Перейти к публикации

Հրանտ Մաթևոսյան


Рекомендованные сообщения

- Իմ փորձից, իմ զգացողությունից ասեմ, որ ես իմ ընթերցողին չեմ տեսնում: Չեմ տեսնում ծառուղու վերջում նստած այդ աղջկան, որ իմ գիրքը ծնկներին դրած կարդում է, եւ ես իր համար հերոս եմ: Վախենամ, որ կորցրել ենք բոլորս: Բայց համարեմ, որ դա ժամանակավոր վիճակ է: Հույս ունենանք, որ ժողովուրդը նորից կտեսնի իր հեռանկարը, եւ արժեքները կվերադառնան իրենց տեղը:

Հրանտ Մաթևոսյան

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

  • Ответы 62
  • Создано
  • Последний ответ

Լա'վը չես, խեղճ ես, լավը չես, զավա'կս, որդիս, առաջնեկս, իմ հույսս, իմ թանկս, լա'վը չես, մեջդ վրեժ չկա: Քո պապ ու իմ հեր Իշխանը արնագույն պուճուր մի ձի ուներ, էնքան պուճուր, որ բանակ չէին տարել - ասում է, չարությունից պայթում էր, որ մի ձի իրենից առաջ էր ընկնում: Հևում էր, թոքերը շխկշխկում էին, քթերից կրակ էր թռչում - իր պուճուր տեղով տրաքում էր չարությունից: Քո պապի պահած շունն էլ պիտի էդպես լիներ: Դու լավը չես: Ինչ իմացողի հարցնում եմ` գովում ու ծիծաղում է` իբր թե լավն ես, խղճով ես, և էդ ծիծաղն իմ սրտին դանակ է դառնում, զավակս, զավակս: Իմ հեր ու քո պապ Իշխան խելոք բաներ ոչ ասում էր, ոչ էլ մտածելու ժամանակ ուներ, նա գործի մարդ էր, գետինը նրա ոտի տակ վառվում էր... բայց մի անգամ կիսաբերան ասել է ուսի վրայով իմ մերացվին հացի փող շպրտելու պես, ու ես ասում եմ. մարդ չպիտի էնքան քաղցր լինի, որ կուլ տան, չպիտի էնքան դառը լինի, որ թքեն: Քեզ կուլ են տվել ու գովում են, զավակս, քեզ կուլ են տալիս... Ասում են խիղճ, բայց խիղճը գիտե՞ս երբ է գեղեցիկ - երբ գազանի մեջ է: Քոնը խիղճ չի, խեղճություն է...

Հրանտ Մաթևոսյան

«Ծառերը»

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

մարդ չպիտի էնքան քաղցր լինի, որ կուլ տան, չպիտի էնքան դառը լինի, որ թքեն:

инч хоскер ен,че?)))вдумайтесь ка!

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

"Похмелье"

«...Подсолнухи смотрят радостно-радостно. Стоят молча и вместе смотрят вперед. Они делали вместе тайное что-то, запрещенное что-то делали вместе, на шаги старика выпрямились и смотрят вперед как ни в чем не бывало. Словно ватага ребятишек. Если у пчел есть язык и они могут говорить друг с другом и обсуждать свои дела, если журавли выстраиваются клином и просят вожака встать впереди, если кобыла пасется и одновременно сердито поглядывает на жеребенка: куда, мол, неслух, тебя понесло... значит, под этим небом всякий обладает человеческим языком. Например, лес — как он продвигается вперед — сначала идут кустарники, а уж за ними сам лес. Но вот к голому склону Синей Горы прилепился можжевеловый куст, он зовет за собой лес, что в балке, а лес ни с места. А позовет, позовет и высохнет в конце концов, потому что человека и скотины на земле стало много, куда еще лесу-то...»

Рассказ как будто получается. Хороший будет рассказ. Во всяком случае, этот последний абзац мне нравится. И стоят, пожалуй, друг друга моя усталость, мой рассказ и эта дорогая коробка сигарет, которую я опустошил за ночь. А куст можжевельника, значит, зовет за собой лес, что в балке, чтобы вместе шествовать до... до самого...»

Продолжение.

Перевод АНАИТ БАЯНДУР

П.С.

" книги Анаит — это ее книги, и если они нравятся русскому читателю, то я желаю ей всяких благ, но моя заслуга тут минимальна. Анаит - умница и талант. Но я пишу т я ж е л о , у меня тяжелый, трудный язык, а она — скачет и резвится. Нет, это не я..."

