить,что фото автора в газете чем то напоминает аватарку Солнычки.))))))))))Наверное бантиком))))))

[Гость]

Мне кажется, я это где то уже видел.

[Делина]

эти этюды имеют продолжение?

[Aleks101]

Мне кажется, я это где то уже видел.

[Aleks101]

эти этюды имеют продолжение?

[Aleks101]

Еще.

Сорри за качество сканов.Что есть. Ну там понятно как читать.

[Bagirka]

"Таким же" жанром я увлеклась, когда мне лет в 12 попала в руки книга Зория Балаяна "Исповедь" - причем я бы наверняка не узнала об этом писателе до самого 1987 года, когда другая его книга, "Очаг" - уже распространенная в бакинском обществе книголюбов, была ОТОЗВАНА у активистов - мол не распространяйте и верните на склад. Впрочем, моя мама (активист-распространитель) одну книжку все же не вернула..... :innocent: А "Исповедь" - вот с такими короткими и сентиментаными зарисовками, - попала к нам через папу, который был как-то знаком с Балаяном, и которому он подписал эту книжку..... В общем, она у меня была почти настольной. Думаю, тут тот же случай..... :pleasantry:

[Aleks101]

"Таким же" жанром я увлеклась, когда мне лет в 12 попала в руки книга Зория Балаяна "Исповедь" - причем я бы наверняка не узнала об этом писателе до самого 1987 года, когда другая его книга, "Очаг" - уже распространенная в бакинском обществе книголюбов, была ОТОЗВАНА у активистов - мол не распространяйте и верните на склад. Впрочем, моя мама (активист-распространитель) одну книжку все же не вернула..... :innocent: А "Исповедь" - вот с такими короткими и сентиментаными зарисовками, - попала к нам через папу, который был как-то знаком с Балаяном, и которому он подписал эту книжку..... В общем, она у меня была почти настольной. Думаю, тут тот же случай..... :pleasantry:

[Aleks101]

Ну как рассказы Айрапетовой А.М.?

Есть еще какие-нить комментарии,мнения (любые и негативные и позитивные) и т.д. Интересно.))))))

[u-2]

Лики измен, или Чаренц, его вдова Изабелла Мовсесовна и Микоян<br style="color: rgb(55, 55, 55); font-family: Tahoma, Verdana; font-size: 14px; ">

Ушло из памяти, кто из известных умер за годы советской власти на Украине, в Грузии и пр.» Имеются ли в виду и репрессированные писатели тоже? Ведь уже полгода прошло после смерти Сталина!.. Но ещё задолго до этого, при жизни Сталина, в 1947-м, один из «вождей», Микоян, осмелился назвать репрессированного – великого армянского поэта Егише Чаренца, армянского, т.с., Маяковского, в речи при баллотировке в депутаты Верховного Совета СССР, как всегда, от Армении. Это было сигналом, и уже в январе 1949 г. в Армении начали заниматься архивно-следственным делом Чаренца, да видно пассивно, и Микоян вторично высказался о поэте после смерти Сталина, но до ХХ съезда – в марте 1954 г., «Бывшее руководство республики неправильно отнеслось и к наследию талантливого армянского поэта Е. Чаренца, посвятившего свое творчество воспеванию революционной деятельности масс и основоположнику нашей партии и государства великому Ленину (аплодисменты)».

Но мои заметки – прежде всего, о вдове Егише Чаренца Изабелле Мовсесовне (в девичестве – Ниязова), чьими делами, так сложились обстоятельства, мне пришлось некогда (свыше сорока лет назад) вплотную заниматься, и кому, как не мне, рассказать о ней, никто ведь не поведает (эту историю в добрые давние времена я рассказывал многим – и Норе Адамян, и Геворку Эмину, ещё недавно были живые свидетели – назову Сильву Капутикян и редактора моего «Магомед, Мамед, Мамиш» в «Дружбе народов» Татьяну Смолянскую).

