Юлия Галанина ДА, ТА САМАЯ МИЛЕДИ

[cartesius]

Специально для теx, кто покупал в старые добрые совковые времена журналы в газетных киосках, чтобы прочесть в них следующую часть длинного и увлекательного романа!!!

Здесь будет поститься роман молодой русской писательницы Юлии Галаниной, который ждет уже 4 года своей книжной публикации и только несколько дней назад был поставлен в Сеть. Найти его в Сети не очень просто, а если и найдете, читать будет весьма неудобно. Ссылку на Сетевую публикацию дам после опубликования последней главы. Новая глава будет появляться раз в два-три дня.

Выставка романа в такой форме согласована с автором; после опубликования романа на нашем форуме, роман будет выставлен целиком на Самиздате.

Поскольку сие произведение не принадлежит моему перу, воздерживаюсь от его выделения зеленым цветом. Приятного чтения!

:hi:

Юлия Галанина

ДА, ТА САМАЯ МИЛЕДИ

Типа эпиграф (авторское пояснение)

"Погода была ужасная, принцесса была прекрасная

…погода была прекрасная, принцесса была ужасная".

(один очень симпатичный мультфильм)

Типа вступление (авторское пояснение)

Ф Р А Н Ц И Я

1638 г. от Р. Х.

восьмое сентября

П р о в и н ц и я П у а т у

Уютный замок близ местечка

под названием Р и ш е л ь е.

Четверть часа до полуночи.

Не люблю запах дыма от поленьев, наготовленных из фруктовых деревьев, хотя и считается, что он самый ароматный. В моем поместье топят только сосной. Эта нелюбовь, наверное, от матушки. Она тоже его терпеть не могла, и когда мы с братьями были детьми, часто рассказывала, что бабушку сожгли, как ведьму, именно на таком костре. Уж очень она была красивая. Маленькой я слепо верила в эту историю, когда подросла, засомневалась, но матушка показала документы тех времен, все оказалось правдой, только о яблоневых поленьях нигде не упоминалось. Но детское отвращение к их сладкому дыму осталось. Смешно.

Скоро полночь. Давно пора спать.

Существует ли переселение душ? Не знаю. Но бабушкины черты от-четливо проступили и в моем облике, и в моем нраве. А уж сколько было шансов повторить ее печальную судьбу, знает только Господь. Иногда мне становится странно, что я все еще жива… Но я живу, живу так, как мне хочется, слышу смех своих детей и даже идет к концу третий день, как я пребываю в совершенно новом для себя качестве - я стала бабушкой. Боже мой, я? Раз десять в день спускаюсь вниз к внучке, пугая кудахчущих возле колыбели нянюшек, распеленываю красный комочек, глажу его крохотные нежные пятки. Может быть, через неделю привыкну.

Моя крохотная внучка умудрилась родиться в один день с дофином, которого уже давно ждать перестали. Разве это не признак дерзкого характера? Посмотрим, начало, во всяком случае, многообещающее. Месье д"Орлеан остался с носом (это я о рождении наследника короны).

В странные времена мы живем. В мемуарные. Все, кому не лень, принялись строчить воспоминания. Ходят слухи, что даже лавочник ка-кого-то захолустного городка накропал целый том слюнявых мемуаров об одном единственном дне в своей жизни, когда ему посчастливилось краем глаза увидеть исчезающую за поворотом карету Его Величества. И ведь все врут, что характерно. Летописцы, тысяча чертей!

Ведь если задуматься, сижу я у камина и жду полночи совсем не из-за счастливых волнений, связанных с новорожденной малышкой. Нет, просто из Амстердама прислали новую, негласно ходящую по рукам книжку "Воспоминания графа де ла Ф. о некоторых событиях, произошедших во Франции…"

Читать о событиях десятилетней давности, в которых и ты принимала участие, всегда забавно, но чревато всплеском воспоминаний. Прав был отец Жозеф, уверяющий, что для крепкого сна на ночь не следует читать ничего, кроме молитвенника.

Но каяться поздно, бессонная ночь обеспечена.

Придется вспоминать…

Вот и полночь.

[cartesius]

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ЛАРЕЦ С ИНСТРУКЦИЯМИ

Невольно приходит на память завязка этой истории. Право, она как привратник, стоит на страже остальных воспоминаний, не пуская их дальше.

Ну что ж, начнем с нее. Пусть вспоминается, как вспоминается…

В первый понедельник апреля 1625 года карета, в которой я находилась, считала выбоины на дороге ведущей к городку Менгу, если не ошибаюсь, знаменитого только тем (не считая конечно моего посещения, которое сделало честь этому месту), что здесь родился автор "Романа о розе". Вот бедолага!

День начинался препаршиво и прошел в полном соответствии со своим началом.

Во-первых, мы опаздывали.

Де Рошфор, конюший кардинала де Ришелье, срочно вызвавший меня на встречу в Менг, с утра ждал в гостинице "Вольный мельник". А ждать он терпеть не мог, да и я не люблю опаздывать. Но за час до городка неожиданно полетело колесо, пришлось стоять над людьми с хлыстом наготове, чтобы поломка исправилась в предельно короткие сроки.

Во-вторых, было слишком жарко и пыльно. Даже странно для апреля. Может быть это было даже во-первых.

В-третьих, при внезапной остановке кареты я сломала ноготь.

В общем, было от чего прийти в ярость. Видимо, это почувствовал кучер, потому что он сумел расшевелить своих ленивых нормандских подопечных. Громыхая колесами, карета ворвалась в Менг. Оставив на Главной улице и в истории города отпечатки своих колес, она останови-лась у "Вольного мельника", возле которого уже нетерпеливо маячила хорошо мне знакомая высокая темноволосая фигура в мятом дорожном костюме. Фиолетовом.

На удивление, Рошфор был в довольно спокойном расположении духа. Оказывается, он отвел душу в ссоре с каким-то гасконским юнцом, трусящим на оранжевой кляче в Париж (а куда же еще могут направляться горячие головы?!).

Даже подобие улыбки пряталось в его глазах и губах, правда, не знающий Рошфора сказал бы, что в жизни не встречал более холодного и высокомерного лица. Стоя на подножке моей кареты, он подробно рассказывал все перипетии своего развлечения.

- Итак, Его Высокопреосвященство приказывает мне… - пришлось намекнуть Рошфору, чтобы он перешел, наконец, от самых замечательных цитат из рекомендательного письма этого юноши, адресованного де Тревилю, к делу, за которым меня вызвали в Менг.

- …немедленно вернуться в Англию и оттуда сразу же прислать сообщение, если герцог покинет Лондон.

Нечего сказать, весьма срочное поручение и, главное, стоило сломя голову нестись с Туманного Острова, чтобы получить приказание срочно отбыть обратно.

Простого гонца послать не сочли возможным, надо вызвать секретного агента!

- А остальные распоряжения? – кисло спросила я, уже ни на что не надеясь.

- Вы найдете их в этом ларце, который вскроете только по ту сторону Ла-Манша.

Это было уже что-то. Возможно, содержание ларца искупит все тяготы, которые пришлось претерпеть за время путешествия. Ведь Его Высокопреосвященство передает в ларцах для агентов не только инструкции, но и определенные суммы денег для их наилучшего выполнения.

- Прекрасно! Ну, а Вы что намерены делать?

- Я возвращаюсь в Париж, - сообщил довольный тем, что выполнил свою часть задания Рошфор.

Еще бы ему не быть довольным, он столько времени пробыл в Брюсселе и добился там весьма впечатляющих успехов, так что в Париже его ждет полный триумф и особое расположение Его Высокопреосвященства. Удачам соратников радуешься, но и немного завидуешь, потому я поддела его:

- Не проучив этого дерзкого мальчишку?

Но не успел Рошфор и рта раскрыть, как чей-то срывающийся голос крикнул:

- Этот дерзкий мальчишка сам проучит кого следует! И надеюсь, что тот, кого он собирается проучить, на этот раз не скроется от него!

В дверях гостиницы стоял смуглый юнец с головой, обвязанной полотенцем, почти мальчик. Гасконца в нем было видно за три лье. Он был невысокого роста, худой и жилистый, про таких говорят "из породы гончих". На продолговатом лице его отдельные части физиономии не успели еще прийти к соглашению и каждая рвалась выделиться, что выдающиеся скулы, что чрезмерно развитые челюстные мышцы, что крючковатый, задорный нос.

Черные глаза из-под серой ветхой тряпки, которую трактирщик необоснованно именовал полотенцем, глядели на моего собеседника с таким лютым гневом, что право, я немного заволновалась за дальнейшую судьбу Рошфора.

- Не скроется?! – сдвинул брови резко побагровевший Рошфор.

- На глазах у дамы, - юнец бросил в мою сторону восхищенный взгляд, - я полагаю, Вы не решитесь сбежать?

Рошфор с тихим рычанием рванул свою шпагу из ножен. Надо было вмешиваться.

- Вспомните! – тронула я его руку. – Вспомните, что малейшее промедление может все погубить!

Не знаю, как развивалось бы дело дальше, но, к счастью, Рошфор опомнился и пришел в себя.

- Вы правы! – произнес он. – Поезжайте своим путем, я поеду своим!

Он поклонился, спрыгнул с подножки, и мой кучер обрушил град ударов на спины лошадей. Рошфор взлетел в седло своего скакуна, и мы разъехались в противоположные стороны.

Знай я, какое будет продолжение у этой встречи, не только не удержала Рошфора от убийства гасконского мальчишки, но и сама бы сделала все, чтобы он и его апельсиновая кляча никогда бы не увидели стен Па-рижа…

*********

Повинуясь данным указаниям (интересно, кто бы меня проверил, вскрой я ларец раньше?.. но таскаться с незапечатанным ларцом просто неудобно) я дотерпела до Лондона и там ознакомилась с его содержимым.

Инструкции Его Высокопреосвященства были, как всегда, предельно точны и рассчитаны именно на мои возможности. Как и сумма.

Дела же, помнится, на тот момент обстояли вот как:

Около года прошло, как кардинал де Ришелье вошел в состав Королевского совета и был назначен королем своим первым министром. И по-прежнему, как больше полувека назад, Францию просто раздирало на части от выяснения отношений между ее детьми на предмет того, как же правильнее верить в бога.

Как-то на собрании духовенства один высокопарный, но мало влия-тельный священнослужитель, чудом пробившийся на трибуну, долго пыхтел, а потом к радости заскучавших было слушателей, с видом пророка изрек:

"Ла-Рошель зловонной протестантской занозой сидит в нежной груди бедной доброй Франции!"

Очень глубокая мысль, а главное, оригинальная. Если идти по такому аллегорическому пути, то я, в свою очередь, сравнила бы бедную добрую Францию с пышной ягодицей, в которой после спуска по ежевичному склону засело немало протестантских заноз (достаточно вспомнить Нерок и Клерок, Монтобан и Милло), частично протестантских, вроде Нима и Монпелье, не говоря уж о громадной занозе, целой щепке Беарна*, которую с кровью извлекли пять лет назад. (Ведь там, в горах, полвека о мессе и не слыхивали, и как малютка д"Артаньян в таких ужасных условиях умудрился вырасти добрым католиком, одному богу известно…)

Ну вот, после того, как молодой король тяжелой рукой навел порядок в маленьком, но гордом графстве и научил тамошних жителей уважать правильную веру, наши гугеноты забеспокоились. И весьма обоснованно. А Белая Гора* убедила даже тех, кто еще сомневался, что наступают тяжелые времена.

В Ла-Рошели собралась их ассамблея, которая порешила, что отрицающие мессу будут сопротивляться короне всеми силами. Вплоть до вооруженных столкновений.

Кардинал в ту пору был практически частным лицом, но прилагал массу усилий, чтобы оставаться влиятельной персоной, а значит, имел сведения обо всем мало-мальски важном, что твориться в королевстве. Как обычно, он разработал не меньше пяти путей развития ситуации. И во многом оказался прав.

Даже перед лицом такой опасности единения гугенотских кланов не произошло. Буйон, Сюлли и Ледигьеры предпочли остаться в стороне. Ла Форс и Субиз рвались в драку. Верховным главнокомандующим был выбран герцог Анри де Роан, принц де Леон, отнюдь не красавец, но мужественный и умный полководец.

Озабоченные организацией собственного спасения гугеноты стали вести себя, словно короля нет.

Король так не думал и ринулся с войском на юго-запад.

Все выглядело так, словно вернулась эпоха походов Веры за море. Вот с того момента и начался новый виток проблем, символом которых стала непокоренная Ла-Рошель.

Армия короля и армия гугенотов сталкивались друг с другом с переменным успехом. То у короля половина армии сбежала с поля боя, а то, что осталось, покосила чума, то Роан обнаружил, что у него закончились деньги и солдаты. Поэтому осенью 1622 года в Монпелье заключили мирный договор, так как продолжать настоящую войну сил у обеих сторон не было.

Гугеноты обоснованно надеялись, что у правительства еще долгое время не хватит денег на финансирование новой военной кампании, правительство не менее обоснованно рассчитывало на раскол в рядах гугенотов.

В это время король вернул кардинала из опалы.

Так что Его Высокопреосвященство, как всегда, не прогадал, когда остался верен королеве-матери и последовал за ней в Блуа. Он восстановил свои позиции при дворе, но теперь уже в союзе с королем. Правда, денег на военные кампании по-прежнему не хватало, гугеноты воспряли духом и самонадеянный герцог Субиз, брат Роана, поднял мятеж. Он надеялся на поддержку Англии, это и слепому было ясно.

Вот это и была моя задача, – Субиз мог рассчитывать на что угодно, но Его Высокопреосвященству было нужно, чтобы английский двор, искренне одобряя действия братьев по вере, не затруднял себя конкретной помощью мятежникам.

Это было не так уж и трудно. Правительства, как и люди, гораздо охотнее склоняются к выжидательному ничегонеделанию, чем к каким-либо действиям.

Пока два флота, как две стаи, кружили возле Ла-Рошели, Монморанси отогнал Субиза к острову Рэ и не подпускал к крепости, на Туманном Острове не без моей помощи шли долгие дискуссии на тему, каким обра-зом помочь единоверцам, когда это лучше всего сделать и как соблюсти при этом свои интересы.

Что же касается первого министра…

Бекингэм, после Амьена ставший страшно загадочным, был вообще очень занят. Он отделывал в своем дворце алтарь, посвященный Анне Австрийской, и оторвать его от этого занятия был не в силах даже король. Что, в общем-то, вполне соответствовало интересам французского правительства.

А потом он вдруг исчез, о чем и было тот час же сообщено Его Высокопреосвященству.

Красавец Бекингэм поехал к вечно заплаканной королеве, которая его совсем не ждала.

В независимом графстве Беарн имуществом церкви владели протестанты, католическое богослужение было под запретом. В августе 1620 года король повел свою армию на протестантский практически независимый Беарн. В ноябре того же года Беарн и Наварра официально вступили в союз с Францией, губернатор-протестант По - главного города региона был заменен губернатором-католиком и католическое богослужение было восстановлено на обеих территориях.

 8 ноября 1620 года в битве под Белой Горой протестантские силы под командованием Христиана Ан-хальтского были разбиты имперской армией Тилли.

 Монморанси – адмирал королевской эскадры, Субиз руководил кораблями гугенотов.

 В Амьене произошло одно из скандальных свиданий Бекингэма с Анной Австрийской.

[cartesius]

ГЛАВА ВТОРАЯ

ОСОБЕННОСТИ РАБОТЫ СЕКРЕТНЫХ СЛУЖБ

Не скажу ничего нового, если напомню, что в наш семнадцатый век, как и во все предыдущие, каждая персона, способная влиять на судьбы людей и народов, имеет свою тайную армию помощников, являющихся ее глазами, ушами и руками.

В этой армии есть своя иерархическая лестница:

Если человек, выполняющий поручения своего хозяина, мелкий и незаметный, да еще, не дай бог, умудрился попасться при занятии ремеслом, которым кормится, ему припечатывают определение "грязный шпион". И персона, нанявшая его, делает вид, что никогда не имела чести знать подобную сволочь.

Если человек имеет кое-какой вес в обществе и может открытием своих тайн причинить неприятности определенному количеству влиятельных людей, его уважительно именуют "секретный агент". С секретным агентом дела обстоят уже куда более приятно. Если он попался, то с ним возятся, как с тухлым яйцом, стараясь не узнать слишком многого и как можно скорее сбыть с рук настоящему хозяину. Ему есть где зализать раны. От него почти не отрекаются. И шансов выпутаться из истории целым и невредимым у него, кстати, раз в десять больше, чем у грязного шпиона.

Если человек занимает положение среди первых, вторых и третьих лиц государства и может гордо говорить про себя "мы, нобилитет…", то его ласково называют "сторонник" или "приверженец". Пропасть между этой третьей ступенью и первыми двумя непреодолимая. Мелочью сторонник за услуги не берет. За то, за что грязного шпиона могут живьем поджарить, а секретного агента прилюдно колесуют, будь он даже дворянин, приверженца лишь пожурят и отправят на месяц-другой отдохнуть от придворной жизни в провинциальном имении. Ясно даже ребенку, что третьей категорией не становятся, ей рождаются.

Мне удалось достичь высот секретного агента, с капризами которого считается даже работодатель.

Впрочем, я всего лишь боролась за выживание. Но об этом позже, сначала о подвесках.

Странно, даже наедине с собой, разговаривая с вымышленными собеседниками и вспоминая быльем поросшие события, я не могу просто так стряхнуть в первую очередь неприятные воспоминания, освободившись от них раз и навсегда. Нет, они непременно хотят идти как им хочется. Наверное, я просто возражаю графу де ла Феру, противопоставляя его воспоминаниям свои.

Что поделать, мемуарный век, я же предупреждала…

Итак, алмазные подвески королевы.

Второго сентября Бэкингем покинул Англию и седьмого числа был уже в Париже.

Как я уже упоминала, вслед за ним помчался гонец к кардиналу. Мне оставалось только гадать, чем вызван такой стремительный отъезд герцога. Что-то заваривалось там, в Париже, но вестей из Франции не было, и отправиться туда самой тоже не представлялось возможности.

Пришлось изнывать от любопытства почти полмесяца, но ранним утром пятнадцатого сентября взмыленный гонец Его Высокопреосвященства господин де Витри, поднял на ноги весь особняк, топая своими высокими сапогами и требуя срочно поднять миледи.

Ненавижу ранние вставания и вся челядь это знает.

Доведено до их сведения это было самым наглядным образом. Поэтому желающих подвергать свою жизнь опасности не было. Лакеи переминались, находя тысячи отговорок и ссылались на то, что подобные действия в такой неурочный час входят в обязанности камеристок. Камеристки, сообразив, чем дело пахнет, вообще таинственно испарились.

С другой стороны де Витри тоже был не подарок и как всякий гвардеец ждать не любил, поэтому, в конце концов, он с проклятьями ринулся наверх, грозя слугам адом и преисподней.

Ад и преисподняя его и встретили.

Спасло де Витри от увечий только клятвенное уверение рассказать обо всем, что творилось в Париже.

Но сначала я вскрыла письмо.

"Миледи! Будьте на первом же балу, на котором появится герцог Бекингэм. На его камзоле Вы увидите двенадцать алмазных подвесков; приблизьтесь к нему и отрежьте два из них.

Сообщите мне тотчас же, как только подвески будут в ваших руках" – писал кардинал.

Судя по рассказу де Витри, дело обстояло следующим образом:

Его Высокопреосвященство решил разыграть небольшую галантную комбинацию. С помощью камер-фрейлины королевы госпожи де Ланнуа на собственной писчей бумаге Анны Австрийской было составлено маленькое письмецо, в нежных выражениях призывающее влюбленного герцога в Париж. Печать тоже была подлинной, а почерк искусно подделан.

С помощью этого письма надеялись привлечь Бекингэма в Париж, а там раз и навсегда вывести из игры путем громкого скандала.

Ставка делалась на события последних лет, которые с удовольствием смаковали при всех дворах Европы. Первый министр английского короля имел наглость избрать предметом своей любви французскую королеву. "Ах, как это возвышенно!" – шептались восторженные девицы. – "Ну прямо Ланселот и королева Гвинерва! А белокурый герцог такой красавец!"

С белокурым красавцем герцогом у меня, как и у множества дам при английском дворе, были тесные телесные отношения. Может быть чуточку более тесные, чем у прочих, потому что он любил блондинок, а для меня был лучшим источником сведений, какой только можно представить.

Герцог Бекингэм, безумно влюбленный в королеву, охотно позволял сострадательным красавицам утешать себя, безутешного, и в меру женских сил скрашивать его одинокий досуг. Было и смешно, и грустно.