Грант Матевосян

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Էս իմ ամենասիրած գործերից ա Հրանտի։ Մեկ էլ «Մեծամորն» եմ էսքան սիրում։

վայելեք։

–––

ԹԱՓԱՆՑԻԿ ՕՐ

- Քեզ են հարցնում։

- Շնորհակալություն։

Ձեռքս գրպանիս մեջ, բարձրահասակ, գեղեցիկ, մաքուր՝ ես վերցնում եմ ընկալուչը — ձգում ֆրանսերեն առոգանությամբ. «Ալո՜»։ Եվ ինձանից գոհ եմ, որովհետ— ահա երեկվա գյուղացի, հիմա լրիվ ազատված հովիվ դառնալու՝ կարկուտից ծեծվելու — հոդացավից տրորվելու վտանգից, նստում եմ ապահով մի տեղ, հեռախոս ունենալու չափ կար—որ մարդ եմ, ընկերներս նշանավորներ են — ես էլ, ուրեմն, նշանավոր եմ։ «Ալո՜»։

- Դու մի ժամանակ ուզում էիր Անի գնանք։

- Ա՜, շատ բան էի ուզում։

- Ես եմ, դու ես, Մինասն է, քենին, ճարտարապետներից մի երկու հոգի։

Շոգ է, Մասսի ձյուները մարմրում են, խաղողը շրշյունով լցվում է քաղցրությամբ, մի քիչ՝ մի հիսուն գրամ կոնյակ է, քենին նայլոնե թեթ— գլխաշոր է կապում, օծանվում է՝ որպեսզի չս—անա, ծխագույն ակնոցը արտասահմանյան ու շատ լավն է, հարկավոր է մի քիչ սուրճ խմել։ «Այդ Գարսիա Լորկա ասվածը մեր Իսահակյանի իսպանական տեսակն է»։ «Այո, հիանալի պոեզիա ունենք»։

- Բայց ինչո՞ւ ես ծիծաղում։

- Լավ եմ անում։

-Ասա, մենք էլ ծիծաղենք։

- Հապա կասե՞մ։

Սայլվոր չեմ ու եզանս ոտը հեռու ճամփաների վրա չի կոտրվել, բրիգադիրը հետս չի կռվելու, հեռու-հեռավոր ճարտարապետ բառի փոխարեն հարաբերվում եմ իրական ճարտարապետների, նկարիչ Մինասի որոշ գործեր շատ լավն են, մի քանիսը չեմ ընդունում, նկարիչ Մինասի հետ խոսելիս աշխարհն իր քաղաքակրթության լավագույն մասով գալիս հունցվում է մեր լեզվի մեջ։ Սեզան կա, Մանե կա, կարծեմ Մոնե էլ կա, պիտի ասեի փոցխ՝ ասում եմ Սեզան, պիտի ասեի դաբաղ՝ ասում եմ «երեկ էդ ի՞նչ չեխեր են եղել քո արվեստանոցում», գայլի հարայը — շների ու հովվի տագնապը մութ ուրթերում՝ հեռավոր երազանք է ինձ համար, հոդացավով անձր— գուշակելը քնարերգություն է, ինչպես միջնադարյան մորեխի ամպերն այսօրվա գյուղացու համար։ Մի հոգատար-հոգատար ձեռք արտի միջից ինձ վերցրեց, դրեց քաղաքում բազկաթոռի մեջ։ Եվ ուրախությունից՝ որ այլ—ս հնձվոր չեմ, երբեմն քննադատում եմ հնձվորներին։ Հովիվներին՝ նույնպես։ Ղեկավարությանը՝ նույնպես։ Նա—՝ Մաո Ցզեդունին։ «Այս կամուրջը, ասել է Մաոն — խոսքը ոսկեգրվել է կամուրջին, կապում է գետի այս ափը գետի մյուս ափին»։ Ես՝ հովվի տղա հովվացու, ահա քմծիծաղով եմ հիշում չինական աստծուն։ Ես՝ գյուղացու զավակ գյուղացի, ասֆալտը ահա լիովին յուրացրել ու ասում եմ, որ ասֆալտը դարուփոսեր չի ունենալու։ Իմն են այս «Վոլգա» մեքենան, այս հարյուրանոց արագությունը, այս նայլոնե գլխաշորը, ծաղկազարդ թերմոսն ու միջի սուրճը, այս այգիների հղի ալարկոտությունը, քաղաքանման գյուղերն ու նկարեն Արագածը, ճանապարհ հանված աբյուրը, հնօրյա իջ—անատունը, ամպերի պես փռված հոտերն ու ծաղկի բույրով շրջող հովը։ Եվ՝ արտերի ծովը — Գյումրի քաղաքը։ Եվ՝ սահմանապահների ռոստովցի հրամանատարն ու սահմանի բերան ուղեկցելու նրա զուսպ պատրաստակամությունը։ Եվ՝ այն զգացողությունը, թե իմ երկիրն սկսվում է Մասիսներից ու վերջանում Չուկոտկայով։ Ես մի տեղ Շիրակն ու Կուբանը խառնում եմ իրար, ինչպես ռուսն է խառնում ղրիմյան ու արարատյան խաղողները։