Итак, год 1967. В СССР отмечается семидесятилетие со дня рождения Чаренца, все уехали в Ереван на юбилейные торжества и со дня на день прибудут в Москву, где продолжится чествование. И вдруг в Союз писателей СССР, где я тогда работал консультантом по азербайджанской литературе, подходит почтенная женщина:

- Скажите, к кому могу обратиться о пенсии? Я жена Чаренца… - Слово «жена» меня удивило, но решил, что это от волнения или слабого знания тонкостей русского языка.

- А разве юбилей в республике уже закончился? – спросил я, решив, что она первая приехала с торжеств.

- Я не была приглашена на юбилей.

Вот новость: чтобы вдова – и не приглашена?

- А вы действительно вдова Чаренца?

И тут она расплакалась… А потом рассказала о себе: что родом из знаменитого азербайджанского города Шемаха (помните? «Шамаханская царица»!) и подошла ко мне потому, что прочла мою азербайджанскую фамилию на двери; что ей было 18 лет, когда поехала в Ереван к родной тете, и там в доме у родных увидела Чаренца, который был дружен с ее дядей, влюбилась, и Чаренц тоже полюбил её, но дядя, чуть ли не ровесник поэта, негодовал, когда та согласилась выйти замуж: «Вдовец! Старше тебя на пятнадцать лет! Ни дому, ни пристанища!..» А у Чаренца действительно недавно умерла горячо любимая жена, и он покинул дом, не в силах сладить с горем, переселился жить в гостиницу. Короче, они поженились, Чаренц получил комнату, и вскоре молодая жена родила ему, не имевшему в первом браке детей, двух дочерей, Арпеник (это имя первой его жены) и Анаит, с интервалом в два года – в 1932 и 1934.

И вот однажды летним июльским днём 1937 г. за Чаренцом пришли. «Арест?! Ну что вы: просто надо кое-что уточнить, - лгали непрошенные визитёры, - ничего с собой брать не надо, Вы скоро вернетесь». И Чаренц в одной летней рубашке и соломенной шляпе ушел из дому. Не верилось, что навсегда. Она зачастила в тюрьму с передачами мужу, надеясь на чудо, и договорилась с подругой, чтобы та «на всякий случай» держала у себя дома сундучок с рукописями Чаренца. «Здесь мои стихи! - часто говорил Чаренц жене. – Очень важные рукописи!»

Вскоре вызывают её самою, и она, надеясь, что вернется, оставляет маленьких дочерей на попечение родных и приходит в мрачное здание армянского НКВД и видит тут жён других арестованных писателей. Им говорят официально: «Ваши мужья – враги народа! Предлагаем вам оформить с ними развод, и лишь ту, которая согласится отречься от мужа, мы освободим…». Забелла (так звали её, но Чаренц называл «Изабеллой») неотрез отказалась, даже спорить стала, защищая мужа… И жён, которые согласились развестись с арестованными мужьями (у меня записаны их имена, но пусть это останется в моём архиве), отпустили по домам, а её как пособницу врага народа тут же подвергли аресту, не дав разрешения даже заглянуть домой. «Дети? Мы воспитаем их по-своему, ваших детей!»

Посадили в тюремный вагон, поезд через Баку (тут случайно узнала, что муж умер в тюрьме) увёз её, осуждённую на пятилетнюю ссылку, в Казахстан на поистине каторжные работы по прокладке железной дороги.

Потом война, голод, и в 1942-м ссылку продлевают на неопредённое время… И вдруг после войны, в 1947-м она слышит – спустя десять лет – в устах самого Микояна имя Чаренца!.. И, окрыленная, находит в себе мужество поехать в Ереван. И – прямо к родным. Девочка 12-ти лет… - это же её двухлетняя дочь, которую она оставила им!.. «Пойди, погуляй!» - строго сказали девочке, а потом тётя объяснила нежданной гостье, племяннице своей, что ей здесь нечего делать, она числится, как о том сказано дочерям, умершей, а старшая отдана в детдом. В доме у тёти – её ковры, её посуда, серебряная ваза… Кинулась у подруге: как с сундучком? Сундучок цел, а рукописи подруга выкинула, сожгла, нет их! У неё – муж, и он наказал ей избавиться от содержимого сундучка!.. А тут стали являться соседи, потом из домкома: что за новый жилец здесь объявился? без прописки живёт!.. И её всем миром вытурили из Еревана, она вернулась к себе.