Я думаю, что в этой истории мужчинами двигала отнюдь не любовь, но лишь отращенная до невыносимых размеров гордыня. Вызов. Бекингэм упивался своим чувством к королеве, тем, что он осмелился полюбить ее и довел свое чувство до сведения всего мира.

Бекингэм великолепный, Бекингэм неотразимый, пылкий Бекингэм, любимый королевой…

По-моему личному мнению, Бекингэм в первую очередь любил весь тот шум вокруг собственной персоны, а потом уж сам предмет ухаживания.

В конце концов, не он первый и не он последний смертный, которые любили королев. И, насколько я знаю из рассказов своей кормилицы, даже бывали случаи, когда все кончалось благополучно. Людовик Орлеанский все-таки добился Анны Бретонской, правда, ему пришлось стать королем. С другой стороны Мария Английская предпочла отказаться от короны вдовствующей королевы Франции, но остаться со своим любимым Суффолком, пусть и простой герцогиней. Меньше шума и больше дела – и глядишь, все бы сложилось совсем иначе.

Но, боюсь, герцог затеял весь этот эпатаж лишь для того, чтобы привнести в свою скучную жизнь чуточку перца.

Людовик Тринадцатый… Роль оскорбленного супруга он играл с большим удовольствием, но его главное чувство к Анне Австрийской можно определить одним словом – равнодушие. Он был гораздо умнее, чем казался окружающим и массу усилий положил на то, чтобы они этого не заметили.

Хотя отказать себе в удовольствии лишний раз пошпынять супругу не мог. Даже потому что громогласное посягательство на украшение чела короля рогами наносит ущерб престижу государства. Вершилось бы дело тихо и незаметно, а не с таким треском и блеском, глядишь, Людовик Справедливый был бы только рад, что жена чем-то занята.

Я злая, да? Еще нет.

Король вообще не любил женщин, особенно коронованных. Натерпевшись в детстве от деспотичного и вздорного характера матери, он, уловив эти же черточки в характере молодой супруги, возвел между нею и собою непроницаемую стену. Другой вопрос, может ли королева, не обремененная государственным умом, не быть деспотичной и вздорной? Noblesse oblige.

Прекрасная Анна Австрийская… Не такая уж, прямо скажем, и прекрасная.

Нет, все правильно, она была прекрасной. Для королевы.

Будь она лоточницей близ Нового Моста, тот же Бекингэм не удостоил бы ее даже взгляда. Толстый нос, сонные глаза, вечно выпяченная вперед нижняя губа испанской немки – на все это накинута королевская мантия, и вот уже мы слышим о прекрасном маленьком ротике с прелестной капризной губкой, томном взгляде, величественной, воистину королевской линии носа.

Чтобы грубая лесть не превратилась в откровенную ложь, поэты выбрали наименее подверженные опровержению прелести королевы и в унисон принялись воспевать ее божественные руки и плечи. Вот тут, что верно, то верно. Поскольку нам, знатным дамам, стирать в корыте не приходится, то и руки у нас сохраняются неплохо. Таким образом, стихи придворных лизоблюдов будут правдивы по крайней мере еще лет десять-пятнадцать, пока королеву окончательно не разнесет.

Вы думаете, я завидую? О, нет!

Ревную? Конечно!

А я и не собираюсь быть беспристрастной!

В конечном итоге я чуть было не лишилась головы, хотя бедняжка Бекингэм пострадал, естественно, куда больше. Сам виноват.

Остался кардинал. Любил ли он Анну Австрийскую, не любил ли? Об этом знает только он сам. А кардинал свои тайны никогда не открывает.

Но если она и вправду отвергла нежные чувства Его Высокопреосвященства, то нам страшно не повезло с королевой. Она не только красива по-королевски, то есть с большой натяжкой, но и вдобавок не совсем умна. А прямо сказать, совсем не умна.

В этой компании только Ришелье и стоит любить. А если не любить, то хотя бы уважать, как принято в приличном обществе уважать бесспорно умных людей, независимо от того враги они или друзья. Но уважение не входит в число королевских добродетелей.

Очень жаль.

Королеву.

Времени с тех пор прошло много, даже самые злые языки убедились: только благодаря кардиналу король и терпел королеву столько лет, пока божьим промыслом она не родила дофина. Не отговори Его Высокопреосвященство в прошлом году короля от развода, провела бы Анна Австрийская остаток жизни в монастыре.

Счастья королю это решение, конечно, не принесло, кардинал тоже не перестал быть заклятым врагом королевы, потому что если нет уважения, отсутствует напрочь и обычная благодарность, но ради спокойствия во Франции два первых лица государства пошли на это. Склоняю перед ними голову. Я бы так не поступила.

Но тогда, в 1625 году символом схватки между кардиналом и Бекингэмом стала именно королева.

Не было бы королевы, стала бы породистая лошадь или резвая борзая…. Но хорошенькая женщина всегда придает поединку мужчин особую прелесть. Борзая ей и в подметки не годится… Ну, кто бы сломя голову понесся за тридевять земель, получив подложное письмо от лошади?

К сожалению, госпожа Ланнуа, подделавшая письмо от королевы, была стара и совсем нехороша собой.

Поэтому ее послание дышало подлинной страстью, ураганом чувств, что не могло не насторожить герцога, даже при всем его самомнении. Да и получил он его не по обычным каналам. Заинтригованный герцог принял меры предосторожности и первым делом связался с госпожой де Шеврез, высланной за бесконечные интриги в Тур.

Вот до кого мне далеко. Такой интриганки надо еще поискать. Шифры, платочки, молитвенники в разных переплетах. Помнится, после скандала, возникшего в результате огласки тайной переписки королевы и испанского посланника маркиза де Мирабеля, когда королева по своему обыкновению лила горючие слезы и заявляла, мол все ее ненавидят, а остальные участники интриги делали вид, что знать ничего не знают, в воцарившейся суматохе госпоже де Шеврез послали в Тур молитвенник не того цвета. Она, переодевшись в мужское платье, без малейших коле-ний направилась прямиком к испанской границе. Пострадал Марильяк, давший ей охрану. Герцогине же все было как с гуся вода. Она невозмутимо вернулась в Тур и затихла до новых интриг.

Госпожа де Шеврез имела постоянную связь с Лувром и, конечно же, знала, что королева не писала герцогу. Приманка сработала не так, как ожидалось, и ловушка была обнаружена.

Нормальный человек бы порадовался тому, что не попал в расставленные сети и спокойно повернул восвояси, но Джорж Вилльерс (как всегда) усмотрел в этом вызов себе со стороны Его Высокопреосвященства. И решил добиться встречи с королевой уже назло всем и каждому.

Вместе с герцогиней де Шеврез они направились в Париж и поселились там, он на улице Лагарп дом семьдесят пять, она на улице Вожирар дом двадцать пять.

Лица, которым поручался надзор за герцогиней де Шеврез, благополучно все прошляпили, благодаря чему Его Высокопреосвященство знал лишь, что герцог в Париже. И именно благодаря подложному любовному письму. Но Париж большой…

Попытки задерживать на улицах людей, напоминающих Бэкингема, ни к чему, кроме недоразумений не привели. Кардинал решил ухватить проблему с другого конца.

С помощью госпожи де Ланнуа вычислили передаточное звено между герцогиней де Шеврез и королевой. Как и думал кардинал, связь шла через родственницу камердинера королевы Ла Порта, состоявшую в штате обслуги. Решено было изолировать это ненужное звено.

Рошфор, которому после Брюсселя море было по колено, похитил связную, но при этом страшно наследил. Какого черта ему понадобилось шастать то по улице Старой Голубятни, то по улице Могильщиков?

(Должна заметить, что качество его работы всегда ухудшало пренебрежение к мелким деталям. Уже вернувшись в Париж, я как-то прямо спросила его об этом. Рошфор что-то вдохновенно врал про поиск и наблюдение, но я думаю, что просто горожанки с улицы Могильщиков очень любезны с красивыми военными.)

Похитив кастеляншу, люди Его Высокопреосвященства решили, что дело сделано. Уже по почерку видно, что сам он процесс не контролировал, полагаясь на агентов, даже не подтверди мои догадки де Витри.

Если бы Его Высокопреосвященство направлял действия гвардейцев, то, разумеется, вместе с госпожой Бонасье был бы арестован не только ее супруг (еще одна грубая ошибка мелких служак, оставивших его на свободе) но и все соседи в округе.

И, к слову, после всех этих проколов не просто смешно, а даже странно слышать о всемогуществе ужасного кардинала и о безвольном короле.

Его Высокопреосвященство только год был в роли первого министра и пока просто тонул в море бумаг. Только год спустя Его Величество освободил своего главу правительства от разбора жалоб частных адресатов и позволил сосредоточиться на сугубо важных вопросах внешней и внутренней политики.

Как можно быть всемогущим, если один росчерк королевского пера – и тебя заживо растерзают на части желающие занять твое место?

Я уже говорила, наш король значительно разумнее, чем принято считать. Хотя бы в том, чтобы для выполнения действий, от которых болит голова, держать близ себя более умную, чем он, персону.

Восьмого сентября арестовали кастеляншу, и результаты неграмотных действий не заставили себя ждать. Встревоженный муж сразу же поднял шум и безошибочно подключил к своим семейным проблемам людей, которых и близко к этому нельзя было подпускать.

Интересно, какой сам дурак пытался успокоить господина Бонасье тем полоумным письмом? Рошфор клялся, что не он.

И когда на следующий день галантерейщика арестовали, то вполне можно было не надрываться. В интригу ввязались мушкетеры.

А мушкетеры всегда там, где много шума и мало толка. Зато звенят шпаги, вьются перья, ахают восхищенные дамы. Впрочем, гвардейцы ничуть не лучше. У всех у них, как у людей военных, один недостаток: поскольку они самые неутомимые любовники в королевстве, то времени на то, чтобы и голова приняла участие в жизни, у них не хватает.

Боже, с ужасом подумала, может это старость не за горами? Впрочем нет, не любила рядовых военных и тогда. Почему? Сама не знаю. Наверное, мне просто больше по сердцу полководцы.

А поскольку королевская служба, как выяснилось сейчас из воспоминаний графа де ла Фер, это сплошное свободное времяпрепровождение, мушкетеры охотно встали на защиту хорошеньких женщин, кастелянши и королевы.

И раз выполняли они все это не в рамках службы, а по велению сердца, то и результаты были налицо. С чем и поздравляю нашу секретную службу. Корове ясно, что мы получили то, что заслужили.

Кастелянша сбежала, поделилась бедами с возлюбленным, тот с друзьями, совместно они подключились к организации свидания, и королева беспрепятственно встретилась со своим герцогом.

Они упали в объятия друг друга, и если Анна Австрийская при этой встрече умудрилась сохранить верность королю, то я право не понимаю, зачем вообще было все это затеяно.

Искренне надеюсь, что герцог учел свой печальный опыт и в этот раз нижняя часть его костюма была не так усажена брильянтами и жемчугом, чем в Амьене, он не поцарапал нежные ножки королевы, как в тот вечер в саду, и наконец-то покорил вершину, к которой стремился. В конечном итоге это было бы только справедливо, ведь он так дорого заплатил за свои фантазии.

Хотя и справедливость очень редко попадает в число королевских достоинств.

Но мы, к счастью для нашего воображения, не знаем, что там произошло, а знакомы только с результатом встречи.

Бекингэм покинул Париж, увозя с собой подарок королевы, – голубой бант с двенадцатью алмазными подвесками. Подарок был упакован в ларец розового дерева.

Это было уже одиннадцатого сентября.

Наши службы доблестно зафиксировали отъезд герцога и госпожи де Шеврез, после чего взбешенный кардинал послал в Лондон гонца, господина де Витри, чтобы я хоть немного исправила то, что испортили другие. И как при этой работе можно было не ворчать?

Де Витри почти нагнал Бекингэма, герцог опередил посланца кардинала лишь на несколько часов.

И согласно распоряжению Его Высокопреосвященства мне предстояло осуществить обычную кражу. Пусть и алмазов чистейшей воды.

[cartesius]

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

КАК ПРАВИЛЬНО СРЕЗАТЬ ПОДВЕСКИ

Балы при английском дворе давались часто. И не потому что их так уж любила юная королева Генриетта, а потому что их обожал великолепный первый министр.

Словно по заказу кардинала шестнадцатого сентября в Виндзоре устраивали бал-маскарад.

Вечер был влажным и теплым. Экипажи теснились у замка так, что яблоку негде было упасть.

В залах пылали свечи, целый легион свечей, и пахло горячим воском. Лилась музыка, блестели столовые приборы буфета. Винзорский парк был бесподобен.

На маскарадах нет, пожалуй, человека, который не знал бы, кто прячется под той или иной маской, но все делают вид, что никто не узнан. Бекингэм был в костюме Охотника (Удачливого Охотника - сказала бы я). Вспыхивали радужными огоньками дюжина подвесок на его плече, возвещая всем о победе герцога. Глаза его блестели ничуть не меньше подвесок, он был дерзок, остроумен, победителен. Бэкингем праздновал свой триумф. Он был королем праздника и моей дичью.

Маскарады - это праздники сердца. Всего лишь закрывая глаза черной бархатной маской, получаешь возможность оголить все остальное значительно сильнее, чем обычно позволено. Ведь это же маскарад, никто никого не знает. Лес рогов возвышается над его участниками по окончании веселья.

На мне был наряд Прекрасной Цветочницы – самый уместный для предстоящей операции. Шляпка, изящная корзинка с букетиками цветов, перевязанными атласными ленточками, низкий вырез на груди, пышно взбитые шелковые юбки, позволяющие видеть башмачки… Костюм был бесстыдно расчетлив, как жалобы ростовщика на плохую жизнь, но очень красив. А в кармашке, нашитом на нижнюю юбку, притаились маленькие, остро заточенные ножницы.

С первых минут появления на балу стало понятно, что иногда продавать цветы, пожалуй, куда выгодней, чем государственные секреты. Очарованные кавалеры не скупились на золотые, тяжелившие корзинку вместо покидавших ее невесомых букетиков.

Шаг за шагом я добралась и до Бекингэма, отдыхающего в нише после одной из фигур балета.

- Купите букетик, сударь! – пролепетала я, низко приседая, как это делают девицы, торгующие на городских мостовых.

Герцог метнул орлиный взор в глубины моего декольте, и губы под золотистыми пшеничными усами расплылись в улыбке.

- Конечно куплю, прелестное дитя! – игриво заявил он, доставая приглянувшийся букет из корзинки. – О, мисс цветочница, дела у Вас, я вижу, идут неплохо?

- О да, милорд, - невозмутимо подтвердила я, тряхнув корзинкой так, чтобы монеты звякнули. – Благородные кавалеры в этих залах так щедры к бедной девушке.

Чужую щедрость Бекингэм выносил с трудом, поэтому он величественным жестом оторвал от манжета крупную жемчужину.

Алмазные подвески на его плече, нашитые на голубые ленточки, от резкого движения дрогнули и закачались.

- Вот плата за цветы, прелестное дитя, - весьма бесцеремонно он спустил жемчужину в мой вырез, коснувшись пальцами груди. – Боже, я положительно теряю голову от таких соблазнительных прелестей! Какая великолепная грудь! Какая бархатная кожа!…

- Увы, ей недолго оставаться привлекательной! – плаксиво заявила я, скривив губки. – Милорд совсем меня забыл и скоро она усохнет от тоски.

- Боже мой, миледи, это Вы? Глазам своим не верю! – вскричал Бекингэм, словно он, и правда, не узнал меня сначала, подлец. - Но Вы были так холодны при нашей последней встрече, что я никак не ожидал увидеть Вас здесь столь дерзкой и пленительной.

- Я достаточно наказана за свою холодность. Мне так скучно и одиноко без Вашего внимания… Я давно искала возможность увидеть Вас, но Вы загадочно исчезли, все были заинтригованы, ходили слухи, что Вы стали отшельником, истязаете свою плоть бичом и готовитесь уйти в монастырь…

Герцог с довольным видом выслушивал весь этот бред и подергивал левым плечом. Подвески лукаво подмигивали мне разноцветными огоньками.

- Я был очень занят! – заявил он с высокомерием, достойным монарха, одновременно предлагая мне руку и выводя из ниши. – Вы знаете Ту, на чей алтарь я положил свое сердце! И знаете, какой алтарь я воздвиг в ее честь в своем доме?!

Ну, об этом только слепой и глухой не знал.

Бекингэм с удовольствием показывал всем желающим смежную со спальной комнату-часовню, оббитую персидским шелком с золотым шитьем, с пышным алтарем, где вместо иконы висел большой портрет Анны Австрийской.

Ходили сплетни, что он (после совместного отдыха в спальной) чуть ли не заставлял своих подружек вместе с ним возносить мольбы у этого алтаря и лобызать туфельки на портрете Его Королевы.

- Да, я знаю… - со слезой в голосе простонала я. – Вы рыцарь и поэт!

Бекингэм величественным движением головы подтвердил, что он действительно рыцарь и поэт, и продолжал:

- Так вот, однажды бессонной ночью мне было видение моей повелительницы, владычицы моего сердца, моей путеводной звезды. Проснувшись утром, я дал обет установить алтарь, подобный тому, что находится в моем дворце, на флагмане моей эскадры, чтобы и на суше, и на море молиться Той, которую боготворю!

- Это так благородно! – заломив брови (дьявол, под маской не видно, весь эффект пропадает!), подхватила я. – О, милорд, я не смею стоять рядом с Вашей мечтой! Прощайте, милорд, и будьте счастливы!

Я резко остановилась, высвободила свою ладонь из ладони Бекингэма, прижала ее к корсажу, (заставляя тем самым розовые полушария грудей немного приподняться) и, вздыхая всей грудью, сказала:

- Ваш жемчуг жжет мне кожу, в Ваших мыслях он предназначен другой, заберите его! Я не могу принять его от человека, который закрыл от меня свое сердце!

- Но миледи, - немного опомнился Бекингэм, – Вы слишком строги! Я говорил о небесной, недостижимой мечте, мы же находимся на грешной земле. Ваша лилейная грудь заставляет меня трепетать, при виде Ваших алмазных слез я чувствую себя ужасным подлецом и негодяем!

- Вы говорите так из жалости, чтобы утешить меня! – гнула я свою линию прерывающимся голосом. – Вы не любите меня, Вы сами это сказали! Ваш подарок колет меня, но увы, жемчужина слишком глубоко провалилась, чтобы я могла ее достать и вернуть Вам!

Пока мы упоенно вели этот душераздирающий диалог, Бекингэм мягко, но настойчиво увлекал меня в один из малолюдных коридоров.

- Вы жестоки, сударыня, Вы так несправедливы! – восклицал он, шаг за шагом отступая к тяжелой бархатной портьере. – За каждую слезинку на Ваших сапфировых глазах я готов подвергнуться распятию!

За портьерой оказалась дверь, ведущая в маленькую захламленную комнату. Вся она была заставлена какими-то старыми креслами, ширмами, увешана глушащими звук шторами и остатками некогда роскошных балдахинов. Ночная лампочка тускло освещала пыльную роскошь. Сколько пылких парочек перебывало здесь за каждый праздник, даже представить трудно!

Вот теперь Бэкингем дожил до момента, когда можно дать волю и рукам.

- Я сам достану обидевшую Вас жемчужину и уничтожу ее, растоптав своим каблуком, раз она вызвала Ваше огорчение! – хриплым шепотом бормотал он, расстегивая алмазные застежки лифа. – Вот она, негодяйка, посмевшая причинить вред этой нежной грудке! О-о-о! Я вижу следы, нанесенные ее грубым покровом, позвольте поцелуями смягчить ту боль, которую она Вам причинила! О-о-о, я схожу с ума, аромат Вашей кожи дурманит мне голову! Если Вы не сжалитесь, я погибну, я паду бездыханным у Ваших ног!

- Ах, герцог! – отбивалась я, как и полагается. – Ваши поцелуи жгут меня, они кружат голову, заставляю забыть все, приличия, гордость, а-а-а, отпустите меня, мои ноги слабеют!.. Я сейчас упаду…

- Сударыня, я уже не могу отпустить Вас! Или Вы дадите мне неземное блаженство, или убьете тут же, без малейшей жалости! - приводил между поцелуями резонные возражения Бэкингем, потихоньку подбираясь к юбкам.

- Ах, герцог, Вы всегда победитель, Вы опять взяли меня в плен, в жестокий сладкий плен, я больше не могу Вам сопротивляться… - лепетала я, пытаясь спиной определить, на крепкое ли кресло он меня переместил и есть свободное пространство для маневров правой руки.

- Это Ваша победа, сударыня! – хрипел с искаженным лицом герцог. – Ваша победа! Я Ваш раб навечно, Ваш невольник, Ваш черный мавр! О-о - о, какое невыносимое счастье, Вы настоящий ангел, ангел, а-а-а-а…

Ну разумеется, это была моя победа.