Եվ ահա այսպես երջանիկ, այսպես հզոր՝ կանգնել եմ իմ նույնքան երջանիկ ու հզոր ընկերների մեջ դիտարանի գլխին, հեռադիտակի ետ—, — կանաչ ամայության մեջ օրորվում են գլխատված սլացումները։ Կինոներում ավելի լավերն եմ տեսել ու ավելի մանրամասնորեն։ Եվ Եր—անն էլ յոթ Անի արժե, — ես Եր—անի բանկիչ եմ։

- Ինչո՞ւ ես լաց լինում։

Մեր սարերում թուրքի ուրթեր կային։ Գալիս էին իրենց դեղին հովիտներից, մեր սարերում կարմրում, ճաքճքում, բարձում իրենց քոչը իրենց եզներին ու հո հա հո՝ էլի իրենց դեղին հովիտները։

Հիմա, մեծ հորեղբորս հետ գնացել ենք նրանցից յուղ առնելու, իմ կյանքում առաջին անգամ ուրիշ լեզվի խոսակցություն եմ լսում ու վախենում եմ։ Աշխույժ, հայհոյող, թաքուն խփող ու աշկարա ժպտացող սատանի ճուտ երեխեք են, մի տեսակ՝ չմտածող աչքերով։ Ես նրանց մեկ էլ քսան տարի հետո երազում տեսա. Կարնո բերդն էր իբր, կավե պարիսպներ ու այդ երեխեքը, ու երեսուն տարեկան՝ ես երազում էլ վախեցա։

Նրանց մեջ մեկը կար, ծնկները գրկած նստել էր ու մի քիչ ապուշավուն խոշոր աչքերով կարծես նայում էր մեզ, կարծես ոչնչի էլ չէր նայում։ Մի կին ձայն տվեց նրան՝ նա տեղից ելնելու պես շարժվեց, կարծես թե գնաց, բայց մեկ էլ կինը նորից կանչեց, նա ուրեմն չէր գնացել։ Կինը փեշերը շարժելով եկավ՝ որ նրան ծեծի, նա կտրուկ վեր կացավ, կարծես մի երկու քայլ փախավ էլ, բայց հետո ալարե՞ց թե մոռացավ՝ որ փախչելու էր։

Կիսաճաղատ, եռանկյուն աչքերով բարձրաքիթ հորեղբայրս այնտեղ սակարկում էր. նրանց դրած գինը իրեն, չէ, ձեռ չէր տալիս, նրանց չարչիությունից իբր թե նեղացած՝ ետ էր քաշվում գնալու —, իբր թե դա վերջնական հրաժարումն է, ինձ էլ ասում էր՝ «վեր կաց գնանք, տղա» — աչքով էր անում։ Նա գյուղում մերոնց — ճանապարհին ինձ պարծենալով ասել էր՝ «կտեսնեք թե հորեղբայրը թուրքերին ոնց է խաբում», — հիմա ինձ ու իրեն ցույց էր տալիս, թե ահա-ահա խաբել է։ Նրանք այն է հորեղբորս գնին էին իջնում, մեկ էլ սա ալարեց սակարկելուց կամ մոռացավ որ պիտի խաբեր, «լավ, ասաց, քանիսով տալիս եք տվեք»։ Նրանք ծախեցին իրենց ուզած գնով, ուզածների պես էլ կովի կարագին ոչխարի էին խառնել, հարսներն էլ տանը նրա հետ առանձին կռվեցին, բայց դա այլ—ս նրա հոգսը չէր, նրա ուշքը հիմա ուրիշ բանի էր։ Նա նկատել էր ծնկները գրկած տղային, նայում էր։ Կշեռքի լուծը թողեց, իր գործը մոռացավ ու կանչեց տղային։

-Էստեղ արի, հայի տղա։

Ականջը ուրթի իրիկնային ձայներին՝ երեխան ձորերի աղջամուղջին էր նայում, աչքերը խոշոր բացած ու կարծես թե մի քիչ շիլ՝ նստած էր անշարժ, անարձագանք։