Ещё десять лет прошло, наступил 1957 год: новые времена, оттепель, вся страна отмечает 60-летие Чаренца, и она пишет заявление в МВД Армении, объясняя, кто она и что пострадала из-за мужа, чей юбилей так широко отмечается, просит разрешить ей вернуться в Ереван, предоставить ей жильё в городе, «где она провела счастливые годы с мужем Чаренцом, и стихи, мне посвящённые, вы печатаете, на большее я не претендую».

В ответ – отписка Ереванского Горсовета: «… вернуться в г. Ереван можете, но Горсовет предоставить квартиру Вам не может».

Она пишет Председателю Верховного Совета СССР – письмо пересылается в Армению. И снова – отписка, на сей раз казуистическая: «… жилая площадь предоставляется гражданам, постоянно проживающим в г. Ереване более 5 лет и состоящим на учёте. Реабилитированные граждане должны найти себе место прописки и стать на учёт, и в порядке очерёдности…» итд.

… В Секретариате СП СССР недоумевают, что вдову Чаренца не пригласили на юбилей: мне велено срочно позвонить в Ереван, в Союз писателей Армении. Там, услыхав про вдову Чаренца, «да, знаем её!», говорят мне, и про дочерей – что «они участвуют в торжествах как наследницы», и тут же: «Так называемую вдову не знаем и знать не желаем! Она предала мужа!..» А «предательство» вот в чём: в 1946 г., на девятом году ссылки, она оказалась – от тяжкого изнурительного труда – на краю гибели, и её спас башкир-ветеринар, который влюбился в неё, вызволил из барака и привёз к себе домой, женился, несмотря на протесты родителей, что сын «женится на вдове врага народа, да ещё иноверке» (брак этот вскоре распался, и она с сыном уехала в Киргизию, где и жила).

Короче, я помог ей составить заявление в Секретариат СП СССР: «… горько и обидно за то, что я несправедливо предана забвению и заживо схоронена теми, кто, отмечая юбилей Чаренца, не счёл нужным вспомнить обо мне. Я хочу вернуться на родину в город Ереван, где я жила как жена Чаренца и откуда меня, опять-таки как жену Чаренца, сослали, исковеркав мою жизнь, отняв детей, кров, молодость, здоровье. Прошу Вас ходатайствовать о моей реабилитации и помочь мне решить вопрос о пенсии, - мне уже 58 лет. Кроме того убедительно прошу помочь мне вернуться в г. Ереван – родину Чаренца и мою.»

Возмущённый поведением ереванцев, я решил, что приложу все силы, использую все свои чиновничьи возможности, чтобы её приезд в Москву был оформлен как командировка: она останется в Москве! она получит пособие из Литфонда! устроится жить в гостинице и примет участие в качестве вдовы на юбилейном вечере Чаренца!.. Плюс я попрошу докладчика, известного армянского поэта Геворка Эмина включить о ней несколько фраз в свой доклад, тем более что она рассказывала, как он, молодой начинающий поэт, часто приходил к Чаренцу, и она, как хозяйка дома, тепло его принимала, одаривала бедного юношу то плащом Чаренца, то его рубашками, - не может Геворк Эмин это забыть и не быть благодарным ей!.. Что организую ей встречу с родными дочерьми, которые являются наследницами Чаренца, - не может быть, чтобы дочери отвернулись от родной матери!.. Но пусть она, советую ей, не навязывается землякам, сядет в последнем ряду партера, пусть они сами пригласят её в президиум, а что это произойдёт – я был уверен. Ещё советовал ей, зная психологию чиновного люда: «Вас будут звать в Ереван, Вы благодарите их и не соглашайтесь сразу ехать! Вам надо сначала побывать у себя, оформить все свои дела и с чистым паспортом на фамилию Чаренц вернуться в Ереван!..»