Пока Бэкингем хрипел и бился в экстазе, правой рукой я осторожно скользнула в кармашек и достала ножнички.

Затем спокойно и отрешенно срезала трясущиеся прямо у моего лица два алмазных подвеска и аккуратно отправила их вместе с ножницами обратно в потайной карман на юбке.

Никогда не следует надевать подарок одной женщины, если есть хоть крохотный шанс на свидание с другой. И не надо лицемерить. Не будь меня, в этой комнатке в компании с Бекингэмом оказалась бы другая красивая дама, ведь самое неизменное в человеке это его привычки.

Но оставим мораль святым отцам и вернемся на продавленное кресло.

После этого я могла заняться тем, за чем мы (по мнению Бэкингема) сюда попали, и пережила в объятиях страстного герцога несколько захватывающих минут. Успешно выполненное задание придавало этому пикантному моменту особую, очень острую сладость, а костюм Прекрасной Цветочницы теперь больше напоминал костюм Прекрасной Лоскутницы.

Надеюсь, Его Высокопреосвященство, давая подобное поручение, отдавал себе отчет в том, что срезать подвески мне придется отнюдь не во время исполнения затейливых фигур балета или в светской беседе около накрытого стола. Да что там, просто уверена.

Задерживаться на маскараде я не стала и, покинув Виндзор, поспешила домой.

Полчаса спустя де Витри отправился обратно в Париж с моим письмом, где было написано:

"Я достала их. Не могу выехать из Лондона, потому что у меня не хватит денег. Вышлите мне пятьсот пистолей, и, получив их, я через четыре или пять дней буду в Париже".

Согласитесь, что деньги, которые я выручила за букетики, совершенно не в счет.

[cartesius]

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

И ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА ИМИ

НЕПРАВИЛЬНО РАСПОРЯЖАЮТСЯ

Двадцатого сентября Его Высокопреосвященство получил мое письмо и отреагировал на него должным образом.

Двадцать четвертого сентября я с небольшой охраной в мужском платье покинула Лондон и выехала в Париж.

Кардинал получил пару подвесков двадцать восьмого числа, после чего я сразу же вернулась в Англию.

Уже в Дуврском порту, когда наше судно стало на рейде, и после того, как мы бы его покинули, должно было опять пересечь Ла-Манш, пришло неожиданное известие, что по приказу герцога порты Англии закрываются и сообщение с Францией прерывается, вплоть до удержания в порту почтового пакебота. Все это было похоже на неофициальное объявление военных действий.

И в этот же миг мимо нас проскользнул маленький бриг, на палубе которого был виден молодой человек в форме гвардейца Дома Короля. Все указывало на то, что королева получит свои подвески к празднику. Предупреждать кардинала было поздно, покинуть Англию без риска быть утопленным пушечным залпом и успеть к балу в Ратуше не представлялось возможным. В качестве слабого утешения я постаралась лишь хорошенько запомнить название брига, которого официальные распоряжения первого министра английского королевства не касались.

Его звали "Зунд".

*********

Грустно было узнать, что мои подвиги интригу не спасли.

Герцог, конечно, ни черта не заметил, но присланный королевой д"Артаньян умел считать до двенадцати. А при наличии безграничной власти на острове и возможности тратить на себя невероятные суммы, в том, что Бэкингем раздобыл два новых подвеска на голубой бант, ничего странного не было.

Его Высокопреосвященство, как обычно, выкрутился и при этом невообразимом конфузе, когда вместо разоблачения королевы чуть не свернули голову ему самому. Он был нужен королю, поэтому король ему поверил.

Но вот мое положение было отнюдь не блестящим.

Разумеется герцог сообразил, кто мог срезать подвески с его плеча и почему это леди Винтер была так любезна с ним на балу. Доказать он ничего не мог, но это значило лишь, что появляться при дворе мне стало очень небезопасно.

В конечном итоге маленькая нелепая интрижка, тешащая самолюбие сильных мира сего, навредила значительно больше, чем принесла пользы.

Я ушла в тень, избегая появляться в столице, и сказывалась больной, забросив все дела и готовая в любой момент бежать.

Слабым утешение было лишь то, что когда разбитый герцогом Монморанси Субиз сбежал в Англию и появился в Лондоне, ему мягко, но откровенно дали понять, что на помощь могут рассчитывать лишь победители. Посеянные загодя семена все-таки дали свои плоды. Горькое утешение. Надо было возвращаться домой, во Францию.

Во Францию, которую я покинула восемь лет назад…

[cartesius]

ГЛАВА ПЯТАЯ

ДЕВЯТЬ ЛЕТ НАЗАД

Часть первая.

Вот и пришел черед этой печальной истории. Пора вернуться в юность.

Моя мать была женщина красивая, но не обеспеченная. Приданого у нее не было и, разумеется, брак ей не светил.

Она была просто содержанкой крупного королевского чиновника, человека довольно знатного происхождения. Поэтому внешняя сторона ее жизни была великолепна, но основывалась на чрезвычайно шатком фундаменте. К несчастью, душа у нее была пылкая, и она совершила страшную ошибку, непростительную для содержанки: влюбилась в своего господина. От этой любви родилось два моих старших брата и я, самая младшая в семье.

Пока был жив отец, все кругом, конечно же, считали маму госпожой и мы жили и воспитывались, как подобает детям из хорошей семьи. Это кстати, и объясняет, почему я не терялась ни в графском замке, ни в королевском дворце.

Связь их была целиком незаконной, вот почему ей придавался подчеркнуто пристойный вид. И видимо, отец и мать, увлеченные созданием этой красивой картинки, совершенно забыли о том, что писана она на негодном холсте.

Братья были уже подростками, когда отец был убит. И все, разумеется, сразу закончилось. Как сказали заплаканной маме, будь ты хоть трижды матерью его детей, но если ты всего лишь содержанка, то и место твое и твоих ублюдков на помойке. Семья отца весьма недвусмысленно показала ей на дверь, попутно отобрав все, что, по их мнению, ей совершенно не принадлежало.

Тут–то и выяснилось, что жить нам не на что.

Первенцу, моему старшему брату Жермену, отец, правда, успел выправить дворянство и для фамилии отписать крохотный клочок земли, дающий право на приставку "де". Но четверым жить на доходы, что давала та земля, было совершенно невозможно.

Мама, продав уцелевшие драгоценности, отдала меня и Робера в монастырь с условием, что брата выучат на священника, а со мной разберутся позже, когда я подрасту. Оставшиеся деньги она отдала Жерару, а сама надела лучшее платье, прошлась павой по городу, как в былые времена, и, дойдя до реки, утопилась.

Она была не права с самого начала. Маму сгубила порядочность, совершенно неуместная в ее положении. Она думала, что ее кроткий нрав, искреннюю любовь и благородный характер люди оценят по достоинству и простят ей то, что отец провел ее мимо алтаря. Бедная глупая мама… Скольких таких растоптали и тихо, и прилюдно. Никого не интересуют чувства, важно их документальное засвидетельствование. Обеспечь ей отец поместье и хороший доход, люди конечно бы шептались за спиной о ее подлости и продажности, но зато в лицо ни одна собака, ни одна титулованная шлюха не посмела бы оказать ей неуважение. Но матушка была слишком горда, чтобы просить отца об этом. "Она все понимала…" Результат был печален. Видимо бабушку сожгли слишком рано, и она не смогла научить дочку, как правильно жить.

В прощальной записке мама просила нас лишь похоронить ее рядом с отцом.

Интересно, кто бы нам это позволил?

Она была похоронена на кладбище для самоубийц, в неосвященной земле, без всего, что положено католичке в последний час.

Жерар сказал: "Мама подождет, они с отцом теперь мертвы, и для них время течет по-другому. Мы исполним ее просьбу чуть позже"

Это был первый урок для меня.

Быть красивой, конечно, очень приятно, но если ты о себе не позаботишься, никто о тебе не позаботится. Люди могут предать, умереть, отвернуться. Зато вещи, которые принадлежат тебе и собственность которых за тобой официально признана, останутся с тобой. Они надежней людей.

И именно в то время я поняла, что мужчины менее стойки, чем женщины.

Братья не выдержали и сломались. Собственная дальнейшая жизнь перестала их интересовать. Они не хотели бороться. Жерар был слишком беден, чтобы быть дворянином, и слишком благороден, чтобы стать мещанином. Он избрал странное, на мой взгляд, занятие, которое, по его мнению, отвечало его положению, и стал палачом.

Теперь никто не смог бы его упрекнуть в том, что он, дворянин, опустился до зарабатывания денег на жизнь ремеслом.

Нет, он по-прежнему занимался тем, для чего его готовили: убивал людей.

Пусть не на войне или на дуэли, а на городской площади, и не шпагой или мушкетом, а топором, но какая, в сущности, разница?

Люди его сторонились, как прокаженного, и Жерара это полностью устраивало.

Робер послушно стал священником, ни чувствуя в груди ни малейшей божьей искры, призывающий его к этой стезе. Сколько подобных ему… Он был тих и замкнут, но все знают, что священнику и полагается быть таким. Я думаю, со дня смерти мамы душа у него кровоточила день за днем, он был самым добрым из нас.

Прошло несколько лет и все забылось. Другие события заслонили в памяти людей все, что произошло с нашей семьей. Осталось лишь стойкое настороженное отношение к нам, хотя мало кто помнил, почему это.

Той осенью, в день празднования Пресвятой Марии Сентябрьской, когда нас с Робером отпустили на праздник к брату, Жерар сказал: "Вот теперь пора".

Мы дождались ночи, взяли заступы и пошли к часовне, туда, где за оградой были могилы самоубийц. Было тихо и темно.

Жерар, теперь весьма опытный во всем, что касается переправки человека в мир иной, с помощью Робера откопал останки. Платье лучше сохранилось, чем мама, я же говорила, вещи прочнее людей. Робер по всем правилам отпел ее и мы отнесли маму в склеп к отцу.

Вот теперь им действительно было наплевать на людей, на их глупые правила и обряды. Прав был Жерар, у живых другое время. Никто ничего и не узнал.

Я росла в монастыре, и все ясней мне становилось, что там я не останусь. Добродетель почему-то стойко охраняет лишь дурнушек. Наверное, у нее дурной вкус.

И именно в пятнадцать лет на моем плече появилось клеймо. Этот загадочный момент я обойду молчанием. И не потому, что мне стыд закрывает мне уста.

Просто за все эти годы я убедилась, что правда не интересует никого. В наше время басням верят охотнее, любая, даже самая дикая ложь принимается тем благосклоннее, чем точнее она отвечает запросам слушающего. А проверить сказанное никто почему-то не хочет. Ведь для этого надо думать, делать, шевелиться. Гораздо удобнее принять все, как оно есть. Хотя можно и рассказать, почему бы нет…

Я любила, когда из монастыря меня отпускали к брату. В его доме, полном странных вещей и загадочных трав я чувствовала себя куда лучше, чем в нашем монастыре, где под внешним благочестием таились те же грехи, что и в миру. Словно я не видела, каким взглядом провожают меня святые отцы, допущенные в этот сестринский рай! Благочестия в их взглядах было ровно столько же, сколько во взоре томящегося на цепи бугая, когда мимо него ведут стадо коров.

В городе тоже отбоя не было от желающих скрасить тяжелую жизнь молодой сиротке. Причем то, что называется общественным мнением, было просто в ярости от моей неприступности, воспринимая это как дьявольскую гордыню и вызов почтенному обществу.

Поведи я себя, как тысячи девиц, сломленных обстоятельствами, все бы с облегчением вздохнули, осудили меня, а потом пожалели – бедная, рожденная в грехе малютка, яблоко от яблони недалеко падает.

Но у меня были собственные планы на то, как сложится моя жизнь и падать туда, куда пытались спихнуть мою мать, я не собиралась. Местным кавалерам это очень не нравилось.

И однажды погожим днем, когда брат отсутствовал, выполняя свою работу, в его дом заявился влиятельный в городе господин с очень красивой бархатной маской на лице и подкреплением в виде нескольких лакеев.

Господин был почему-то очень обижен моим отказом принять его покровительство.

Его люди связали меня, отыскали в инструментах Жерара подходящее клеймо, раскалили и впечатали лилию мне в плечо. Обуглилась кожа, шипела, превращаясь в сгустки кровь. На глазах чернело под раскаленным железом мясо. Такой боли нет, наверное, и в аду. Зубы мои так сжали засунутый в рот кляп, что его только к вечеру удалось удалить изо рта.

Заклеймив несговорчивую дурочку, господин, довольный шуткой, потрепал меня по щеке и поспешно удалился. Стоящий на страже лакей предупредил, что возвращается домой Жерар.

Брат первый, как профессионал, оценил проделанную надо мной работу. С точки зрения палача клеймо вышло безупречно.

Чтобы достать увязший в зубах кляп, Жерару пришлось разжимать мне челюсти какими-то железяками. В результате хрустнул и сломался с левой стороны зуб, рядом с глазным, пришлось его удалить.

Это и был заключительный итог такого полного на события дня.

Ну и что было делать бедной, незаконнорожденной сиротке? Подать в суд? На кого, на человека в черной маске? И его бы нашли? Правда?

Как сейчас вижу, суд объявил бы меня невиновной, судья дунул бы на клеймо и оно упорхнуло с плеча. Все кругом признали бы меня честной девушкой и, утирая слезы, доверили бы роль Пресвятой Марии в пасхальной процессии.

Королевскую лилию нельзя удалить, не срезав полплеча. Клейма для того и ставят, чтобы они сопровождали своих владельцев всю оставшуюся жизнь. И отсутствие куска плеча является точно таким же клеймом, как и лилия, что украшала его до операции. Только скрыть его куда трудней, чем небольшой цветок.

Брат лучше меня знал жизнь.

- С таким украшением долго не живут… – заметил он.

- Посмотрим! – крикнула я, выплевывая остатки кляпа. – Ведь я не виновата!

- Ты невиновна перед богом, перед людьми с лилией на плече ты будешь виновной всегда.

Наверное, палачами становятся очень умные люди.

А теперь заметьте, я не сказала, что это история правдива. Может быть, я и лгу. В конечном итоге я не собираюсь выворачивать свою душу наизнанку! Я просто вспоминаю… А к истории с лилией мы вернемся позже.

- Ты должна уехать из города, - сказал тогда Жерар, прикладывая на клеймо примочку. – Робер получает где-то в Берри приход, ты поедешь с ним. Я буду скучать по тебе, сестренка!

- Со мной не соскучишься! – надув губы, заявила я. А что я могла ему еще сказать? Он и так все понимал.

[cartesius]

ГЛАВА ПЯТАЯ

ДЕВЯТЬ ЛЕТ НАЗАД

Часть вторая.

Мы с Робером перебрались в Берри.

Он стал священником в маленьком приходе, я сидела затворницей дома, ведя скромное хозяйство, наслаждаясь тишиной и спокойствием. Потихоньку рубцевались раны на сердце.

Хотела ли я большего? Ну, если в детстве вас учат правильно держать спину в красивом платье и грациозно танцевать, то в юности трудно согласится с тем, что ваш удел – кухня и кладовая.

Граф де ла Фер вспоминает, что мы с братом были в Берри пришельцами, и никто не знал, откуда мы явились.

Конечно он, как всегда, прав. Священнослужители у нас, во Франции, что цыгане – шастают себе по стране, не оставляя никаких следов.

Другое дело, что ни Робер, ни я, старались ни с кем не общаться. Этот образ жизни был для нас наиболее привычен.

Брат с головой ушел в дела своего прихода, надо было бы радоваться, но я видела, что делает это он, истязая себя, словно стараясь непосильной, отнимающей все время работой заставить себя ни думать, ни чувствовать, ни жить.

Сердце болело, но что я могла сделать? Сломанную душу извне не срастишь, а сам Робер упорно не замечал, что Пресвятая Дева смотрит на него со стены церквушки мамиными глазами.

Зато вскоре о благочестии молодого падре заговорила вся округа. Слепые люди, опять они видели только то, что снаружи и не могли понять, что человек отказался от жизни, что разрывая себя на части ради остальных, он делает это не от полноты души, как у настоящих подвижников, а наоборот, от полной ее пустоты.

Мое затворничество тоже рождало слухи и сплетни. Когда я выходила в церковь, за мной просто тянулся шлейф загадочности куда длинней королевского. А мне так хорошо было одной, со своими думами, своими книгами.

Клеймо тоже чувствовало себя превосходно.

Но все чаще на тех же службах, что и я, стал появляться молодой граф де ла Фер, двадцатипятилетний красавец с внешностью бога и манерами принца.

Разумеется, совершенно случайно.

Умный, тактичный, сдержанный граф очень ловко начал свою осаду молодой белокурой красавицы. Он не шел напролом, не обнаруживал своих чувств, а тихонько приручал меня к себе. Постепенно мы стали друзьями и душа моя началась открываться навстречу этому человеку.

Ну и не будем забывать, что для бедной незаконнорожденной девушки стать графиней, супругой красавца перед богом и людьми - неслыханная честь. Какой благородный граф!

Не успела я опомниться, как оказалась в глазах влюбленного графа божеством. Он открыл во мне сверкающие высоты и мерцающие загадочным светом глубины. Я была волшебницей, пленительной золотоволосой феей с острова Яблок.

Вы знаете хоть одну фею с клеймом на плече? Я нет.

Слишком быстро граф вознес меня на пьедестал, я не успела втиснуть в тот крохотный промежуток, где еще оставалась просто красивой девушкой, свой рассказ о заклеймившей меня лилии.

А быть графиней так хотелось…

И когда де ла Фер смотрел на меня темными ласковыми глазами, слабость обволакивала меня, я мечтала, чтобы именно он, мой любимый, стал моим мужем.

И все было бы правильно, не понарошку, как у отца с мамой, а по настоящему. Чтобы мы всю жизнь прошли вместе рука об руку, чтобы я родила ему дюжину здоровых и красивых детей, чтобы умерли мы в один день и лежали вместе под одной плитой до того момента, как пропоют над нами трубы Страшного Суда и мы, рука об руку, как и при жизни, пойдем с ним к божьему престолу на суд Его. Безмозглая дура!

Провинция и ахнуть не успела, а граф уже вел меня к алтарю…

Робер с тихой улыбкой в грустных глазах венчал нас, а когда де ла Фер одел новую жену в новое платье и показал все это свету, общество было сражено моей красотой и признало нас прекраснейшей парой на земле со времен Адама.

Граф де ла Фер упоенно творил рай на земле, не жалея для этого ни средств, ни людей.

Я стала хозяйкой замка, легко вспомнила все то, чему учила меня матушка и видит бог, справлялась со своими новыми обязанностями так, словно родилась в колыбели, увенчанной короной с девятью жемчужинками.

Мы и правда были неразлучны ни днем, ни ночью. Когда де ла Фер на короткое время отлучался, я просто заболевала. Когда же он появлялся, солнце опять заливало землю, и иногда я думала, что умру от немыслимого счастья, и только молилась, чтобы это произошло на руках мужа. Видимо кто-то услышал мои мольбы…

Разумеется, я не пропускала ни одной охоты, несмотря на то, что скакать в дамском седле по лесам – это сплошная пытка. Но граф был глух к моим робким просьбам разрешить ездить в мужском костюме и мужском седле. Для дамы это неприлично - раз и навсегда мягко объяснил он, целуя мне пальцы.

Моя жизнь превратилась в сказку, а вот Робер что-то сдал. Да, он по-прежнему был деятельным, скромным и благочестивым. Но лицо его поражало своей бледностью.

- Что с тобой? – потребовала я как-то ответа

Это произошло некоторое время спустя после моей свадьбы, когда свадебные хлопоты немного улеглись. Мы сидели около церквушки на нагретой солнцем скамье. В полумраке церковных помещений Робер еще казался здоровым, но на свежем воздухе было видно, что в лице у него ни кровинки.

- Не знаю, - улыбнулся брат. – Просто я устал. Ведь столько ночей не спал с тех пор, как мы обосновались в Берри, все думал, что же будет с тобой. Ведь не могла же ты вечно вести мое нищее хозяйство. Но раскисать было нельзя, вот я и держался. А когда все так замечательно разрешилось и теперь я не боюсь за твою дальнейшую судьбу, усталость вдруг навалилась на меня, как каменная плита.

- Ты просто перетрудился… - я гладила тонкие, словно высохшие руки Робера. Кисти у него были, как у нашего отца. Такие же крупные, но безупречно ровные, с длинными сильными пальцами, на которых небольшими выпуклостями выступали суставы. Ногти отливали синевой.

- Ну конечно. Ты права, - накрыл мою руку своей Робер. – Аннет, не сердись на меня, но я покину вас с графом на время. Я испросил отпуск, съезжу домой, помолюсь. Мама снится мне каждую ночь, плачет.

- А мне перед венчанием снилась… - вспомнила я. – Перекрестила и растаяла. Жерара от меня поцелуй, я ему подарок приготовлю. Не гости там долго, ладно?

Робер уехал. Празднества в замке продолжались.

Был сентябрь, как и сейчас. Начинался осенний сезон охоты…

*******

Я не верю в предчувствия.

Сколько раз так бывало – на душе тяжело, словно черная туча лежит, места себе не находишь, а ничего дурного не случается. А часто даже намека нет, все как на подбор благополучно и тут как грянет буря...

Утро той охоты ничего не предвещало. Ну совершенно ничего. Кони ждали у крыльца, и егеря с трудом удерживали на сворах рвущихся собак.

- Мадам, Вы божественны в этом костюме! – одарил меня комплиментом де ла Фер, и охота началась.

Собаки взяли след матерого оленя, и наша кавалькада рванулась за гончими, приклеившимися к следу носами. Глаза де ла Фера блестели, он несся вперед, как Юпитер. Я прилагала все усилия, чтобы держаться рядом с ним. Его быстрые взгляды в мою сторону горячили, словно искристое вино. Как я любила своего супруга, как гордилась им!

Собаки махом прошли небольшой лесок и вынеслись по следу на опушку, пересекли поле, проселочную дорогу и устремились опять в лес. Мы скакали за ними, белые перья вились на моей голубой шляпе.

Конь на всем скаку попал копытом передней ноги в какую-то ямку-норку на поле. Резко дернулся всем телом, и я слетела с проклятого дамского седла. Удар – мир вспыхнул и погас.

Как оказалось, вот и кончилось мое счастье.

На свою беду я быстро очнулась. Очнулась, чтобы пережить то, чего врагу не пожелаю. Самому заклятому врагу.

Граф слетел с коня и метнулся ко мне. Заметив, что мне не хватает воздуха, кинжалом распорол платье. Рукав съехал, оголяя левое плечо.

Де ла Фер увидел клеймо.

И я увидела, как рушится с грохотом возведенный им пьедестал. Как с небесного Олимпа, куда он вознес меня, я низвергаюсь вниз, превращаясь из богини в грязь, в падаль, в сборище нечистот. И опять стремительно пролетаю тот момент, когда я просто человек. Человек… да где уж там…

Ну почему время не лечит? Почему я до сих пор содрогаюсь, вспоминая его глаза? Почему у меня ноет сердце, дышать становится нечем и страшная обида переполняет меня? Обида и самое страшное разочарование в моей жизни, непрошеные слезы навертываются на глаза, больно и обидно до сих пор…До сих пор кажется, что надо было что-то сделать, что все неправильно, что он просто не понял. Но память не обманешь, сколько ни дергайся, ни кусай до крови губы, ни пытайся найти объяснение, оправдание человеку, которого любила.

Увидев клеймо, граф де ла Фер встал и отряхнулся.

Больше не кинув на меня ни единого взгляда, он повернулся и пошел к коню, спокойно и коротко отдав егерям одно-единственное распоряжение.

Те подняли меня с земли, словно куль муки, умело, как стягивали ноги убитому оленю, связали мне руки за спиной и повесили меня на дереве, растущем тут же, на обочине богом забытой дороги.

Граф проехал мимо дерева и продолжил охоту.

С раскрытым ртом я смотрела ему вслед. Наверное, это было очень глупое зрелище: висела на дереве женщина с растрепанной прической, с испачканными землей юбками, платье ее на груди было распорото, глаза выпучены, а нижняя челюсть отвисла. Только мне было не смешно.

После падения все мысли куда-то вылетели, но и остатками разума я понимала, творится что-то не то, люди, опомнитесь!

Любимый мой, если я виновата перед тобой, объяви мою вину, проведи расследование и голую выгони из своих земель, если я в чем-то нарушила закон! Натрави на меня собак, если я преступница!

Ну почему ты казнишь меня без суда и следствия?!! Ведь ты же даже не разобрался, за какие злодеяния появилось у меня эта лилия на плече?!!

Почему ты взял на себя функции Бога, ты всеведущ и всемогущ?!! Ты, который меня боготворил и целовал следы моих ног?

Почему же ты отказал мне, своему божеству, в праве, которое дается последним бродягам? В праве на п р а в о с у д и е?!!

Не потому ли что изначально считал себя человеком, а меня чем-то другим?!! Женщиной - чем-то средним между животным и волшебницей? Безупречный, благородный, бесподобный де ла Фер!

В этот день я умерла в первый раз.

Прав был Жерар, когда сказал: ты невиновна перед богом, перед людьми с таким украшением плеча будешь виновна всегда.

Оказывается, если висишь на дереве, мир видится совершенно по иному. До меня сквозь звон в разбитой голове доносился далекий лай собак, звук рогов. Наконец раздался ликующий сигнал победы, олень был загнан.

Удачи тебе, любимый, ты спокойно втыкал веточку, смоченную в его крови, в свою красивую охотничью шляпу. Надеюсь его седло, запеченное с грибами, было нежным и вкусным, а вино на столе рядом с мясом крепким и терпким. Твои люди были, как всегда, молчаливы и послушны. Лишь пылал во дворе, нарушая гармонию, костер из моих платьев. Глупо. Их можно было просто отдать, как отдают вещи после богатой покойницы бедным людям, на радость живым.

В душе моей бушевало ядовитое пламя обиды, оно выжигало такие глупые, смешные вещи как доброта, честность, честь. Распадались на черные дырчатые лоскуты с завернувшимися краями верность, кротость, доверчивость. Диким криком кричала, пытаясь сбить с себя бушующее пламя первая, самая чистая в жизни любовь. Ничего, обуглилась под мертвым взглядом любимого, на ее останках, превратившихся в черные угли, взметнув подолом серый пепел заплясала сарабанду ненависть.

После смерти мамы я закрыла свою душу, загородила ее от людей. Там, на дереве, душа открылась вновь, но теперь ненависть и ярость текли из нее в мир пенистым ядовитым потоком. Спасибо тебе, родной мой, ты раз и навсегда отучил меня верить в людей!

Слезы текли, текли… Потом высохли.

С дикой яростью я начала дергаться все сильнее, стараясь освободиться. Как оказалось, дурами рождаются. Тело съехало вниз, связанные за спиной кисти рук, зацепленные веревкой за сук, остались на прежнем месте. Руки вывернуло в плечах. Чудовищная боль колоколом загудела в разбитой голове, и я поняла что все, умираю.

"Скоро увижу тебя, мамочка!" – подумала я. – "И тебя, бабушка. Познакомимся, сравним свою смерть. Но мне кажется, что я погибла ближе к небу, чем вы…"

Что поделать, плохая наследственность.

Выпадали из моей прически на усыпанную листьями землю украшенные жемчужинками шпильки.

Больше ничего не помню.

[cartesius]

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ОДНА И НЕ ОДНА

Очнулась я в комнате с белым сводчатым потолком. Белым-белым, только тени таились в углах. И стены были белыми.

Тела я совершенно не чувствовала, лишь каким-то образом знала, что подо мной очень жесткое ложе.

В голове было гулко и пусто. Ни головы, ни тела…Странно, куда же все делось, ведь не могу же я ничем чувствовать ложе под собой?

В следующий раз, не знаю когда, я открыла глаза и увидела темную тень на белой стене.

Скосив глаза, я увидела сидящего около моей постели человека с военной выправкой, но в монашеском одеянии. Он молча и внимательно глядел на меня и его серые глаза, казалось, все знали и все прощали, отпускали все грехи, но не собирались их забывать.

Смотреть на него было интереснее, чем на белые стены. Черные тяжелые волосы, высокий лоб, нос с горбинкой. Удивительно большие для мужчины глаза. Их серый цвет наверняка может отливать клинковой сталью, а может быть похож на мягкое серое предрассветное небо. Клинышек бородки удлиняет и без того узкое лицо, но подкрученные на мушкетерский манер усы немного смягчают эту узость. Ему бы шляпу с пышным пером и кипящий кружевами воротник… Какой дамский баловень бы получился… Но и сутана на нем сидит довольно изящно.

- Вы очнулись сударыня? – мягко сказал человек. – Так и должно было быть. Попейте.

Он взял со стола чашу.

Я хотела протянуть к нему руки и вдруг поняла, что ничего не протягивается. У меня нет рук.

Человек заметил ужас в моих глазах и одним успокаивающим движением руки прогнал его прочь.

- Не бойтесь, руки у Вас есть и скоро будут в полном порядке. Пейте, я подержу сам.

Он поднес чашу к моим губам, и я напилась.

- Ваше имя, сударыня?

- А… Анна…

Боже, какой сиплый, страшный, старческий голос…

- Замечательно, Анна. Вот Вы уже в состоянии говорить.

Да, слова с трудом, но произносились. Но теперь я не стала ждать, когда меня приласкают, а потом повесят во второй раз, и сразу спросила:

- Милостивый государь, Вы видели мое клеймо?

- Сударыня, - опять очень мягко сказал человек. – Вы в обители милосердия, где страждущим не задают никаких вопросов. Не волнуйтесь.

- Сударь, я не волнуюсь. Я хочу, чтобы Вы знали правду. Не от меня. Сами.

Сиплым голосом я все-таки выговорила очень важные для меня слова.

Незнакомец цепко оглядел меня, глаза его не перестали быть умиротворяющими, но елей из них исчез. Зато появился огонек интереса. Речь его стала более сухой и деловой, без успокаивающих интонаций.

- Если я правильно понял Вас, сударыня, Вы хотите, чтобы я узнал все о Вас? Все, что связано с клеймом?

- Да.

- Почему Вы не хотите рассказать сами?

- Зачем? Всем все равно.

- Хорошо, я сделаю все, что в моих силах. Кто Вы?

- Графиня де ла Фер.

- Дерево – дело рук Вашего мужа?

- Да.

- Вы обвенчаны?

- Три месяца назад в Берри. Поднимите церковные записи.

Человек записывал мои слова.

- У Вас есть родственники, которые могли бы Вас забрать после выздоровления?

- Брат Робер священник, брат Жерар палач. Больше никого.

- Этого пока достаточно. Я проведу расследование. Отдыхайте, Анна.

Человек встал, открыл маленькую полукруглую дверь, углубленную в толстую стену, и вышел. Я осталась наедине с белыми стенами.

"Не верьте мне, - с тоской думала я, пока не заснула. – Проверьте все, поднимите все бумажки, найдите свидетелей. Узнайте правду. Ничего, кроме правды".

Сколько времени отсутствовал незнакомец в рясе, не знаю. Времени не было. Появлялась женщина в монашеском одеянии, кормила и перепеленывала меня, смазывала маслом пролежни и туго перебинтовывала свежей полотняной лентой мою голову. Руки по-прежнему не шевелились, тело было безучастно даже к боли.

Я пыталась считать ее появления, но скоро сбилась, потому что голова разучилась считать до пяти.

"Три прибавить два, три прибавить два…" – повторяла как-то я все утро, пока солнечные лучи двигались по белой стене от угла до двери. "Три прибавить два…" - это превращалось в заклинание, я могла повторять это до бесконечности, но сложить никак не могла. "Три прибавить два…"

Потом человек появился опять. Он встал у дверей, посмотрел на меня и сказал:

- Расследование завершено, сударыня. Я знаю, что Вы невиновны. Не бойтесь. Остальное я поведаю Вам потом, сейчас Вы еще слишком слабы.

И исчез, закрыв дверь.

Я почувствовала горячие слезы, сбегающие из уголков глаз по вискам к ушам. Очень глупо и смешно плакать, лежа навзничь.

Прошло время, и мне разрешили полусидеть, опираясь на груду подушек в изголовье. Я попросила зеркало.

Дородная монашка с добрым, но глупым лицом вдруг спросила:

- Деточка, ты была красивая?

Я медленно опустила голову. А какая я была?

- Да, красивая.

- Тогда не надо.

- Дайте, сестра!

Пожав плечами, монашка принесла круглое зеркальце и поднесла его к моему лицу, с интересом наблюдая за мной.

В зеркале была не я.

Не было волос, полотняная лента туго охватывала мою лысую голову, лоб и подбородок. Нос заострился, щеки ввалились. Глаза смотрели из темных синюшных провалов диким кошачьим взглядом. Белые губы были покрыты тонкими поперечными морщинками.

Ну что же, это тоже я. И все-таки живая. Могло быть и хуже. Благодарю тебя, господи…

Я растянула губы, заставляя их улыбнуться. Лицо в зеркале оскалилось прямо по-волчьи, страшно оголились покрытые желтым налетом зубы. Я сомкнула губы и улыбнулась еще раз. Я вспомню, как улыбаются, я обязательно вспомню!

Раз за разом я заставляла вернуться ко мне мою улыбку. Монашка не протестовала, она стояла столбом с зеркалом в руках и, видимо, не могла прийти в себя от изумления. Постепенно губы порозовели.

Уже нормальной улыбкой я улыбнулась себе, и вдруг заметила, что в зеркале мне лукаво улыбнулись в ответ мои голубые глаза, дрогнули все еще черные, не смотря ни на что, ресницы. Вот так! Я живая, значит, я буду опять красивой!

- Теперь, сударыня, я за Вас не тревожусь! – раздался голос.

Оказывается, человек в рясе давно вошел в келью и наблюдал за нами. Его не заметили ни монашка, ни я.

- Если женщина улыбается себе в зеркале, значит, ее здоровью ничего не угрожает, - продолжил он. – Спасибо, сестра, идите.

Монашка нехотя вышла.

- У меня для Вас много известий, сударыня, прямо не знаю, с какого известия начать.

- Начните с плохого, сударь, - попросила я.

- Ну уж нет, давайте начнем с хороших.

Сердце у меня защемило. Значит, дела идут плохо.

- Анна, Вы очень хорошо идете на поправку.

- Так.

- Волосы у Вас просто острижены и скоро отрастут.

- Очень рада.

- Я провел полное расследование и знаю, что Вы невиновны.

- Дальше.

- Вы так стремитесь узнать плохие новости? – с улыбкой спросил человек в рясе.

- О да!

- Ну что же… Ваше стремление не прятаться от бед достойно уважения. Когда Вас, прекрасную молодую женщину в богатом платье, в драгоценностях, достойных герцогини, с клеймом на плече и без признаков сознания мои люди сняли с дерева во владениях графа де ла Фер, я был просто заинтригован. Должен заметить, я совершенно случайно проезжал той дорогой и вряд ли когда-нибудь в жизни еще буду в тех местах. С одной стороны это вполне могло быть семейным делом и мое вмешательство не вызвало бы восторга у заинтересованных сторон. С другой стороны человек, повесивший Вас на дереве, несомненно желал Вашей смерти и не подоспей я, так бы оно и произошло.

- Еще бы, - равнодушно заметила я. – В землях графа никто из проживающих там не осмелился бы снять с дерева даже мой труп.

- Поскольку мне очень хотелось разобраться в этой загадочной истории спокойно и не спеша, я приказал обрядить в Ваше платье тело скончавшейся накануне бродяжки и без шума захоронить его на кладбище в Берри там, где хоронят неизвестных, а Вас забрал с собой. Официально Вы мертвы.

- Плевать! – прорычала я.

"Я убью его, – думала я, слушая рассказ. – Убью де ла Фера, сожгу его замок. Раз я все равно мертва!"

- Вы очень необычно реагируете на мое сообщение, сударыня, - невозмутимо заметил незнакомец.

- Дальше, сударь, - попросила я.

- Хорошо. Ваши родные не смогут забрать Вас, Анна. Ваш брат третьего дня скончался после скоротечной болезни.

Второе плохое известие перекрыло первое. "Робер… - простонало что-то во мне. – Он все-таки не смог жить без мамы… Пристроил меня и ушел туда…"

- Ваш старший брат сидит в тюрьме, он жестоко изувечил одного горожанина. Вы, наверное, догадываетесь, кого и за что.

- Спасибо Вам, сударь. Я хочу остаться одна.

- Погодите, сударыня, - поднял руку человек. – Это ведь еще не все новости. Лучше уж я скажу Вам их сразу, так легче будет пережить.

Он вздохнул и подвинулся чуть ближе.

- Госпожа де ла Фер, Вы ждете ребенка.

У меня словно кто-то в уши вбил затычки. Навалилась ватная тишина. Потом она взорвалась звоном и грохотом.

Забыв про незнакомца, я откинулась на подушки. Ну конечно, ребенок. Ребенок от этого, как его там, де ла Фера. То есть супруга. Ребенок. Ребенок…

Я задумчиво смотрела на прикроватный столик. Он небольшой, но массивный. Крепко сколочен. Тяжелый. Скоро я смогу встать, тогда можно будет отойти в угол кельи, а затем разбежаться и броситься животом на угол стола. И убить его. Ребенка. Ребенка в животе. От де ла Фера. Руки и не понадобятся. Главное, хорошо разбежаться.

Хлесткий, звонкий удар по моей щеке. Незнакомец влепил мне пощечину, затем еще одну.

- И даже не думай девочка!

Да кто он такой, сто чертей?! Благодетель!

- Все равно убью его! – прошипела я. – Убью!

- Опомнись! – затряс меня за плечи человек. – Опомнись!

Голова моя моталась из стороны в сторону. Человек словно вытрясал из нее ярость, пока не осталась только дикая жалость к себе. Я заревела.

- Ну вот, так лучше, так лучше.

Придерживая меня за спину, человек в рясе раскидал гору из подушек, оставив только одну, опустил меня в постель, уложил руки вдоль туловища. Затем опять сел на стул и положил свою ладонь мне на живот.

- Все хорошо… - ладонь у него была теплой, голос грустным и задумчивым. – Все хорошо. Ты просто не разобралась. Это же ты, твоя частичка сейчас там. Она любит тебя, ты ее мама. Это ты, и уже немного не ты. Ей темно и страшно, она хочет родиться, а ты до рождения обрекаешь ее на смерть. Ее, которая так любит тебя? Ведь ты же сама чудом избежала смерти, знаешь, как это страшно быть на краю небытия и как чудесно жить. Почему же ей ты отказываешь в праве на жизнь? У нее кроме тебя никого нет, ты самое дорогое, что она имеет, почему же ты отталкиваешь ее? С ее рождением ты перестанешь быть одна на земле. Появится человечек, который всегда будет любить тебя, свою маму. Крохотная точечка мечется внутри тебя, чувствуя кругом только близкую смерть, дай ей надежду. Разве это справедливо, мстить невиновным?

Я уже запуталась, кого люблю, кого ненавижу. Теплая ладонь грела мне живот, другая вытирала слезы.

Незнакомец умел уговаривать, дар убеждения видимо был у него от бога.

Но не знаю, помог бы ему этот дар, если бы я имела возможность двигаться. Мне кажется, даже после его слов я совершила бы то, что задумала, но человек в рясе полагался не только на слова.

Меня опять перевели на постельный режим. Почти связанная, я лежала на кровати и, опустив подбородок к груди, лишь могла наблюдать, как растет мой живот.

Сначала он напоминал болотную кочку, потом холмик. Внутри кочки что-то шевелилось. Сначала э т о бултыхалось в животе, как рыбка в пруду, то выныривая на поверхность, к коже, то опять уходя куда-то вглубь меня. Потом начало брыкаться. Долгие часы я провела, наблюдая за ним, у э т о г о был лукавый и веселый нрав. Да, о н о любило жизнь. Глупое еще.

Потихоньку я привыкла к нему.

Ладно, пусть рождается, решила я в один из дней. Не буду мешать. И неожиданно для меня самой, моя трясущаяся рука неуверенно поднялась и погладила живот.

То, что руки заработали, принесло мне куда больше облегчения, чем решение оставить ребенка.

[cartesius]

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

НОВОЕ КАЧЕСТВО ЖИЗНИ

Часть первая.

В том, что меня скоро встретят новые крупные неприятности, я не сомневалась. Хотя бы потому, что не было никаких оснований ожидать чего-то хорошего.

Единственным развлечением были ежедневные беседы с сероглазым человеком в рясе. Говорили мы обо всем, что приходило в голову. Собеседник мой был очень (как сейчас все хором говорят дьявольски) умен.

Слушать его было одно наслаждение.

Мои беды куда-то отступали, я погружалась в проблемы абсолютно иного уровня. Оказывается, рядом со мной текла совершенно другая жизнь, где люди не просто жили собой, а занимались делами государства. В маленькую келью словно заглядывал широкий мир. Союзы, заговоры, политика европейских дворов, стратегия, тактика, направления, территории интересов. Заморские экспедиции и новые страны.

Собеседник мой говорил больше с собой, чем со мной, я могла лишь зачарованно слушать. Видимо как раз это его и устраивало.