Так и случилось, как я предполагал: Геворк Эмин проявил истинное благородство, включил в свой доклад большой абзац о ней, была организована встреча её с дочерьми, они обнялись, прослезились… И вот Изабелла Мовсесовна сидит в Президиуме, ей аплодирует зал, её знакомят с Микояном, и тот поручает Председателю Президиума Верховного Совета Армении помочь ей вернуться на родину, получить квартиру. Естественно, я доволен, хоть и ощущаю неприязнь кое-кого из армянских деятелей как к ней, так и ко мне: недовольны, что именно «азербайджанец» принял деятельное участие в судьбе их «изменницы», а я им толковал до хрипоты: «Вам было бы легче, если б она умерла? и мёртвую б вы почитали? все последние годы Чаренц провёл с нею, Изабеллой Мовсесовной, любимицей его и матерью его дочерей! столько всего она может рассказать о Чаренца!..» Рассказал им, как она поведала мне: Чаренц однажды так живо рассказывал о Лермонтове, что ей показалось, что он только что виделся с ним, и они долго говорили. Поведал об аналогичной судьбе великого нашего азербайджанского поэта Мюшфика, который был репрессирован и погиб, - вдова его вышла замуж, и, несмотря на это, в Азербайджане она все годы оставалась почитаемой, даже издали её книгу воспоминаний «Мои дни с Мюшфиком»…

… В конце того же года, декабрьской зимой 1967-го Изабелла Мовсесовна приехала в Москву из Киргизии, где жила, и – снова ко мне. Показывает чистый свой паспорт с восстановленной фамилией «Чаренц».

Что ж, всё отлично, и она может ехать в Ереван, где её ждут и обещана квартира, пенсия... И вдруг она мне с болью, что была в армянском постпредстве и снова её оскорбили, обозвали «изменницей», «предательницей»: «Помогите, - слёзно умоляет меня, - встретиться с Микояном!»

Но как? Встреча эта кажется мне несбыточной, кто нас примет, как это организовать? как выйти на связь с Микояном? К тому же всё, что надо, уже сделано. Я колеблюсь: и хочется мне, используя повод, увидеться с самим Микояном, но и зацепки никакой нет. А с другой стороны, не желаю разубеждать её в том, что мне что-то не под силу, ведь она считает меня чуть ли не волшебником – мне все подвластно, коль скоро сумел переломить её судьбу!.. И, видя мою нерешительность, Изабелла Мовсесовна вдруг расплакалась. А потом, успокившись, ошарашила меня новой печальной страницей в истории своей жизни: да, она благодарна мне, она счастлива, что уладилось с Чаренцом и, как его вдова, едет в Ереван, но… она несчастнейший на земле человек, есть у неё боли сегодняшнего дня, и они не дают ей покоя: любимый её сын от бывшего мужа Сиразеева арестован! как же она уедет в Ереван, бросив сына в киргизской тюрьме? нет, он ни в чём не виноват! и только Микоян может ей помочь, никто более!

Тут она выкладывает передо мной массу судебных бумаг, я копаюсь в них и узнаю, что сын арестован по обвинению в… коллективном изнасиловании! правда, судя по приговору, вина его – по сравнению с насильниками – не столь значительная, он стоял, как говорится, на стрёме, и потому ему, единственному, определили самый малый срок… И вот мне предстоит, ознакомившись с обилием бумаг – материалами судебного дела, идти с нею к Микояну (он был тогда освобождён от должности Председателя Президиума Верховного Совета СССР, но ему сохранили кабинет в Кремле с помощником и секретарём).

Звоню по вертушке, предоставленной мне в Секретариате СП СССР, и прошу помощника связать меня с Микояном (разумеется, я умолчал о судебных делах – речь, де, о Чаренце и его вдове), называю фамилию… - короче, Микоян «рад слышать азербайджанца!», но что за дело к нему у вдовы Чаренца – отлично помнит её имя и отчество! – ведь все вопросы у неё разрешены, он в курсе дела, её ждут, выделена квартира, ей определена пенсия итд… Но я настаиваю, прошу, и Микоян сдаётся и, тут же переключая на помощника, говорит: «Ладно, вам назначат день встречи».

И вот настал день, среда 3 января 1968 г. (в дневнике моём отмечено: «слякоть, tплюсовая»), к 16-ти подходим к Спасским воротам Кремля, уже темнеет, и в Бюро пропусков выясняется, что в «чистом» её паспорте нет прописки, а человек без прописки – никто, он бесправен; я долго и нудно объясняю, что и как, тычу в фамилию, «Чаренц», говоря им, «армянский Маяковский!», короче, связываюсь с помощником Микояна, и нас пропускают; и в самом Кремле – новые дежурные, новая проверка документов, те же доводы и объяснения, в третий раз документы проверяются уже на этаже, не помню, каком, и мы – в приёмной, где чинно, тихо, молча сидят люди, ждущие аудиенции.

Пришёл наш черед и, впуская нас, помощник предупреждает, чтобы не задерживались у Микояна. Вот он, живой, быстрый, приветливый, «бодр, - пишу у себя в дневнике, - с хорошим цветом лица… Ожидал увидеть склеротическое существо, рухлядь, а увидел энергичного». Велеречивый, точно соскучился по собеседнику, Микоян, забыв о Чаренце и вдове, мол, «здесь говорить не о чем, всё ясно, есть договорённости», рассказывает мне про Карабах, где «мирно живут азербайджанцы и армяне», вполне в духе идеологии тех лет говорит (о чём – в дневниковых моих записях) «о чувстве национальной гордости, которое надо уважать, и чувстве национальной кичливости, с которым надо решительно бороться, пресекать»; я, хоть и понимаю, что времени в обрез, говорю, что «нацпроблемы в стране усложнились и затруднены», а он мне: «Я смотрю на эти трудности без трагизма, оптимистически»; вспоминает Баку, юношеские годы, Бакинскую Коммуну (тогда печатали его воспоминания в «Юности», «очень хочет услышать мое мнение, - записано в дневнике, - рад, что читаются с интересом»), о фильме «26 Бакинских комиссаров»: «неровен, не передает всей сложности эпохи». И рассказывает, в частности, о том, как был отвергнут его «единственно правильный революционный план спасения комиссаров» (я воспроизвёл впоследствии в романе «Доктор N». А дело было так: Микоян договаривается с сородичем – ответственным работником Диктатуры Центрокаспия Валунцем вызволить арестованных комиссаров из тюрьмы, втискивает их с помощью вооружённых солдат Татевоса Амирова, родного брата Арсена Амиряна, в битком набитый беженцами пароход «Туркмен», который берёт курс не в Астрахань, а в Красноводск. «Надо заставить, чтоб повернули на Астрахань!» – предлагает Микоян. «Но как?» (это Джапаридзе). «А вот так! У нас вооруженный отряд! Выбросить в море всех, кто будет противиться нам! Пригрозить капитану расстрелом!» Кто-то сказал про «гуманизм». «К черту гуманность!» - выпалил Микоян. «Как это выбросить в море?! – возмутился Дждапаридзе. - Ты зверь, что ли?» (это зафиксировано в воспоминаниях А. Микояна).

… Он рассказывает, а я жду, не знаю, как остановить поток его коммунистической речи и приступить к основной теме – судьбе арестованного сына вдовы, это к тому же не имеет никакого отношения к Чаренцу. «Всё хорошо, - говорю я, прерывая Микояна, - но дело в том, что…», и вкратце излагаю ему «дело сына», и он вдруг как человек с наиразвитейшим нюхом, обладающий феноменальным даром чутко реагировать на малейшие нюансы (ещё бы: такой опыт, « между струй!», «От Ильича Ленина до Ильича Брежнева…»!), не дав мне завершить речь, улавливает с полуслова мою мысль и подсказывает поистине удивительный и очень простой ход спасения: он поговорит с Председателем Президиума Верховного совета Армении Арутюняном, тот свяжется со своим коллегой Кулатовым в Киргизии, где осуждён сын, и того переведут в тюрьму по месту нового жительства матери в Армению, дабы та могла оказывать благотворное воздействие на сына, и рассмотрят потом в Армении его дело, изъяв из общего, ну а там видно будет. Ибо если в Киргизии узнают, что пересматривается целиком все дело, другие арестованные тоже зашевелятся и ничего уже сделать не удастся. Когда я напомнил Микояну, что Изабелла Мовсесовна вышла за башкира на девятом году ссылки и что семья башкира была настроена против женитьбы сына, Микоян, как я пишу в дневнике, «шутя», сказал мне: «Сами мусульмане любят жениться на немусульманке, а своих женщин выдавать за немусульманина не любят». И далее: «На прощание Микоян сказал ей несколько фраз тихо по-армянски».