В его монологах прослеживалось оттачивание каких-то давних мыслей, разработка новых. Речь шла о политике центра и о политике провинций, о религиозных войнах и заветах старого короля. О габсбургских клещах и о положении итальянских земель. О роли короля и о месте знати. И еще много, много о чем. Скоро я поняла, что незнакомец тоже находится в положении изгнанника, хотя его изгнание было не сравнить с моим.

Но я по-прежнему не знала кто он. И применила самый простой способ, чтобы узнать:

- Сударь, уже длительное время Вы занимаетесь моими бедами, но я до сих пор даже не знаю, кому обязана спасением.

- Разве? – искренне удивился человек в рясе. – Впрочем, действительно, я ведь не представился Вам. Я епископ Люсонский. Надеюсь, Вы слышали обо мне?

К моему стыду я никогда не слышала о епископе Люсонском и даже не знала, почему я должна бы была о нем слышать.

Епископ насмешливо наблюдал, как я пытаюсь вспомнить то, чего не знаю.

- Вот она, слава, - вздохнул он. – Думаешь, что после Генеральных Штатов весь мир говорит о тебе, а оказывается, никто и не подозревает, что ты есть.

- Но Ваше Преосвященство, на мне нельзя проверять известность кого-либо, - возразила я. – Я же так далека от этого.

- Вот именно на таких, как Вы, сударыня, и проверяется степень известности. Ну что ж, подождем, пока слава нас догонит. Меня зовут Арман Жан дю Плесси де Ришелье, я бывший государственный секретарь и духовник королевы-инфанты, советник королевы-матери.

- Которая сейчас сослана в Блуа... – это я знала.

- Да, королева-мать в Блуа, и я разделил с ней ее изгнание.

- Вы так верны? – не удержалась я.

- Нет, я так умен.

Это было похоже на правду.

- Но теперь дорога ко двору для Вас закрыта? – спросила я с любопытством. – Не обижайтесь на меня за мои вопросы. Я пытаюсь научиться бороться с судьбой.

Епископ как-то странно посмотрел на меня.

- Ваши слова, сударыня, дышат такой энергией, что не удивлюсь, если скоро судьба будет улепетывать от Вас во все лопатки.

- Не смейтесь.

- Не буду. Хорошо, вот вам одно правило, которому всегда стоит следовать: даже из самых печальных поворотов в вашей судьбе старайтесь извлечь хорошие и полезные моменты. Никогда не опускайте руки. Когда я был немногим старше, чем Вы, как всякий молодой и честолюбивый человек я мечтал, что появлюсь при дворе, поражу всех своим умом и стану незаменимым для короля. Я записывал свои мысли и планы в тетрадочку, обдумывал каждый свой шаг, каждый свой жест и слово, которые представят меня перед королем во всем блеске. По крупицам я собирал все о характере нашего монарха, когда он бывает гневен, а когда милостив, когда с ним лучше говорить об Испании, а когда о прелестях фламандских дам. И вот я назначил себе дату прибытия в Париж, еще шаг – и я покорю двор. И в это время короля убивают на улице ла Ферроньер. Я был уничтожен, разбит, растоптан. Кому теперь было дело до моих тетрадочек, до моих мыслей и жестов? При дворе начался дележ власти, каждый опасался за свое собственное будущее, вчерашние враги объединялись, вчерашние союзники становились смертельными врагами. Провинциальный, хоть и умный прелат никого не интересовал. Я вернулся в то же состояние, в котором пребывал, но надежда сменилась отчаянием. Пришлось начать все заново. Несколько лет я копил силы, оттачивал ум, следил из своего Люсона за тем, что твориться в стране. И совершился новый взлет. Королева-мать меня заметила и оценила, я стал членом нашего правительства, казалось, впереди все безоблачно. И вот опять новое падение. Молодой король меня недолюбливает, враги мои торжествуют. Но я не отчаиваюсь, потому что уже знаю, за падением снова будет взлет и даже на гребне успеха надо всегда быть готовым к падению.

- Разве у Вас не было возможности остаться при дворе? – спросила я.

- Ну, разумеется, была, - усмехнулся епископ. – Но в той ситуации я был бы жалким, вызывающим презрение перебежчиком для победившей стороны и подлым предателем для проигравшей.

- Но вы все равно надеетесь опять занять определенное положение там, откуда Вас изгнали? Каким образом, если король Вас не любит? Это приговор Вам не хуже моего клейма.

- Вы не правы, Анна, - у епископа, почему-то, был очень довольный вид, словно я ему в чем-то тонко польстила. – Король рано или поздно помирится с матерью и вернет ее вместе со всеми, кто ушел за ней в изгнание. А любовь или нелюбовь состояние у всех людей, даже у монархов, переменчивое. Куда надежнее любви незаменимость. Если я буду полезен королю, он переменит свое отношение. Поверьте, общие интересы зачастую накрепко связывают людей, которые друг друга терпеть не могут. Так что видите, отчаиваться не стоит. Терпение – вот чем лечатся все беды во Франции.

"Вам легко говорить…" - чуть не вырвалось у меня. Мое нерожденное чадо лягнулось в животе, словно предупреждая: не жалуйся.

- Вы знаете английский? – неожиданно спросил епископ.

- Нет, Ваше Преосвященство, - удивленно сказала я.

- Хотите изучить?

Я прикинула и так, и этак. Делать все равно было нечего, беседовали мы не часто, а созерцать целыми днями свое колыхающееся чрево мне поднадоело.

- Если есть такая возможность, то я не откажусь.

- Замечательно.

Епископ помолчал, словно думал, стоит ли говорить следующие слова, или попрощаться со мной и уйти.

- Извините меня за бесцеремонность, сударыня, - сказал он, наконец, - но я хочу задать Вам несколько вопросов.

- Спрашивайте, Ваше Преосвященство, я отвечу на все, - твердо сказала я.

Мне нравилась та откровенность, которая царила в наших беседах и сейчас я тоже не собиралась что-то скрывать. Тем более было ясно, что эти вопросы что-то определят для епископа, и очень возможно для меня.

- Не без моего давления Вы решили родить ребенка. Сейчас Вам будет очень тяжело с ним на руках. Есть возможность оставить дитя на воспитание в этом монастыре.

- Я не исключаю этой возможности, - осторожно сказала я, - но если есть хоть малейший шанс, я бы предпочла чтобы оно было со мной. Ведь если я хочу, что бы ребенок и правда был моим, то нужно не только родить, но и воспитать его рядом. Я не хочу его отдавать. Это дитя не сирота, у него, слава богу, здоровая и красивая мать, которая найдет способ его прокормить.

- Бесподобно, - не удержался и фыркнул, как мальчишка, епископ, - похоже, Вы молниеносно усваиваете уроки и что особенно в Вас поражает, это как точно Вы определяете свои возможности. Здоровая и красивая, так оно и есть.

- Я всего лишь честно ответила на Ваш вопрос, Ваше Преосвященство! – обиделась я. - Да, я поневоле думаю, каким образом жить дальше, и естественно принимаю в расчет все, чем наделена. Время сказок для меня, к сожалению, кончилось.

- Ради бога, сударыня, извините меня за иронию. Но со своей стороны я тоже очень обеспокоен Вашей дальнейшей судьбой.

- Ваше Преосвященство, Вы помогаете все попавшим в беду девицам, встретившимся на Вашем пути? – теперь уже съехидничала я.

- Разумеется, - невозмутимо подтвердил епископ. – Это мой христианский долг. А поскольку сейчас, во время некоторого затишья в моей жизни, я работаю над трудом, который хочу назвать "Наставление христианина", то, разумеется, я не могу не выполнять те нормы, которые сам проповедую.

- Будьте так любезны, подарите мне один экземпляр Вашего произведения, когда оно появиться в печатном виде. Я пошлю его графу де ла Фер.

- Сударыня, это не шутки! – резко сказал епископ. – Не цепляйтесь за прошлое, живите только настоящим и будущим. В конце концов, не у каждого есть возможность начать все заново. Я не мог не думать о Вашей жизни, потому что Вы обладаете рядом очень необычных для дамы качеств, которые могут мне пригодиться. В беседах с Вами я тоже определял Ваши возможности. У меня к Вам есть совершенно конкретное предложение. Выслушайте его внимательно.

- Я Вас слушаю.

- Я предлагаю Вам покинуть Францию и с новым именем перебраться в Англию. Там Вы будете моими глазами и ушами, тайным проводником моей политики. Во Франции вы все равно мертвы. Подумайте.

- Я согласна.

- Сударыня, Вы понимаете, что я Вам предлагаю?

- Да.

- Все-таки подумайте, этот шаг поменяет всю Вашу жизнь. И может быть, не в лучшую сторону. Окончательный ответ Вы дадите завтра.

[cartesius]

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

НОВОЕ КАЧЕСТВО ЖИЗНИ

Часть вторая.

Епископ ушел.

Положив руки на тугой живот, я думала.

После принятия его предложения мое определение в устах благородных людей будет звучать примерно так: "грязная шпионка".

Будет ли это трогать меня? Нет. Кому как не мне знать, что видимость зачастую весьма отличается от действительности. И я приложу все усилия, чтобы создать эту видимость.

Пугает ли меня то, чем я должна буду заниматься? Не пугает. Идеи епископа Люсонского совпадали с тем, что думала я сама о том, что творится с Францией. Мне хотелось помогать ему во всем, и в его врагах я была готова увидеть своих врагов.

И, наконец, с такой мощной поддержкой начать новую жизнь было куда проще.

И это тоже мне очень понравилось.

*********

- Монсеньер, я по-прежнему согласна, – заявила я епископу на следующее утро.

- Очень хорошо. Когда Ваше принципиальное согласие получено, все значительно упрощается. Раз Вы хотите оставить ребенка у себя, то в Англию прибудет молодая вдова. Это даже лучше. Правда всегда удобнее лжи, она рождает состояние уверенности в себе и дает возможность спокойно спать по ночам. Так что полностью одобряю Ваше решение. Отныне Вас зовут Шарлотта. Привыкайте к новому имени, Вы не должны вздрагивать, слыша его. А пока не пришло время рожать, Вы займетесь изучением английского языка. Вот видите, все образовалось, как я и предсказывал.

- Ваше Преосвященство, у меня такое чувство, что снимая меня с дерева, Вы уже знали, куда приспособите….

- Да, нрав у Вас, сударыня, что бритва. Нет, снимая Вас с дерева, я руководствовался лишь простыми человеческими чувствами, и если бы была возможность родственникам Вас забрать, Вы бы давно были дома. Но Вы же видите, как все повернулось. А так я нашел возможность, когда Вы будете очень полезны мне, а я, в свою очередь, буду полезен Вам. Тучи надо мной пока опять сгущаются, дошли слухи, что мне грозит почетная ссылка в Авиньон, подальше от королевы-матери. Будем надеяться, что это не произойдет до Вашего отъезда в Англию. Мне бы очень хотелось стать крестным отцом ребенка, который появится на свет не без моего участия.

- Вы очень красиво говорите, сударь, я право жалею, что Ваше участие в возникновении этого ребенка так скромно. Я согласна не только на то, чтобы Вы были крестным отцом, я была бы совершенно не против, чтобы Вы были просто его отцом, настолько я прониклась к Вам симпатией, – теперь, когда важные дела решились, можно было и пошалить.

- Сударыня, я вижу Вы полностью оправились от своей болезни, - опять напустив на себя невозмутимый вид, ответил епископ Люсонский. – Рад за Вас, дорогая Шарлотта.

Ну разумеется, я вздрогнула, услышав свое новое имя.

*************

Прошло несколько месяцев.

В положенное время я родила.

Когда повитуха показала мне мокрый сизый комочек, состоявший, похоже, только из вытянутой головы и круглого живота, к которому были прилеплены паучьи лапки, он не только не был похож на де ла Фера, он вообще мало напоминал человека.

А когда существо открыло мутные голубые глаза, которые вращались независимо друг от друга, и тоненько запищало, то я поняла, что это мое и за него я перегрызу горло любому.

"Девочка!" – гордо сказала повитуха.

В конечном итоге, де ла Фер должен благодарить этого ребенка за то, что остался жив. Мой надувающийся с каждым днем живот удерживал меня в монастыре, а к тому времени, как я разрешилась от бремени, граф уже таинственно исчез, и ходили слухи о его смерти. Если бы не это обстоятельство, ничто не помешало бы мне отправить его в мир иной. Возможно, тогда бы пришлось вспоминать о совсем иных приключениях…

Я быстро оправилась от родов, и настал такой день, когда молодая вдова Шарлотта Баксон в сопровождении корзинки с новорожденной и крепкой нормандской кормилицы, такой же удойной, как знаменитые нормандские коровы, стояла на берегу пролива Па-де-Кале. Было ветрено и холодно.

В голове у меня звучали строки из той самой тетради молодого Ришелье, которую он составлял, готовясь покорить двор. Епископ Люсонский любезно сделал мне копию в качестве пособия:

"Необходимо регулярно бывать в свете, на званых приемах и обедах, но не искать этих приглашений самому и постоянно сохранять достоинство.

Быть на равных со всеми, не отдавать откровенного предпочтения кому-либо, больше молчать и больше слушать, но не изображать из себя меланхолика или равнодушного. Когда кто-то говорит, обнаруживать живой интерес.

Собственное мнение излагать уважительно по отношению к собеседнику и ни в коем случае не резюмировать беседу и тем более не выносить осуждающих вердиктов.

На светских приемах говорить только о вещах, которые не будут скучными для присутствующих и в то же время не представляют интереса для отсутствующих, самые удобные темы – история и география. В разговоре избегать назидательности и не демонстрировать сверх меры своих познаний.

Надлежит быть скромным, сдержанным, не возбуждать подозрений знаниями, выходящими за пределы общеизвестных фактов. Демонстрация своих способностей может сослужить плохую службу. Если кто-либо рассказывает что-то новое, нужно без ложного стыда воспользоваться этим для расширения своей культуры, а при случае пересказать услышанную историю.

Избегать ненужной переписки, но всегда и сразу отвечать на полученные письма. Тщательно продумывать ответ, чтобы он не принес ни тебе, ни твоему адресату никакого вреда, даже в перспективе.

Запечатывать письма только в последний момент для того, чтобы иметь возможность добавить туда несколько фраз.

Опасные письма непременно сжигать, не доверяя их даже тайным шкатулкам. Снимать копии со своих наиболее важных писем и держать их при себе.

Тщательно скрывать собственные замыслы и оберегать доверенные чужие секреты: одно неосторожное слово может разрушить любой, самый хитроумный план. Быть осторожным в разговоре даже с близким друзьями: ибо именно они могут доставить самые крупные неприятности своей осведомленностью. Когда некоторые вещи сорвались с языка или оказались на бумаге, их уже нельзя взять обратно".

Несмотря на то, что правила поведения в обществе молодого, стремящегося к блестящей карьере человека и красивой молодой дамы немного различны, эти наставления были очень полезны для моей дальнейшей деятельности.

…И через полгода после того, как подол моего платья коснулся английской земли, я стала супругой старшего сына лорда Винтера, получила титул баронессы Шеффилд и леди Кларик. Очень просто.

С того момента, несмотря на все мои многочисленные имена, я осталась в памяти всех, кто меня знал, как миледи.

Да если бы понадобилось, я без затруднений стала бы женой английского дофина, но Его Высокопреосвященству такой брак был не нужен.

По-вашему я лгу? Разумеется! Но лишь самую малость…

[cartesius]

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ДОРОГИЕ РОДСТВЕННИКИ

А теперь вернемся обратно к моменту окончания истории с подвесками.

На мое счастье Бекингэм был слишком занят, чтобы заняться покаранием леди Кларик, посмевшей немного уменьшить украшение французской королевы.

Я в свою очередь разыгрывала безумную ревность и оскорбленность невинной души, но при дворе, когда там была вероятность встретить Бекингэма, благоразумно не показывалась.

Военные действия между двумя могучими державами, как и следовало ожидать, вызвали мирные переговоры.

К тому времени и ла-рошельцы заключили перемирие с королевской властью. Им запретили иметь собственные военные корабли и требовать, чтобы был срыт нацеленный на город Форт-Луи. Королевские гарнизоны заняли острова Рэ и Олерон. При желании, из этого соглашения можно извлечь массу выгод. Но…

Но взбешенный кардинал Ришелье и недовольный Людовик Тринадцатый не пожелали принять Бекингэма в числе послов. Видеть его ухоженную физиономию в Париже больше не желали.

Бекингэм в свою очередь окрысился и стал в позу.

Хотя отряженное Карлом Первым посольство и провело довольно удачный тур переговоров, где обе стороны умудрились сделать вид, что ни Ла-Рошели, ни гугенотов вообще не существует в природе и разногласия между странами можно легко уладить, но, повторяю, поскольку в составе посольства не было Бекингэма, он продолжал иметь свое особое мнение.

И внезапно воспылал горячим сочувствием к томящимся под тяжким королевским гнетом протестантам по ту сторону пролива.

Эту перемену в настроении первого министра чутко уловили настороженные уши. Вскоре на Остров, в помощь затихшему было Субизу, прибыла новая порция ла-рошельцев.

Как сейчас помню кусочек из их речи, тем более что всю ее мне пришлось тогда срочно переписывать, чтобы отправить в очередном донесении Его Высокопреосвященству:

"Наши руки связаны, наше спасение может прийти только с севера, то есть от всемилостивейшего монарха, являющегося гарантом мира, и его строгого выполнения, чего до сих пор не было сделано… Тот, кто владеет островами, владеет всем городом, а не только его окрестностями. Это бесспорная истина".

Бекингэм к тому времени завершил отделку алтаря Анны Австрийской на флагманском корабле и горел желанием утереть нос французскому правительству.

Поэтому он с радостью ухватился за слова ла-рошельцев, горячо их поддержал и пожелал сам во главе эскадры выйти и очистить острова от королевских войск.

Эта угроза Франции была совсем нешуточной. Добро бы в распоряжении Бекингэма имелся только походный алтарь, но, к сожалению, к портрету Анны Австрийской, висящему в его каюте, также прилагалось восемьдесят четыре военных корабля и десять тысяч человек в придачу.

Пока шли все эти приготовления наши секретные службы тоже не дремали. Ведь все катилось к тому, что Ла-Рошель мы потеряем. У меня, помню, даже палец распух от написания громадного количества донесений, которые я подготовила для срочной передачи Его Высокопреосвященству.

Вид у английского флота был очень внушительным и у меня холодок полз по спине, когда я наблюдала за его маневрами у Дувра.

Но, видимо, кому не везет в любви, везет в политике.

Не знаю (к сожалению…) как в постели, но в схватках держав Ришелье на целую голову превосходил Бекингэма.

Когда победительный герцог подгреб с эскадрой к крепости, к его великому удивлению ла-рошельцы не пустили английский флот в гавань. Когда же взбешенный Бэкингем потребовал от смущенного мэра объяснений, тот, потупясь, объяснил, что горожане верны королю Франции, а ему, мэру, с ними еще жить и жить.

После чего мэр искренне поблагодарил Англию за помощь и пожелал ей всяческих успехов.

Бекингэм плюнул и отплыл покорять острова. Вскоре он занял остров Рэ и осадил крепость Сен-Мартэн.

При осаде острова случился смешной, но очень характерный казус. Английская разведка захватила в плен одного знатного француза из числа защитников острова. Великолепный Бекингэм, как и полагается дворянину и джентльмену, приветливо встретил противника на борту своего корабля, накормил его роскошным обедом и в качестве десерта показал гостю-пленнику свой драгоценный алтарь. После чего отпустил француза на все четыре стороны с одним лишь условием: чтобы тот поведал миру,

ч т о он видел на корабле герцога.

Тщеславный дурак!

Подлинная любовь всегда молчалива, лишь пустое тщеславие кричит дурным криком на весь белый свет. Но в этом весь Бекингэм. Как он еще умудрился дожить до стольких лет, просто не пойму! Моя помощь была минимальной, с таким гонором все равно долго не живут.

Осадив крепость Сен-Мартэн, в который засел гарнизон во главе с маршалом Туара, Бэкингем увяз когтями в осаде надолго.

Но Туара был не в лучшем положении, ему нечем было кормить солдат, а помощь королевских войск запаздывала. Гарнизон был на грани бунта. Наконец маршал решился и обратился к герцогу с запросом насчет условий капитуляции.

Великодушный Бэкингем, истый рыцарь, благородный защитник сирот и утешитель вдов, галантно предложил маршалу самому выработать условия собственной сдачи.

Растерявшийся Туара снова засел в своей крепости и принялся мучительно ломать голову, как бы ему лучше и невинность соблюсти, и капитал приобрести.

Герцог учтиво ждал.