На тех же страницах моего дневника зафиксирован анекдот о Микояне: «Ленину он проиграл в шахматы, со Сталиным сделал ничью, у Хрущёва выиграл, а сейчас отложил партию (с властями) без двух пешек (имеются в виду Брежнев и Косыгин)».

На следующий день, 4 января: «Была Чаренц. Командировочные. Заказали билет для поездки в Ереван. Написал для неё заявление на имя Арутюняна. Рассказал Манасяну [консультанту СП СССР по армянской литературе], который вышел на работу после отпуска, о встрече с Микояном. В глазах злость, которую я топил. У неё, оказ., ещё один сын. Но это – не имеет значения».

Счастливая, Изабелла Мовсесовна уехала в Ереван. Провожая ее, предсказываю ей, что станет центром, куда будут толпами ходить молодые писатели, чтобы услышать о Чаренце из её уст, будут интервью и беседы в газетах и журналах. Но советовал не влезать в тамошние конфликты, не реагировать на оскорбительные выпады против неё, не спорить с дочерьми о праве наследования!

… Через год – а до этого ни слуху-ни духу о ней не было – она приезжает в Москву и снова ко мне за советом-помощью: да, я был прав, о ней пишут, выступает в печати, но, увы, не смогла она удержаться и «по совету друзей» (круг сторонников, или общества Чаренца раскололось на две части: одна за дочерей, другая за восстановление прав жены-вдовы) решила доказать – этих доказательств требуют от неё власти, – что она действительно была законной женой Чаренца и осуждена как его жена, для чего требуются, в том числе, и «справки» о реабилитации как её, так и мужа.

Я связываюсь с Верховным судом СССР, где работает мой друг Исмаил Алхазов, он соединяет меня с нужными людьми, идем к ним и там выясняется, о чём должны были знать в Армении тоже, что Чаренц по суду не был репрессирован, умер в тюрьме до суда, и потому не может, не будучи осуждённым, быть реабилитрованным; то же и о ней, и пусть местные органы не морочат ей голову: в их компетенции определить её, наряду с дочерьми, наследницей Чаренца.

«Но зачем это Вам?» - говорю ей по праву человека, с кем она была, как мне казалось, откровенна. Увы, лицемерная и преступная система в стране, помноженная на искажённые национальные особенности, исковеркала судьбу этой женщины, приучила никому и ничему не верить, втянула в интриги, тем более связанные с деньгами. Кстати, улица, где некогда находилась и теперь, кажется, находится НКВД-КГБ республики, погубившая Чаренца, растоптавшие его жену, носит имя Чаренца, - может ли быть большего кощунства?

Прошли год или два, и я узнаю – мне об этом мимоходом сообщает Манасян (и не без явного удовольствия, ибо был среди тех, кто активно обвинял Изабеллу Мовсесовну в «измене»): «Умерла твоя Сиразеева!» – назвал по мужу-башкиру. Что ж, помню, подумал я тогда: организм её, привыкший десятилетиями бороться за кусок хлеба, за существование, не выдержал испытания довольством, признанием, востребованностью, и она сгорела в считанные дни, оставшись в моей памяти с постянной, расплывшейся на всё лицо улыбкой.

… Нет, история на этом не кончилась, у неё есть, увы, эпилог. Однажды (года два прошло) приходит ко мне в Союз писателей смуглый, юркий молодой человек:

«Вы Чингиз Гусейнов?» - спрашивает.

«Да» - отвечаю.

«Я сын Изабеллы Мовсесовны, - говорит он, и я с радостью знакомлюсь с ним:

«Тот самый, который был осуждён и Вас можно поздравить с освобождением?.. Если бы Вы только знали, как Ваша мать переживала за Вас!..» Он никак не реагирует на мои слова, даже не понимает, о чём я, и продолжает, говоря точно по-заученному:

«Я был с мамой до последней минуты её жизни, и она беспрестанно называла Ваше имя. И говорила мне, что если у меня возникнут затруднения, обратиться именно к Вам за помощью».

«А у вас что, есть трудности?»

«Не то, что трудности, но одна просьба есть».

«Какая же?»

И он бойко: «Помогите мне приобрести автомашину «Волга».

Меня будто с ног до головы окатили ледяной водой. В душе смешались боль и гнев, жалость к матери и возмущение её сыном. Будто сбросили с высот поэзии на землю, измазав грязью. В оцепенении я долго молчал, а потом твёрдо сказал:

«Прошу больше ко мне не приходить! Вы не представляете, какую рану нанесли мне этой, так сказать, просьбой!»

«А что такое?! – он даже возмутился. – Не можете помочь, так и скажите, что не могу, зачем сердиться?!»

Такой неожиданный финал: что было, через что прошло и чем завершилось!.. И правда: чего возмущаться, переживать, «высоты поэзии» итд. Просьба как просьба, ничего особенного, если посмотреть сегодняшними бизнесовыми глазами.

P.S. Недавно я прочёл в научном сборнике «Нация, личность, литература» (М., ИМЛИ РАН, 2003) интересную статью А. В. Исаакяна «Егише Чаренц. Последнее стихотворение», в которой подробно говорится и об Изабелле Мовсесовне; именно через неё было передано на волю – для Аветика Исаакяна (деда автолра статьи) и посвящённое ему – последнее стихотворение Чаренца, написанное карандашом на белом носовом платке, с мечтой о «задушевном стихотворении». «… И пришли бы поколения, / Прочли бы песнь мою задушевную / На камнях кельи моей…1937. 27.1Х. Тюрьма, ночь.»

В статье есть некоторые расхождения в деталях с моим рассказом со слов вдовы, на основании её бумаг и моих дневниковых записей, по-иному излагаются детали ареста Чаренца и его жены, нет ни слова о последующей её жизни в Ереване, не имеющие, впрочем, отношения к проблематике статьи, но подвигнувшие меня к написанию этих моих воспоминаний. Я подумал: из чего складывается судьба жены поэта? А её образ? Что влияет на поведение человека? И что принуждает его изменять простым человеческим принципам.

Чингиз Гусейнов

Kultura.Az

[Bagirka]

Ну что ж, - если все это правда - то очень интересно.... :pleasantry:

[scorpion12]

Я никогда не слышал песен,

Чтоб радостней армянских были.

Как был твой голос чист и весел,

Когда мы по Севану плыли!

Качались косы, плечи, руки,

Горел твой взор рассветной ранью,

Меня томили песен звуки –

Слов непонятных обаянье.

Летела эта песня в дали,

Сквозь камни, речки и отроги,

И путь ей скалы уступали,

Сходили вежливо с дороги.

Казалось, спрыгнув на поляну,

Смеются песни, словно дети,

Казалось, кружит по Севану

С волнами эти песни ветер.

Казалось, звон Раздана чистый

По скалам прокатился эхом,

Казалось, кто-то голосистый

Счастливым разразился смехом…

Не слышал песен никогда я

Грустней армянских и печальней,

Как ты их пела – вспоминаю –

У вод Севана в час прощальный!..

Мне слышался в них стон Раздана,

Тоска немая Арарата,

Как взгляд твой горький, непрестанно

Они влекли меня куда то…

Казалось не слова слетают,

А слезы катятся по лицам, –

Вся скорбь Армении святая

Стремится в песнях тех излиться…

Казалось, древние хачкары

Рыдают на степном просторе;

Казалось, кто-то очень старый

Чуть слышно плачет в тяжком горе…

В армянской песне – боль и сила,

Народа радость и страданье…

Ты, как любовь, меня пленило,

Армянской песни обаянье!..

[shmidt]

http://www.people.su/131540