Пока Туара совершал действия, несвойственные военным, – то есть думал, – французский флот, наконец, появился на поле (точнее на море) военных действий и проскользнул под носом впавших в благодушие англичан. Доставил осажденным продовольствие и подкрепление, избавив тем самым маршала от непосильной работы и предоставив ему возможность вновь проявлять чудеса героизма и храбрости, не требующие затрат умственных сил. В этом восприявший духом Туара был куда более силен, чем в составлении собственной капитуляции, и в качестве вознаграждения за пережитое унижение он отшвырнул врага от крепости и захватил более сорока английских знамен, которые с триумфом были отправлены в Нотр-Дам-де-Пари.

Бекингэм ни с чем повернул восвояси.

К тому времени я была уже во Франции.

Если войны совершаются ради прекрасных глаз, маленьких ножек и пышных грудок, добра не жди.

Но вернемся пока в Англию, к моим семейным делам. В это время я была вдовой уже по-настоящему. Мой английский муж лорд Винтер скоропостижно умер, оставив меня с маленьким толстеньким сыном на руках.

Забегая вперед, хочу сказать, что с подачи младшего брата мужа, моего драгоценного деверя меня, вдобавок ко всем моим грехам, выставили еще и убийцей собственного супруга. Еще бы, было бы даже странно, если бы было бы по-другому. Извините за громадное количество частиц "бы".

Ни одной многомудрой голове не пришло почему-то в голову, что раз уж я взялась за истребление моих английских родственников, то явно начала не с того конца.

Впрочем, ничего удивительного. Признавая за женщиной дьявольское коварство, сатанинскую хитрость и прочие добродетели, нам упорно отказывают в праве на разум – прерогативе исключительно мужчин. Какие споры ведутся между учеными мужами, какие дискуссии на тему "что такое есть женщина и где ее место" (ответ и так все знают: на кухне, в детской, в церкви по воскресеньям).

Но если все же кое-какие проблески сознания у женщины к великому удивлению окружающих случайно обнаруживаются, то делается непреложный вывод: "у нее был неженский ум". Спасибо и на этом.

Так вот, рассуждая хоть женским, хоть неженским умом, но убрать в первую очередь мне надо было брата моего мужа.

Вот его смерть, если уж на то пошло, принесла бы мне куда больше выгоды.

Мужа, рассуждая здраво, можно убить в любой удобный момент, он всегда под рукой, да и вообще, от него никакого вреда кроме пользы.

А вот деверь, мало того, что оттяпал значительный кусок ренты из наследства, оставленного их отцом, так еще и мог жениться в любой момент, нарожать детей-наследников и тогда пришлось бы изничтожать такое количество народа, которое может умереть, не вызывая подозрений, только при эпидемии моровой язвы.

Нет, вместо этого я прикончила собственного супруга, превратив тем самым деверя в лорда Винтера, и оставила его плодиться и размножаться на зеленых просторах поместий в полной неприкосновенности. Смешно, господа!

Увы, боюсь, что вдовой я стала как раз не без содействия драгоценного родственника. Он получил титул своего старшего брата и стал опекуном моего сына. Ну разумеется, я костью стояла у него в горле, ведь опекунство только тогда приятно, когда оно полное и всеобъемлющее, без ненужного вмешательства. Только меня отправить в мир иной не так-то просто, я уже получила исчерпывающий урок на этот счет.

В общем, с деверем после смерти мужа мы жили душа в душу. Как кошка с собакой.

Он именовал меня "дорогая сестра", я его соответственно "дорогой брат". И когда я объявила о своем намерении вернуться на родину и немного пожить там, лорд Винтер неожиданно изъявил желание присоединиться к дорогой сестре.

Какого дьявола ему там было надо? Кроме того, что он настойчиво искал возможность меня убрать, ничего иного я предположить не могла.

Но это было мне, как ни странно, на руку. Я больше боялась, что в мое отсутствие он займется здоровьем опекаемого племянника. Хорошо хоть что дочь моя, которой уже шел девятый год, деверя не интересовала, потому что ни на что не могла претендовать.

Хотя, если задуматься, из моей части ренты ей было назначено крупное приданое. Учитывая печальный опыт своей матушки, я старалась, чтобы будущее моих детей было обеспечено с самого начала. И в этом плане, чем раньше отошла бы я в чистилище, тем больше было шансов лишить дочь слишком крупной, по мнению некоторых, суммы.

Мне надо было, невзирая ни на что, организовать безопасность детей, я не для того их рожала, чтобы какая-нибудь высокородная дрянь могла угрожать их жизни, видя в них препятствие на собственном пути к новым рентам, землям и титулам.

Поэтому я с радостью приняла предложение дорогого брата сопровождать меня во Францию.

Дети оставались в Англии под надежной охраной людей, на которых я полагалась, потому что их благосостояние и (что очень немаловажно) жизнь зависели только от меня. Они должны были перевезти сына и дочь во Францию позже, после нашего отъезда, в местечко, о котором никто, кроме меня не знал. Причин верить кому-либо, когда речь шла о моих детях, у меня не было…

Боже, я и не предполагала тогда, какая интересная жизнь ждет меня во Франции…

[cartesius]

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ИГРЫ СВОИ И ЧУЖИЕ

Должна заметить, что Францию я вернулась значительно более обеспеченной, чем покинула ее когда-то.

На Королевской площади меня ждал уютный особняк под №6. В конюшне особняка роскошная карета, при карете кучер и скороход, а при моей персоне горничная Кэт, негритенок Абу, попугай Коко, обезьянка Жужу и красная подушка для коленопреклонений в церкви. И дорогой брат, конечно же, который изо всех сил скрашивал мое одинокое существование.

И теперь я была богатой англичанкой, загадочной красавицей миледи. Не скрою, было очень приятно.

Я вела светскую жизнь, достойную леди Кларик, была очень неплохо принята при дворе и даже, представьте себе, мне оказали великую честь и представили самому кардиналу де Ришелье. Мы с удовольствием познакомились заново.

Братец нашел себе компанию таких же милых людей, как и он, вместе они пропадали в кабаках, резались в карты и кости и ухлестывали за красивыми барышнями. Француженки их совершенно очаровали.

А я на одном из приемов познакомилась с графом де Вардом. И опять захотелось любить, любить, любить… Проклятое ребро Адама. Не самый стойкий материал.

Мы встречались с де Вардом в разных публичных местах, и я чувствовала, что он тоже увлечен мною.

На одном из последних балов, данных госпожой де Гиз, он был бледен и совершенно не танцевал.

- Что с Вами, граф? – спросила я, подойдя к нему.

- Пустяки, миледи, совершеннейшие пустяки…

Его слова и его вид прямо противоречили друг другу. Де Варду было очень плохо.

- И все-таки?

- Видимо, я не до конца оправился от ран, нанесенных мне месяц назад и слишком рано начал активно участвовать в светской жизни.

- Расскажите, будьте добры, - попросила я.

- О таких вещах не рассказывают в гостиных, - возразил де Вард. – Выйди я из той схватки победителем, конечно, я наполнил бы рассказом о своей победе приемные всех домов, где бываю, но сейчас мне лучше помалкивать и не выставлять напоказ свои раны.

- Давайте я стану Вашим судьей, - предложила я. – Вы расскажете мне эту историю, а я решу, достойна она гостиных или должна быть предана забвению.

Предложение де Варду понравилось, видимо он давно хотел выговориться, поэтому он поцеловал мне руку в знак согласия и начал рассказ:

- Месяц назад я с важным поручением направлялся в Англию, как раз в то время, как сообщение между Кале и Дувром закрыли. Помните?

- Конечно…

- У меня было предписание для начальника порта, которое открывало мне допуск на один из последних кораблей, которые должны были отплыть из порта перед полным его закрытием. Когда я в сопровождении своего лакея спешил из загородного дома начальника порта, меня нагнал молодой человек, лет двадцати, темноволосый и черноглазый, в форме гвардейца. Он нагнал меня на опушке рощи, я остановился, ожидая его, без всякой задней мысли, потому что он явно спешил меня догнать и я думал, что у него ко мне какое-то важное дело. Но оказалось, гвардеец просто искал ссоры со мной, как он, произнося слова с заметным гасконским акцентом, недвусмысленно заявил. Он предложил мне отдать приказ, мне, дворянину! Я приказал Любену подать мне пистолет, но спутник гвардейца оказался куда расторопней моего лакея. Он бросился на него и после борьбы прижал навзничь к земле. Пришлось нам драться на шпагах. Сударыня, я неплохой фехтовальщик, но моему противнику понадобилось всего лишь три секунды, чтобы нанести мне три раны. При этом он как-то странно приговаривал, что-то вроде: "За Атоса, за Портоса, за Арамиса!" На третьем ударе я рухнул на землю. Мой противник нагнулся, чтобы обыскать меня, я собрал все свои силы и ударил его острием шпаги в грудь. Но видимо, сил у меня оставалось немного, потому что лезвие лишь оцарапало его, а гвардеец, разъяренный ранением, пропорол мне живот и пригвоздил меня к земле, как дохлую бабочку. В таком положении я провел ночь и благодарю бога, что находился без сознания. Утром меня и моего лакея, привязанного к дереву, с кляпом во рту, нашли люди из порта. Я узнал, что незнакомец забрал мой пропуск и выдав себя за меня, отплыл на том корабле. Мало того, он указал мои приметы, как приметы преступника. Поэтому меня под конвоем отправили в Париж. Я потерял много крови в том путешествии, чему следствием стали внезапные приступы слабости, подобные тому, что нахлынул на меня сейчас. Вот моя история, сударыня, не знаю, будете ли Вы дарить своим общением человека, который не только не смог отстоять доверенный ему приказ, но еще и побывал в роли заключенного…

Все в этом рассказе говорило мне о том, что с молодым гвардейцем мы где-то пересекались. Особенно эта характерная черта – ввязываться в драку с петушиным гонором, не соблюдая ни правил, ни чести и руководствуясь лишь собственным раздутым самолюбием. Где-то в моей душе звякнул тревожный колокольчик. Даже в наш век звенящих шпаг такая готовность к схватке встречается не так уж часто. Обычно все-таки имеется хоть какой-то уважительный повод дворянину убить дворянина. Разумеется, не может служить поводом наглое требование отдать бумагу, требование, которое ничем, кроме прямого оскорбления назвать нельзя. У молодого темноволосого гвардейца были все шансы стать великим человеком.

- А Вы узнали, кем могли быть люди, имена которых он называл?

- Ну конечно, миледи, это–то оказалось проще всего. В определенных кругах Парижа они широко известны. Эти Атос, Портос и Арамис – то ли три брата, то ли три неразлучных друга, мушкетеры короля.

- И Вы никогда не сталкивались с этими господами?

- Увы нет… Когда я навел справки, выяснилось, что в то время они находились на водах в Форже и почему тот гвардеец решил, что я имею к ним какое-то отношение, не пойму. Может быть потеря крови ослабила и мои умственные способности вдобавок к телесной слабости?

- Милый граф, Вам нечего стыдиться. Похоже, за этим человеком тянется шлейф убитых противников. Проиграть мастеру не стыдно, а выжить, несмотря на его страстное желание Вас убить, даже почетно. Вы не узнали его имя?

- Пока нет.

Де Вард выслушал мои слова с улыбкой, но сил они ему не придали. Пришлось вызвать его лакея. Графа увезли, а через час мы узнали, что ему стало хуже и лекари уложили его в постель на несколько дней.

*********

Пока де Варда не было видно, мне стало понятно, что я очень хочу продолжить наше знакомство.

Да что там, что уж хитрить перед собой: я просто потеряла от него голову. По ночам мне снилось, что он тут, рядом со мной. И волосы наши переплетены на одной подушке.

Потомившись неделю, я не выдержала, послала гордость в преисподнюю и села за письмо. Изведя стопу бумаги и искусав все губы, я, наконец, составила послание.

Сей образчик каллиграфии гласил:

"Особа, интересующаяся Вами более, чем может это высказать, хотела бы знать, когда Вы будете в состоянии совершить прогулку в лес. Завтра в гостинице "Золотое поле" лакей в черно-красной ливрее будет ждать Вашего ответа".

Я приказала заложить карету, велела горничной и негритенку собираться, но не могла заставить себя ехать прямо к де Варду и решила сначала посетить службу в милой тихой церкви Сен-Ле. Пусть это будет хоть каким-то оправданием перед собой, а на обратном пути можно заглянуть и в Сен-Жермен. Так, случайно… Просто ради прогулки…

Я успела как раз к мессе и заняла место у клироса.

Священник читал проповедь, и народ заполонил все скамьи. Абу сопел у меня за спиной, словно красная бархатная подушечка, которую он держал, была залита свинцом, а не набита шерстью. Кэт высматривала красивых, непременно черноусых военных. Усы каштанового или пшеничного цвета в ее глазах оценивались на порядок ниже.

Поиски ее увенчались успехом, и она стала украдкой бросать взгляды в сторону колонны, которую подпирал высокий, плотного телосложения мушкетер, одетый с потертой претензией на шик.

Со своей стороны, мушкетер делал какие-то странные знаки в нашу сторону, подмигивал, улыбался, подкручивал ус. Кэт млела от удовольствия, я терялась в догадках. На попытки завязать знакомство эти знаки внимания были совсем не похожи, уж очень демонстративно высказывал их усатый красавец.

Внезапно позади нас, нарушая плавный ход проповеди, женский голос звучно и с вызовом издал громкое "гм!".

Я и не подозревала, что в этом простом звукосочетании может таиться такой накал страстей. Наши передние ряды дружно обернулись на звук, и мы с горничной тоже не отстали.

Дама покраснела. Она была немолода и несколько суховата, а черный головной убор придавал ей еще большую строгость, отнюдь не оживляя желтоватый цвет кожи. Наряды, подобные тому, которой украшал эту даму, были в большой моде у жен людей судейского ремесла.

Прохладный воздух храма, казалось, даже разогрелся от сдерживаемых дамой в черном чувств. Наполнившие церковь прихожане с большим интересом восприняли такую пикантную приправу к пресной проповеди.

Мушкетер продолжал посылать в нашу сторону убийственные улыбки. Уж не являюсь ли я счастливой соперницей дамы в черном?

Проповедь окончилась. Мушкетер ринулся, как на приступ, к чаше со святой водой и утопил там целиком весь свой кулак. Мне пора было уходить. Когда я оказалась рядом с чашей, красавец вынул из нее руку, окропленную святой водой. В затылок мне возмущенно дышала дама в черном головном уборе. Все понятно.

С улыбкой я коснулась его руки. По сравнению с моей, она казалась просто лопатой. Интересно, наверное, в таких руках чувствуешь себя как в колыбели, большие люди иногда удивительно нежны… Я благочестиво перекрестилась и пошла к выходу.

За моей спиной прерывающийся от возмущения голос дамы в черном произнес:

- Ах вот как, господин Портос, значит мне Вы уже не предлагаете святой воды?

- Су… сударыня! Вы ли это? – с тщательно разыгранным удивлением вскричал мушкетер.

Уже по этому возгласу было понятно, что позиции дамы в черном в сердце громадного красавца значительно прочнее, чем она сама, бедная, предполагала. Еще одна игра… Но где же я слышала это странное имя?

- В Сен-Жермен! – услышала я свой собственный голос.

Де Вард жил в Сен-Жерменском предместье, на улице неподалеку от королевского павильона.

.

На террасе перед его домом цвели очень милые цветы. По самой террасе, словно по заказу, прогуливался лакей де Варда Любен.

Я приказала горничной отдать ему записку. Сердце мое стучало, как полковой барабан, я откинулась на спинку кареты и попыталась сдержать его стук, успокоиться до состояния, в котором можно думать.

Через мгновение Кэт вернулась, забралась на подножку и в окно доложила, что исполнила поручение. Кучер, как ему и было приказано заранее, тотчас рванул с места.

Оказывается, мой дорогой брат тоже не остался слеп к красотам Сен-Жермена и гарцевал на своем скакуне под окнами хорошеньких барышень. Увидев карету, он с радостным криком бросился наперерез. Пришлось встать на обочине дороги. Деверь, подъехав к карете, остановился у дверцы, и, не слезая с коня, наклонился к окну.

Разговор наш был по обыкновению пуст и противен. Милый братец настаивал, что нам надо совершить совместную прогулку, а еще лучше присоединиться к шумной компании, гуляющей здесь неподалеку. У меня же было одно желание – скорее добраться до дома. Деверь вел себя хуже моей приставучей обезьянки Жужу, я разозлилась, и в результате приказал долго жить прекрасный веер. Я почувствовала, что сейчас взорвусь и, пожалуй, придушу его здесь, прямо на обочине дороги. Дорогой брат демонстративно не обращал на мою ярость никакого внимания и радостно гоготал, как племенной гусак.

С другой стороны кареты возник еще один всадник, молодой, черноусый, в темном плаще и потертой шляпе.

- Сударыня, - сказал он по-французски. – Позвольте мне предложить Вам свои услуги. Мне кажется, что этот всадник вызвал Ваш гнев, скажите одно слово и я берусь наказать его за недостаток учтивости.

Это еще что за странствующий паладин?!!

С холодным удивлением я посмотрела на нового участника нашей комедии:

- Сударь, - пришлось тоже перейти на французский, - я бы охотно отдала себя под Ваше покровительство (жди!), если бы человек, который спорит со мной, не был моим братом.

Получил?

- О, в таком случае простите меня! – воскликнул всадник, пылким взглядом просто сдирая платье с моего тела. – Вы понимаете, сударыня, что я этого не знал!

Дорогой брат с радостью вцепился в подвернувшееся развлечение и леопардом кинулся на защиту моей добродетели.

- С какой стати этот ветрогон вмешивается не в свое дело?! – вскричал он, нагибаясь к дверце еще ниже.

Выглядело это так, словно этот риторический вопрос он адресует мне:

- Почему он не едет своей дорогой?!

"А я знаю?" – так и вертелось у меня на языке.

Но всадник справа избавил меня от необходимости отвечать на дурацкие вопросы.

- Сами Вы ветрогон! – проорал он в другую дверцу, тоже наклонившись. Ну просто выстрел из мушкета послал, да и только! – Я не еду своей дорогой, потому что мне угодно было остановиться здесь!

Вот это, я понимаю, гонор! Жаль, в карете больше никого не было, я охотно заключила бы пари, как будет развиваться эта встреча.

Трусоватый деверь немного струхнул и вполголоса спросил меня, не безумец ли нам попался. Дорогой брат, глупышка, думал это его сырая Англия, где с такими, как он, носятся, как с тухлым яйцом!

- Я говорил с Вами по-французски! – не дал мне и рта открыть задиристый незнакомец. – Будьте любезны отвечать мне на том же языке. Вы брат этой дамы – отлично, пусть так, но мне Вы, к счастью, не брат!

"Эта дама" меланхолично подумала, что молодому человеку повезло с отсутствием такого противного родственника.

Все, мое присутствие больше не требовалось, дело целиком было на мази. Я не собиралась помогать Винтеру выкручиваться из стремительно назревающей, словно гнойный фурункул, дуэли, предоставляя ему самому проявить хваленое мужество лорда и не прятаться за дамскими юбками.

И коротко приказала кучеру:

- Домой!

Лица у обоих мужчин вытянулись. Они, бедолаги, думали, что в силу дамской боязливости я буду препятствовать ссоре, играя некую роль забора между двумя отчаянно гавкающими псами.

В заднее окно было видно, что деверь попытался постыдно сбежать вслед за мной, но пылкий незнакомец его остановил. Я была больше чем уверена, что дорогой брат попытается отвертеться от дуэли, свалив все на отсутствие при себе шпаги, но решительный вид молодого человека говорил, что он скорее безвозмездно преподнесет Винтеру коллекцию превосходных шпаг, чем откажется от драки.

Я даже почти поверила, что от дуэлей может быть какая-нибудь польза…

Спустя полчаса, после того как я добралась до особняка, туда же примчался взмыленный Винтер и, даже не заходя на мою половину, пробежал к себе. Затем, переодетый и вооруженный, он взял карету и умчался к своим собутыльникам, видно дуэль должна была состояться по всем правилам.

В его отсутствие я расставляла цветы по окнам и гадала, где будет схватка – на Прэ-о-Клер или у Люксембургского дворца?

Было страшно интересно и, не скрою, очень хотелось, чтобы исход дуэли разрешил, заодно, и мою проблему.

Час спустя дорогой брат явился обратно без шпаги и одного из друзей.

И, сияя всей своей лошадиной физиономией, возвестил, что сегодня вечером мне предстоит принять одного великодушнейшего молодого человека, который пощадил его и мало того, отдал кошелек их несчастного, павшего в бою друга, принадлежащий ему по праву победителя, не своим слугам, а лакеям противника. (В связи с чем, Винтер явно подумывал, что может сэкономить на месячном жаловании для своего неожиданно разбогатевшего слуги.)

К непрошеному посетителю, явившемуся в особняк вместе с деверем в восемь часов вечера, я, конечно же, благосклонности не испытывала и приняла его очень сдержанно.

Это не смутило ни молодого человека, ни моего мужественного деверя.

- Перед Вами, - заявил он, представляя юношу, который носил, как оказывается, фамилию д"Артаньян, - молодой дворянин, который держал мою жизнь в своих руках, но не пожелал воспользоваться этим преимуществом, хоть мы были вдвойне врагами, поскольку я оскорбил его первый, и поскольку я англичанин. Поблагодарите же его, сударыня, если Вы хоть сколько-нибудь привязаны ко мне!!!

Я, признаться, люблю тонкий английский юмор моего дорогого брата, но на этот раз он просто превзошел самого себя! Настолько, что даже я не сразу сдержала эмоций.

Молодой человек ждал.

- Добро пожаловать, сударь, - не произнесла, а пропела я. – Вы приобрели сегодня вечные права на мою признательность!

Лорд Винтер отцепил от своего камзола прильнувшую было к нему Жужу и с жаром принялся живописать поединок.

Слушать его было неприятно: прыткий молодой человек, судя по рассказу деверя, мог не единожды его убить. Я насчитала, по меньшей мере, три безупречных возможности. Но не убил, что было очень странно, учитывая ту настойчивость, с которой нарывался на ссору юнец. С чего бы такое милосердие?

Корове ясно, что пощадил он моего дорогого брата отнюдь не от вспыхнувшей внезапно симпатии, а скорее, как пропуск в этот дом. Не люблю лицемеров!

Дорогой брат, по своему обыкновению, ничего не замечал. Окончив рассказывать, он подошел к столику, где стояли на подносе бутылка испанского и стаканы.

Он налил два стакана, как обычно, забыв про женщин, и знаком предложил посетителю выпить.

Это предложение пришлось господину д"Артаньяну не по душе. Пощадить противника он пощадил, но пить за его здоровье не собирался. Очень интересно… Д"Артаньян задергался, как итальянская марионетка на веревочке.

На его счастье, к Винтеру почти подбежала Кэт, и что-то ему прошептала. Сославшись на неотложное дело, дорогой брат покинул нашу теплую компанию.

Пришлось развлекать незваного гостя.

Оставшись со мной наедине, он тут же впился огнедышащим взглядом в мое декольте, и секунду спустя я просто физически почувствовала, что осталась в чем мать родила, а на полу догорают остатки моего подола вместе с нижним бельем.

Ну и беарнец, просто пышущий пламенем дракон! Даже его царственный земляк, покойный Генрих Четвертый, и то говорят, при всей своей любви к женщинам не позволял себе их так откровенно разглядывать…

В качестве закуски к вину, которое мы не пили, я рассказала ему все, что можно было рассказать в светской беседе.

И про то, что лорд Винтер брат моего покойного мужа, и про то, что мой ребенок наследник Винтера, если он не женится, – такие сведения обычно не говорят малознакомым людям в первую же встречу, но я надеялась, что гасконец сообразит: при таком положении семейных дел ему рассчитывать на мою признательность сложно.

В ответ д"Артаньян принялся уверять меня в своей преданности, нагромоздил такую скользкую кучу любезностей, что они закрыли меня с головой. Я и слова вставить не могла в этот поток красноречия.

И опять этот взгляд, раздевающий без всякого на то поощрения.

Я еле дожила до того часа, когда посетитель собрался уходить, и на радостях очень тепло распрощалась с ним. Но когда он упругой походкой пересекал двор особняка, безошибочное чувство подсказало мне, что молодой человек не ограничится одним визитом, и лицезреть его придется значительно чаще, чем хотелось бы.

Граф де Вард на мое письмо не ответил.

А я-то думала, что давно разучилась плакать…

[cartesius]

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ЗМЕИНЫЙ УЗЕЛ

ЗАПУТАННОЙ ЛЮБВИ

Часть первая.

На следующий день господин д"Артаньян навестил нас с милым братом вновь. И как-то так совпало, что Винтера не было дома… Пришлось опять заниматься гостем.

Я спросила его, откуда он родом, кто его друзья. После того, как короткий послужной список молодого человека стал мне ясен, я поинтересовалась, не было ли у него намерения поступить на службу к Его Высокопреосвященству.

Молодой человек сделал постное лицо и, осторожно выбирая слова, сказал, что не преминул бы поступить в гвардию кардинала, а не в гвардию короля, если бы так же хорошо знал господина де Кавуа, как он знал господина де Тревиля. Очень интересно…

Я спросила, не бывал ли он в Англии?

Д"Артаньян ответил, что ездил туда по поручению господина де Тревиля для переговоров в покупке лошадей и даже привез четырех в качестве образца. Безумно интересно… А не сталкивались ли мы с господином д"Артаньяном где-нибудь на жизненных тропинках? Надо было навести кое-какие справки. Например, у моего приятеля Рошфора. В ближайшее время. Как только он вернется из провинции.

Гасконец пришел и назавтра, и послезавтра, и после-после-после-завтра. Он ходил ко мне в дом с исправностью близкого родственника.

А де Вард так и не ответил на первое письмо…

*********

Больше оставаться в неизвестности сил моих не было.

Потратив ночь, я написала новое письмо:

"Вы не ответили на мою первую записку. Что с Вами – больны Вы или уже забыли, какими глазами смотрели на меня на балу у госпожи де Гиз? Вот Вам удобный случай, граф! Не упустите его!"

Вообще-то, это называется набиваться со своими чувствами. Но остановиться я уже не могла.

Утром я вызвала Кэт и отдала ей записку, потребовав немедленно отправить. Кэт, с глазами, блестевшими в последнее время значительно больше обычного, потупилась, поклонилась и спрятала записку в корсаж.

День прошел, не принеся никаких известий, я часами металась по особняку, как по клетке, в ожидании ответа.

Даже д"Артаньян не пришел как обычно. Кэт гремела чем-то у себя в комнате. Я ее не вызывала – мне казалось, что вот еще пять минут – и появится гонец от графа, ну десять, ну пятнадцать…

Должен же он ответить хоть что-нибудь?!

Пробило полночь. Пора было ложиться в холодную постель. Я взяла колокольчик…

Кэт не отзывалась. Что она, заснула, что ли? Еще четверть часа назад в ее комнате что-то падало и скрипело.

- Ну?! – заорала я в бешенстве. – Что Вы, заснули там? Почему Вы не идете, когда я звоню? – и распахнула дверь.

- Иду, миледи, иду!

С пунцовым лицом и растрепанной прической Кэт кинулась мне навстречу. Вид у нее был странный – одновременно заискивающий, вороватый и довольный.

Я довольно резко высказала ей все, что думала. Кэт хлопала ресницами и делала виноватое лицо.

- Сегодня вечером я что-то не видела нашего гасконца… - подавив зевоту, сказала я, пока Кэт разбирала мне прическу.

- Как, сударыня? – в очередной раз хлопнула ресницами горничная и оправила юбку. – Неужели он не приходил? Может ли быть, что бы он оказался ветреным, еще не добившись успеха?

- О нет! – вздохнула я. – Очевидно, его задержал господин де Тревиль или господин Дэзэссар. Увы, я знаю свои силы, Кэтти: этот не уйдет от меня. Ты видела его лицо во время наших встреч?

Так, а вот теперь остановимся на этом пикантном моменте.

Помнится мне, господин де ла Фер в своих воспоминаниях, которые вызвали и мои, опираясь на слова своего молодого друга, написал раздирающую душу историю о том, как д"Артаньян, прикрываясь личиной другого человека, ловко проскользнул в мою постель с сугубо деловыми целями.

Увы, д"Артаньян прекрасно знал, то, чем он занимался, нельзя одобрить не только с благородной точки зрения, а вообще ни с какой. Поэтому он старательно подретушировал наши встречи, постаравшись выгородить себя.

Но он только мужчина, рядовой гвардеец, хоть и весьма склонный к интриганству, поэтому смешно читать наш ночной разговор с крошкой Кэт о том, как я его, д"Артаньяна, ненавижу, потому что чуть не потеряла из-за него доверие кардинала Ришелье.

Во-первых, я никогда, ни тогда, ни раньше, ни позже - ни разу не теряла доверия Его Высокопреосвященства. По одной простой причине: кардинал не доверял никому на свете, это помогло ему избежать многих разочарований в жизни.

Во-вторых, даже если бы Его Высокопреосвященство и питал ко мне доверие, как к приятному исключению из общего правила, то с чего я должна была его потерять?

Слава богу, свою часть операции я провела с треском и блеском и до сих пор горжусь ею, как исключительно образцово выполненной! Мне поручили достать два подвеска, – и я их достала! И доставила в Париж к сроку. Voila!

Вот если бы за моим ночным столиком сидел усатый Рошфор, в чепце и пеньюаре, и жалился красотке Кэт на досаду хозяина, тогда еще можно было бы утверждать, что д"Артаньян недалек от истины. Не я ведь арестовывала галантерейщицу и задерживала несущихся во весь опор в Англию посланцев королевы. Так чем же я могла прогневать кардинала?

В-третьих, даже если бы это и было правдой, я еще не сошла с ума, чтобы в разговоре со служанкой обсуждать свои служебные проблемы.

Чтобы я, миледи, объясняла девице, которую подобрала на улице, что кардинал приказал мне щадить д"Артаньяна, по причинам, которые мне неизвестны, но я отомстила, не пощадив молоденькую жену галантерейщика, которую он любил?!! Да за кого вы меня принимаете?! За леди Макбет нашего модного сочинителя пьес Шекспира?! Это даже не смешно! Шестнадцатилетней девчонкой я начала работать на Его Высокопреосвященство и если бы вела себя так, как представил это господин д"Артаньян, то моя карьера тайного агента благополучно завершилась бы много лет назад!

Похоже, господину д"Артаньяну был нужен лишь повод, оправдывающий перед Атосом его пребывание в шкафу моей служанки.

Он его благополучно и выдумал своим изворотливым гасконским умом.

Мы с Кэт говорили совсем о другом:

- Я думала, сударыня, что Вы его любите, - сказала Кэт, не поднимая глаз и прилежно расчесывая мои локоны.

Кэт, видно, думала, что ее страсть к усатым военным разделяют все.

- Люблю?.. - фыркнула я. – Да уж скорее ненавижу… Болван, который держал жизнь лорда Винтера в своих руках и не убил его, человек, из-за которого я потеряла триста тысяч ренты!

Совершенно не вижу причин скрывать мое отношение к этой дуэли. Уж я-то насмотрелась, как возносили благодарную хвалу Господу любящие братья и сестры, племянники и племянницы, когда их ближних родственников (без которых до этого они жизни не мыслили) неожиданно убивали, делая сраженных горем страдальцев богатыми и знатными. И не собираюсь лицемерить, что я обожаю моего деверя.

- И правда, ведь Ваш сын – единственный наследник своего дяди и до его совершеннолетия Вы могли бы располагать его состоянием, – сказала Кэт с таким значением, словно она только что с трудом до этого додумывалась, а теперь делилась в муках добытым знанием.

Уж не стряхнула ли она кудрявую головку, вертя ею в церкви Сен-Ле в сторону громадного красавца-мушкетера?..

- Теперь ступайте к себе и постарайтесь завтра получить, наконец, ответ на то письмо, которое я Вам дала, - пора было завершать эти ночные посиделки.

- К господину де Варду? – вдруг спросила Кэт.

Словно я писала еще кому-то?!

- Ну разумеется к господину де Варду, - немного удивленно сказала я.

- Вот, по-моему, человек, который совсем не похож на бедного господина д"Артаньяна, - в этот вечер Кэтти была необычайно словоохотливой.

Именно, что на бедного… Ничего, сколько таких господ отъедались за счет любящих их женщин и становились достаточно богатыми… Непохож на господина де Варда…При упоминании о де Варде у меня разболелась голова. Ну сколько можно меня мучить?

- Ступайте, моя милая, я не люблю лишних рассуждений.

Дождавшись, когда Кэт вышла, я задвинула дверь на две задвижки и, обхватив голову руками, без сил повалилась на кровать.

В комнате горничной опять что-то заскрипело и зашуршало…

*********

Граф де Вард молчал, как заколдованный.

Может быть, он дал обет молчания?

Или крошка Кэтти дурит мне голову?

Мысли одна неприятней другой посещали меня. Кэт рыдала и утверждала, что отнесла все письма, куда велено.

Вечером явился д"Артаньян и немного развлек меня своей болтовней.

Как только он ушел, я села за составление нового письма:

"Вот уже третий раз, как я пишу Вам о том, что люблю Вас. Берегитесь, как бы в четвертый раз я не написала, что я Вас ненавижу.

Если Вы раскаиваетесь в своем поведении, девушка, которая передаст Вам эту записку, скажет Вам, каким образом воспитанный человек может заслужить мое прощение".

Может быть, неприкрытая угроза заставит графа отозваться?

В девять часов утра Кэт должна была отдать его лично в руки господина де Варда и дождаться ответа.

Часть вторая.

Кэт вернулась к обеду, и вид у нее был таким, словно она пешком обошла весь Париж.

Она молча отдала мне письмо и постаралась тихо исчезнуть.

.

Трясущимися руками я схватила послание графа и распечатала его:

"Сударыня, до сих пор я сомневался в том, что две первые Ваши записки действительно предназначались мне, так как считал себя совершенно недостойным подобной чести; к тому же я был так болен, что все равно не решился бы Вам ответить.

Однако сегодня я принужден поверить в Вашу благосклонность, так как не только Ваше письмо, но и Ваша служанка подтверждают, что я имею счастье быть любимым Вами.

Ей незачем учить меня, каким образом воспитанный человек может заслужить Ваше прощение. Итак, сегодня в одиннадцать часов я сам приду умолять Вас об этом прощении. Отложить посещение хотя бы на один день значило бы теперь, на мой взгляд, нанести Вам новое оскорбление.

Тот, кого Вы сделали счастливейшим из смертных,

Граф де Вард".

- Кэт! – вернула я горничную с порога своим отчаянным криком. – Ну, расскажи же, как выглядел граф? Что он говорил? Он не слишком бледен?! Ты, правда, сказала ему, что я его люблю? Как он это воспринял? Он быстро написал ответ? Он не просил ничего передать на словах? Ну, говори же, говори, говори!…

Опустив голову, Кэт подошла ко мне, и тихим голосом начала рассказывать о визите к графу.

Вечером появился исчезнувший было д"Артаньян.

Мне было так хорошо, что я была рада видеть и его, весь мир вокруг был добрым и радостным. Только Кэт, которая сказала, что ей сильно нездоровится, была очень подавлена. Я подарила ей кошелек золотых, надеясь, что такое лекарство излечит ее, но и это не развеселило горничную. Видимо недуг ее был действительно серьезного свойства.

Когда пробило десять, я забеспокоилась. Слушая д"Артаньяна, я то вставала, то садилась, смотрела ежесекундно на часы и сердцем чувствовала, как текут сквозь пальцы мгновения.

В этот раз гасконец был на удивление догадлив и, быстро распрощавшись, ушел. Я была ему бесконечно благодарна…

Скоро должен был прийти де Вард. Кэт переодевала меня, а я опять и опять спрашивала, как прошла ее встреча с де Вардом, как он взял письмо, каким было в этот момент его лицо, что он сказал – я готова была слушать хоть тысячу раз.

Чтобы свет, не дай боже, не привлек на мою половину дорогого брата, я приказала погасить лампы везде, даже в спальне.

До одиннадцати было еще время и я думала, что успею немного успокоиться к приходу графа, унять дрожь в пальцах, прогнать предательский алый румянец с лица. Даже странно, я так волнуюсь, словно это самый первый мужчина в моей жизни. Господи, что же со мной…

За дверью послышались какие-то звуки.

- Что там за шум? – испуганно спросила я.

Кэт как-то странно то ли вздохнула, то ли всхлипнула, а приглушенный голос из-за двери ответил:

- Это я, граф де Вард!

Боже мой, у меня затряслось все, что только в состоянии трястись, даже голос. В горле пересохло.

- Что же? – беспомощно спросила я Кэт. – Почему он не входит?

Кэт что-то невнятно пролепетала.

- Граф, граф… - выдохнула я в полном смятении, трясущимися руками сама отворяя дверь. – Входите, Вы ведь знаете, что я жду Вас…

Темная фигура, еле различимая в темноте, вихрем влетела в комнату.

Де Вард, казалось, был обуян какой-то бешеной страстью, больше походившей на страсть демона, нежели чем человека. Издавая нечленораздельные, хриплые звуки, де Вард обнял меня и припал к моим губам. Пречистая Дева Клерийская! Я и не подозревала, что такой сдержанный с виду граф таит под невозмутимо-вежливой оболочкой просто вулканический темперамент.

Я совершенно потерялась в этом вихре стальных объятий, жгучих поцелуев, горячих пожатий и прочего, прочего, прочего… Де Вард не давал мне и слова сказать, его рот буквально душил меня, а усы так накололи мои губы, что, боюсь, они распухли до таких размеров, что стали чуть ли не больше чем у губастого негритенка Абу.

У меня кружилась голова, – это была не любовь, а штурм редута, взятие форта, абордаж брига. Если бы де Вард хоть на секунду выпустил меня – я бы, наверное, упала без сознания.

Только ближе к рассвету де Вард немного утих.

Тихий шепот наполнил похожую на поле битвы при Павии спальню.

Я прижалась к де Варду, охватила ладонями его руку и чувствовала себя на седьмом небе блаженства. Он пришел, он меня любит, он тут…

- Вам было хорошо? – тихо-тихо шепнул де Вард.

- Да, граф, да, я счастлива любовью, которые Ваши взгляды и слова выдавали мне всякий раз, как мы встречались с Вами. Я тоже люблю, люблю Вас! - прижалась я к нему еще сильнее.

Де Вард как-то судорожно вздохнул, его губы снова нашли мои.

- О, завтра, завтра я хочу получить от Вас какое-нибудь доказательство… Доказательство того, что Вы думаете обо мне! И чтобы Вы не забыли меня, вот, возьмите!

Я стянула с пальца перстень из сапфира в обрамлении алмазов. Он единственный остался у меня с тех незапамятных времен, когда я называлась графиней де ла Фер. Сапфир безумно подходил к моим глазам, только поэтому он и оставался со мной все эти годы. Да и еще, наверное, как память, память о том, что нельзя верить даже страстно влюбленным в тебя.

Но женская память коротка, я стянула перстень с пальца и принялась искать безымянный палец де Варда. Граф попытался вернуть мне его, но я решительно воспротивилась. Почти силой одевая его на палец де Варда, я шепнула:

- Нет, нет, оставьте его у себя в знак любви ко мне. К тому же, - добавила я, чтобы окончательно сломить сопротивление де Варда, - принимая его Вы, сами того не подозревая, оказываете мне громадную услугу!

Граф сдался, надел перстень и опять вздохнул. Боже, ведь он же ранен, четыре жестокие раны и ночь на берегу пролива, когда он мог умереть в любой момент! А он пришел ко мне, пришел, еще не оправившись до конца…

- Бедный мой друг, - жалость заполонила меня, - это чудовище с гасконским акцентом чуть не убило Вас, Ваши раны еще причиняют боль?

- Сильную боль, - сдавленным голосом прошептал граф.

Слезы навернулись мне на глаза, я его в темноте не вижу, а он, наверное, белый как полотно, как в тот раз на балу, обнимает меня, а сам на грани обморока…

- Граф, я отомщу за Вас, - всхлипнула я, гладя его руки, - и месть моя будет ужасной. Бедный, бедный мой друг!

Раздался бой часов, возвещавший, что ему пора уходить.

В промежутках между поцелуями де Вард клялся, что завтра, то есть сегодня, придет в то же время. Оторваться от него было все равно, что умереть. Раз за разом он возвращался обратно ко мне, не в силах уйти. Это уже походило не на любовь, а на пытку, настолько сильна была боль оттого, что он сейчас ступит за дверь, и я не увижу его до вечера. Это же целая вечность, целая жизнь! Да за это время с ума можно сойти от тоски и отчаяния!

Наконец, понимая, что больше ему оставаться нельзя, я сама провела его вниз по лестнице, выпустила и закрыла за ним дверь. Потом, запинаясь на каждом шагу и держась рукой за стену, с трудом поднялась к себе. Когда я прилегла на кровать, то поняла, что не смогу встать с нее даже для того, чтобы скинуть пеньюар. Руки отказывались подниматься, ноги лежали, как неживые, горел наколотый жесткими усами рот, темные пятна его поцелуев покрывали меня с головы до пят. Последним, самым тяжелым усилием в мире, я натянула на себя покрывало и провалилась в сон.

Когда я проснулась, был уже полдень.

*********

На следующую ночь де Вард пришел снова, и все повторилось. Только слов при этой встрече было сказано куда меньше, казалось, он не хотел тратить время на слова.

День и ночь поменялись местами, днем я либо откровенно спала в своей спальне, либо дремала в кресле под запинающееся чтение Абу, делая вид, что внимательно слушаю.

Куда исчез дорогой брат, не знаю, он не заходил, ничем не напоминал о себе. Лишь Кэт, больше похожая на призрак, чем на горничную, неслышно ходила по дому, либо исчезала из дома под любым предлогом.

На третью ночь де Вард превзошел самого себя, словно он не влюблен, а болен безумием любовной горячки. Он был прибоем, бьющимся о берег, водопадом, разбивающимся о скалы, морским валом, увлекающим корабль за собой в пучину. Ласки его были дерзки и бесстыдны даже по моим меркам, а дыхание прерывистым, словно у человека, удерживающего рыдания, рвущиеся из груди.

Перед рассветом он ушел.

*********

Солнце заливало окна, врывалось в комнаты, теплыми светлыми пальцами гладило меня по щекам, уговаривая раскрыть сапфировые глазки, когда в спальню вошла довольная жизнью Кэтти, здоровье которой, даже с первого взгляда, значительно улучшилось.

- Вам письмо от графа де Варда! – чистым звонким голосом весело произнесла она и положила запечатанный лист бумаги на столик у изголовья.

Сев в кровати и повернувшись спиной к солнцу, я погладила ладонью маленькое письмецо, и распечатала его.

"Не рассчитывайте сударыня на свидание со мной в ближайшие несколько дней: со времени моего выздоровления у меня столько дел подобного рода, что мне пришлось навести в них некоторый порядок. Когда придет Ваша очередь, я буду иметь честь сообщить Вам об этом.

Целую Ваши ручки

граф де Вард"

У меня потемнело в глазах, я сжала клочок белой бумаги, словно ядовитую гадину.

- Что это за письмо? – медленно спросила я, обернувшись к Кэт.

- Это ответ, сударыня… - краски сползли с лица Кэт, она дрожа, как крыса перед удавом, смотрела на меня.

- Не может быть! – криком-шепотом закричала я. – Не может быть! Дворянин не мог написать женщине подобного письма! Боже мой, боже мой…

Шатаясь, словно смертельно пьяная, я встала с постели и, еле переставляя ноги, пошла к окну. В комнате совершенно нечем было дышать, воздуху, свежего воздуху! На пути попалось зеркало, я скользнула по нему взглядом – боже, вся серая, словно из пепла…

Я не смогла дойти до окна, ноги мои не выдержали, сил хватило лишь на то, чтобы упасть в ближнее кресло. Кресло, на котором еще этой ночью он меня так страстно целовал…

Кэт, с выражением ужаса на лице, подскочила ко мне, протянула руки к застежке. Зачем?

- Что Вам нужно? – крикнула я. – Как Вы смеете прикасаться ко мне?!

Кэт отшатнулась.

- Я думала, сударыня, - зачастила она, - что Вы лишились чувств, и хотела помочь Вам.

- Лишилась чувств? Я? Я?! Уж не принимаете ли Вы меня за какую-нибудь слабонервную дурочку? Когда меня оскорбляют, я не лишаюсь чувств, – мщу за себя, слышите? Слышите?!

Взмахом руки я приказала Кэт удалиться.

Но когда за перепуганной горничной захлопнулась дверь, от моего гонора не осталось и следа. Быть сильной легко на людях, себя же не обманешь. Давясь слезами, я съежилась в кресле, обхватила руками колени и принялась оплакивать свое горе, как делали это тысячи, тысячи до меня…

[cartesius]

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ОСОБОЕ МНЕНИЕ

НЕКОТОРЫХ КАВАЛЕРОВ

Часть первая...

Пожалуй с того памятного дня, как граф де ла Фер приказал поднять меня повыше к небу и закрепить в таком положении, не было мне так больно и обидно.

Два письма лежало передо мной на кровати, два письма… В одном рай, в другом ад. За что?!

Всхлипывая и вытирая слезы пополам с соплями кружевным подолом пеньюара, я, как каббалистические письмена до рези в глазах перечитывала эти две записки, пытаясь понять, ну что же случилось?

Даже прославленное иезуитское коварство меркло перед последним письмом. Слишком уж горячими были строки, предшествующие ему, зачем, неужели лишь для того, чтобы больнее хлестнуть потом? Хлестнуть наотмашь, словно хлыстом зазевавшуюся комнатную собачонку, попавшую под руку благородного охотника.

"Сударыня…я имею счастье быть любимым Вами … отложить посещение хотя бы на один день значило бы теперь, на мой взгляд, нанести Вам новое оскорбление… тот, кого Вы сделали счастливейшим из смертных… граф де Вард".

"Не рассчитывайте сударыня, на свидание со мной …у меня столько дел подобного рода… когда придет Ваша очередь, я буду иметь честь сообщить Вам об этом … целую Ваши ручки … граф де Вард"

К концу дня я выревела все слезы…

Умылась, заперла письма в ящик стола и велела Кэт привести ко мне господина д"Артаньяна, как только он придет.

Он не пришел.

*********

На второй день гасконец тоже не явился. Учитывая то, что до этого он приходил с регулярностью почтового экипажа, это было странно.

Д"Артаньяна не было, зато появился дорогой брат, помятый и потратившийся.

Из его скупых слов удалось вытянуть, что он попал в интрижку с дамой, из числа тех, кого именуют гулящими, но у этой дамы, к великому удивлению дорого брата, оказался муж, явившийся в разгар свидания и чуть было не пришивший Винтера без долгих разговоров.

Деверь спасся, добровольно отдав ему содержимое своих карманов, свои цепочки, кольца и красивый плащ.

Все это напоминало милую игру, под названием германская ссора, которую разыгрывали в Париже публичные девки совместно с бретерами, деля потом добычу пополам.

Сославшись на головную боль, дорогой брат заперся на своей половине в компании с дюжиной бутылок испанского.

Я села писать послание гасконцу:

"Любезный господин д"Артаньян, нехорошо забывать своих друзей, особенно когда впереди долгая разлука. Лорд Винтер и я напрасно прождали Вас и вчера, и третьего дня. Неужели это повториться и сегодня?

Признательная Вам

леди Кларик".

Я вызвала Кэт и приказала немедленно доставить письмо господину д"Артаньяну. Улучшение здоровья горничной, видимо, было недолгим, потому что она опять стала очень болезненно выглядеть.

Она отсутствовала значительно дольше, чем можно было предположить, учитывая расстояние от Королевской площади до казарм гвардейцев Дэзэссара.

Наконец Кэт появилась и передала от имени гвардейца, что он благодарен мне за благосклонность, предоставляет себя мое распоряжение и в девять часов вечера будет на Королевской площади. Видимо в доме господина д"Артаньяна не было ни клочка бумаги…

Пробило девять.

Появился д"Артаньян, предстоял очень неприятный разговор.

- Меня ни для кого нет дома, слышите, ни для кого! – предупредила я слуг, чтобы дорогой брат не вздумал отбить у меня гвардейца и утащить его к себе, вместе заливать утрату чести и денег.

Д"Артаньян пытливо смотрел на меня. Словно оценивал.

Я через силу улыбнулась ему, боюсь, улыбка не получилась.

- Как Ваше самочувствие, сударыня? – любезно осведомился д"Артаньян.

- Плохо, - сказала я чистую правду. – Очень плохо.

- В таком случае я помешал. Вам, конечно, нужен отдых и я сейчас уйду, - медленно потянулся за шляпой д"Артаньян.

- О нет! Напротив, останьтесь, господин д"Артаньян, Ваше милое общество развлечет меня.

Разговор потихоньку наладился и потек по обычному руслу. Мы обсудили все страшные тайны королевского двора, подробно остановились на самой модной теме: кто теперь может состоять в любовниках у страстной госпожи де Шеврез, томящейся в Туре.

- А у Вас, господин д"Артаньян, надеюсь, есть любовница? – спросила я.

- Ах! – нежно вздохнул, словно он не усатый гвардеец, а воспитанница монастыря, д"Артаньян. – Можете ли Вы быть настолько жестоки, чтобы предлагать мне подобные вопросы? Ведь с тех пор, как я увидел Вас, я дышу только Вами и вздыхаю о Вас одной!

Слишком красиво, чтобы быть правдой. Женщина у него явно была, да, наверное, и не одна. Ну ладно, пусть будет так, как он говорит.

- Так Вы меня любите?

- Неужели мне надо говорить об этом, неужели Вы не заметили этого сами? – вскричал д"Артаньян во весь голос.

За стенкой у Кэт что-то упало.

- Положим, да, но ведь Вы знаете, что чем больше в сердце гордости, тем труднее бывает покорить его.

А что Вы на это скажете, господин гасконец? Что-то очень гладко идет наша душещипательная беседа.

- О, трудности не пугают меня! – уверенно, с видом человека, знающего предел своих возможностей, заявил д"Артаньян. – Меня ужасает лишь то, что невозможно.

- Для настоящей любви, - вздохнула я, - нет ничего невозможного.

- Ничего, сударыня? – сделал удивленное лицо д"Артаньян.

- Ничего, - повторила я.

Гасконец в одно мгновение очутился вместе со своим стулом значительно ближе ко мне, чем был до этого. Ого! Так гарцевать на мебели может только кавалерист.

- Послушайте, - сказала я, стараясь хоть немножко отодвинуться. – А что бы ВЫ сделали, чтобы доказать мне любовь, о которой говорите?

- Все, - заявил с придыханием д"Артаньян. – Все, чего бы ВЫ от меня не потребовали. Приказывайте – я готов!

- На все?

- На все!

Ну-ну, обычно с таким жаром такие обязательства выдают люди, которые не собираются их выполнять.

- Хорошо, - сказала я с нажимом и сделала такой же кавалерийский маневр со своим креслом, как только что д"Артаньян. – В таком случае поговорим…

- Я Вас слушаю сударыня, - легкий щелчок возвестил, что гвардеец сделал последнее усилие, и наши кресла окончательно встретились.

Я молчала. Последнее письмо де Варда стояло у меня перед глазами. Не письмо, а пощечина.

- У меня есть враг, - сказала я, наконец.

- У Вас, сударыня? – вскричал с удивлением д"Артаньян, (интересно, а чему тут удивляться, у кого в наше время нет врагов…) – Боже мой, возможно ли это? Вы так прекрасны и так добры!

"Вот именно поэтому" – так и тянуло меня сказать в ответ.

Вспомнив последнюю строчку про "целую Ваши ручки", я уточнила свои слова:

- Смертельный враг.

- В самом деле?

- Враг, который оскорбил меня так жестоко, что теперь между ним и мной война насмерть. Могу я рассчитывать на Вас, как на помощника? ("С Вашей-то горячей страстью к беспричинным дракам!")

Д"Артаньян выпрямился и напыщенно сказал:

- Можете, сударыня! Моя шпага и моя жизнь принадлежит Вам вместе с моей любовью!

Понятно, мне галантно намекнули, что в обмен на любовь я могу рассчитывать на шпагу.

- В таком случае, если Вы так же отважны, как влюблены…

Я замолчала. Как же сформулировать условия нашей сделки?

- Что же тогда? – не хотел долго ждать д"Артаньян.

- Тогда…тогда Вы можете с нынешнего дня перестать бояться невозможного.

- Нет, я не вынесу такого счастья! – вскричал с мальчишеским восторгом д"Артаньян и бросился передо мной на колени.

За стеной опять что-то грохнуло, надо сделать там проверку, что такого неустойчивого напихала неряха Кэт на полки?

Гасконец осыпал поцелуями мои руки.

Что-то неприятное было в этой красочной картинке. Похоже, ни он, ни я не были искренними.

Д"Артаньян резко поднял голову:

- Я готов.

- Так значит, Вы поняли меня, милый д"Артаньян? – переспросила я.

Понимает ли он вообще, о чем идет речь, милый двадцатилетний мальчик из казарм?

- Я угадал бы Ваше желание по одному Вашему взгляду! – с чисто гасконским апломбом заявил он.

- Итак, Вы согласны обнажить для меня Вашу шпагу, - шпагу, которая уже приобрела такую известность?

- В любую минуту, - небрежно заявил д"Артаньян.

Так, а вот теперь пора говорить о цене. Впрочем, что о ней говорить, и так все ясно. Не совместный поход на проповедь он от меня ждет все эти дни, что ходит сюда.

Но может он, действительно, влюблен? Влюблен бескорыстно, трепетно, той любовью, когда гибнут ради взгляда любимых глаз, не помышляя о какой-либо награде? Может быть, я уже стара душой и, пройдя через беды, перестала верить влюбленным? Может быть, я зря так настроена к нему? Может быть, я ошиблась?

- Но как же я отплачу Вам за такую услугу? Я знаю влюбленных: это люди, которые ничего не делают даром…

Опровергни меня, гасконец! Возмутись! Не дай ни мне, ни себе опуститься до торга! Если тобой движет любовь…

- Вы знаете, о какой награде я мечтаю, - вкрадчиво сказал д"Артаньян, - единственной награде, достойной Вас и меня!

И он привлек меня к себе.

Господи, как противно все знать и быть всегда правой! Ну почему я не имею права на ошибку, почему мир не оказывается лучше, чем я о нем думаю?!

Я почти не сопротивлялась. Какой смысл? Мы разыгрываем игру, хорошо известную с сотворения мира. Игру, в которой все движения выверены, а диалоги давно известны, как в греческих трагедиях. И конец ясен наперед. Так зачем же изображать невинность и добродетель? Потому что так положено? Не люблю лицемеров.

- Корыстолюбец! – сказала я с улыбкой.

- Ах! – опять вскричал д"Артаньян тоном весталки. – Мое счастье кажется мне невероятным, я все время боюсь, что оно может улететь от меня, как сон, вот почему я спешу превратить его в действительность.

Дурак, дурак, безумный глупец! Чем быстрее ты стремишься превратить его в действительность, тем быстрее улетучиваются его жалкие остатки! О каком счастье ты говоришь, опомнись? О счастье поиметь женщину в обмен на убийство? Это не счастье, это сделка.

- Так заслужите же это невероятное счастье, - наверное, голос мой был не таким уж радостным, потому что от слюнявых выражений чувств гасконец перешел к деловому тону.

- Я в Вашем распоряжении.

- Это правда?

- Назовите мне того негодяя, который осмелился вызвать слезы на этих прекрасных глазах.

[cartesius]

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ОСОБОЕ МНЕНИЕ

НЕКОТОРЫХ КАВАЛЕРОВ

Часть вторая.

...- Назовите мне того негодяя, который осмелился вызвать слезы на этих прекрасных глазах.

- Кто Вам сказал, что я плакала? – мягко спросила я.

- Мне показалось… - резко осекся д"Артаньян.

- Такие женщины как я, не плачут! – и я верила, во что говорила.

- Тем лучше! Итак, скажите же мне, как его имя.

- Но подумайте, ведь в его имени заключается вся моя тайна… - заколебалась я.

- Однако я должен знать это имя, - твердо сказал гасконец.

- Да, должны. Вот видите, как я Вам доверяю.

- Я счастлив.

Теперь разговор между нами короткими резкими фразами напоминал перестрелку. Забавно.

- Его имя?

- Вы знаете этого человека.

- Знаю?

- Да.

- Надеюсь, это не кто-либо из моих друзей? – заколебался д"Артаньян.

- Так, значит, будь это кто-либо из Ваших друзей, Вы бы поколебались? – спросила я его прямо.

- Нет, хоть бы это был мой родной брат! – почему-то с восторгом ответил д"Артаньян.

Вот это да! Бедная мама, что его родила…

- Мне нравится Ваша преданность… - заметила я.

- Увы, неужели это все, что Вам нравится во мне? – подхватил д"Артаньян.

Понятно, теперь мы кокетничаем и набиваемся на теплые слова.

- Нет, я люблю и Вас, Вас! – я осторожно сжала его руку.

Лучше бы я этого не делала. Д"Артаньян опять обнял меня и с криком:

- Вы любите меня! О! Мне кажется, я схожу с ума! – принялся неистово целовать.

Ну и замашки у этих гвардейских! Исчезни де Вард просто из моей жизни, на этом эпизоде и завершилось бы наше краткое знакомство с д"Артаньяном, но оскорбительное письмо зажгло во мне такое чувство мести, что я решилась терпеть до конца.

- Его имя…

- Де Вард, я знаю!!! – заорал на весь дом д"Артаньян.

Раны Господни и терновый венец, откуда, тысяча чертей и преисподняя?!

- Как Вы узнали об этом?! – я вырвалась из объятий гвардейца, схватила его за руки и, глядя ему в глаза, закричала:

- Говорите, говорите! Да говорите же! – и встряхнула д"Артаньяна изо всех сил. – Как Вы узнали об этом?!

- Как я узнал? – с глупым видом переспросил д"Артаньян.

- Да, как?

Д"Артаньян словно очнулся от дурмана, высвободил свои руки и буднично сказал:

- Вчера я встретился в одном доме с де Вардом, и он показал мне кольцо, которое, по его словам, было подарено ему Вами.

Меня словно кто-то ударил кинжалом в сердце. И это мой де Вард…

- Подлец! – тихо сказала я.

Д"Артаньян чуть вздрогнул.

- Итак?

- Итак, я отомщу за Вас этому подлецу! – самоуверенно заявил д"Артаньян.

- Благодарю, мой храбрый друг! – как же я устала от этого разговора. – Когда я буду отомщена?

- Завтра, сию минуту, когда хотите! – беззаботно отозвался д"Артаньян.

Хотелось, конечно, сию минуту. Но, судя по нашему разговору, гасконец вряд ли отправится тотчас на поиски де Варда.

Д"Артаньян заметил мои раздумья.

- Завтра Вы будете отомщены, или я умру!

- Нет… - ответила я грустно. – Вы отомстите за меня, но не умрете. Это трус.

- С женщинами – возможно, но не с мужчинами. Кто-кто, я кое-что знаю о нем.

- О! – неожиданная мысль пришла мне в голову.

Так вот кто был незнакомцем с гасконским акцентом?! Поздравляю Вас, миледи, Вы глупая женщина!

– Так это с Вами была та стычка? Однако, если не ошибаюсь, в Вашей стычке с ним Вам не пришлось жаловаться на судьбу, мой дорогой д"Артаньян?

- Судьба-куртизанка: сегодня она благосклонна, а завтра может повернуться ко мне спиной! – заметил гасконец.

- Другими словами, Вы уже колеблетесь?

- Нет, боже сохрани, я не колеблюсь, но справедливо ли будет послать меня на возможную смерть, подарив мне надежду и ничего больше? – похоже, д"Артаньян боялся остаться в дураках и предпочитал получить плату вперед.

Ну конечно, он же безумно влюблен, настолько, что не доверяя своему счастью, хочет сначала получить гонорар, а потом сделать дело. Молодец.

- Вы правы.

- О, Вы ангел!

Да, я ангел. Только перья с крыльев облетели. Линяю, наверное.

- Итак, мы обо всем договорились? – спросила я.

- Кроме того, о чем я прошу, моя дорогая, - невозмутимо заметил д"Артаньян.

Да что он себе воображает? Что я сейчас взметну свои юбки вверх, и мы сольемся в экстазе прямо на кресле?

- Но если я говорю, что Вы можете быть уверены в моей любви? – возразила я.

- У меня нет завтрашнего дня, и я не могу ждать! – трагическим тоном заявил д"Артаньян и придвинулся ко мне вплотную.

Господи боже, а ведь с него станется, сейчас, не снимая сапог и не тратя время на смену белья, мы начнем заниматься оплатой заказного убийства.

- Тише, - забеспокоилась я. – Я слышу шаги брата. Он не должен застать Вас здесь!

Я судорожно вцепилась в колокольчик и отчаянно зазвонила, вызывая горничную.

Вошла Кэт и, увидев д"Артаньяна, прижавшего меня своим телом к спинке кресла, переменилась в лице.

Я с облегчением вырвалась на свободу.

- Выйдите через эту дверь и возвращайтесь в одиннадцать часов…

Зачем менять наметившуюся привычку?

- Мы завершим этот разговор. Кэтти проведет Вас ко мне.

Кэт стала похожа на соляной столб. Нет, завтра же разорюсь на лекаря. Она сама на себя непохожа.

Не глядя на горничную, гасконец продвигался к двери.

- Ну, сударыня! – поторопила я ее. – Что же Вы застыли на месте, словно статуя? Вы слышали? Сегодня в одиннадцать часов Вы проведете ко мне господина д"Артаньяна.

Я протянула ему руку для поцелуя. Гасконец вернулся от двери, обошел горничную, словно колонну, и припал к моей руке. Затем молча исчез.

Кэт вышла вслед за ним.

Я подошла к окну и прижалась лбом к прохладному стеклу.

Внизу, наматывая круги по Королевской площади, строевым шагом ходил д"Артаньян.