- Հայի չի՞,- շփոթվեց հորեղբայրս։

- Հայի է, հայի,- ասացին,- կարագիդ նայիր՝ որ հետո չասես, թե խաբել ենք։

- Հը՜,-պարծեցավ հորեղբայրս,- հազարի մեջ գցիր՝ արյունս կջոկեմ։

Տղան հիմա ճիպոտն առել ու ցուլին ծեծում էր։ Խփում էր դնչին, աչքերին, պոզերին ու հազիվ թե ցավեցնում էր։ Ցուլը մի քայլ առաջ գար՝ այդ թիզուկեսին կճզմեր, բայց նա մտել էր դնչի տակ ու խփում էր վրա-վրա, ջղային, ընկնել-ելնելով ու անհավասար, թվում էր՝ ամեն րոպե զղջում է խփելու համար։ Ցուլը շուռ եկավ փախչելու, մյուս երեխաները շների հետ ետ—ից ընկան, իսկ տղան դարձյալ նստել էր ծնկները գրկած — նայում էր մթնով լիքը ձորերին։

- Հազարի մեջ արյունս կճանաչեմ,- դարձյալ մրմնջաց հորեղբայրս, կարծես մեծ բան էր այդ ճանաչելը։

- Կջոկեմ հազարի միջից,- ասաց, երբ ինձ դնում էր թամբին, բեռների մեջ։

Այն հին տարիներին իր Զանգեզուրում լավ հայտնի մեկը, ազգամիջյան ու քաղաքացիական կռիվներում ծեծված ու ծեծած, դեպքերի կենտրոնում՝ գլուխ չի հանում այս երկրի դեպքերից, Արաքսն անցնում է, իջնում Թավրիզ։ Թավրիզ նստում է իր առ—տրին, — փափուկ կյանքը նինջ է բերում, — վառոդի խանձահոտը ռունգներում մարմրում է, ինչպես խիստ տաք ու խիստ սառը երեկվա օրը՝ հիշողության արահետներում։ Այս իմ դարպասն է, այս իմ տունն է, այս իմ բարձն է, այս՝ իմ կինն ու երեխաները։

- Հայաստանը դեռ կա՞, իր տեղո՞ւմ է։

Հայաստանը կար, պարտավոր էր լինել, որովհետ— որդին ահա հիվանդացավ հայրենախտով։ Տեր Աստված, տեր Աստված…աշխարհում հազար տեսակի ցավ ու հազար էլ դեղուճար կա, իսկ լակոտն ահա հիվանդացավ հայրենախտով։ Բժիշկն ասաց, որ դա կենդանական հիվանդություն է, մարդու հիվանդություն չի, պարսկական վագրն օրինակ չի ապրի, ասենք թե, Գերմանիայում — այլն, բժիշկը դեղեր տվեց — ասաց, որ դրանք սուտ բաներ են, երեխային իր հայրենիքն է բուժելու։

- Որտե՞ղ է ծնվել,- հարցրեց բժիշկը։

- Զանգեզուր է ինչ է, Ղափան։

- Որտե՞ղ է,- հարցրեց բժիշկը։

- Արաքս է, ինչ է, դրանից դենը, Ռուսաստան։

- Չգիտեմ,- ասաց բժիշկը,- երեխադ քեզ համար թա՞նկ է՝ կտանես, չե՞ս կարող՝ բժշկությունն այստեղ անզոր է։

Տեր Աստված, տեր Աստված…այսպես եղել է մեկ էլ պարսկական հաշիշե հին հեքիաթներում, տասը հազար տարի առաջ, — մեկ էլ եղավ Թավրիզ, Գերասիմ Աթաջանյանի ընտանիքում, 1927 թվին։

Անցյալով հակակոմունիստ Գերասիմ Աթաջանյանը կապեց մաուզերը, տղային ետ—ը գցեց, Արաքսը գիշերն անցավ, բարձրացավ սարերը։

Ար—ի զնգոցով կապույտ կիրճերի ու դեղին սարերի առավոտ եղավ – ծուխ էին տալիս այնտեղ Արծվանիկի ուրթը, այնտեղ Գեղանուշի, այնտեղ Դավիթ Բեկի, այնտեղ Ծավի ուրթերը։ Կապույտ մշուշ էին ծխում հեռու անտառները, ձորերի ձորերը, ոսկեփոշի էին ցնդում գագաթների գագաթները։ Եվ Գերասիմը տեսավ, որ, չէ, կենդանախտով միայն երեխան չի հիվանդ։

Առավոտ եղավ – կարմիր միլիցիայի ջոկատը շարվեց Գորիսի հեղկոմի դռանը — հրահանգով, մարշ՝ սահմանախախտ Գերասիմ Աթաջանյանին ձերբակալելու։

- Գյանջունց Սիմոն,- ծերպերում դարանած կանչեց Գերասիմ Աթաջանյանը,- Գյանջունց Սիմոն, մարդ եղիր՝ տմարդի մի եղիր, երեխան հիվանդ է։

- Աթաջանանց Գերասիմ,- կանչեց կարմիր միլպետը,- կարծում էիր Թավրիզ փախչելով կազատվե՞ս, դուրս արի հանձնվիր։

- Գյանջունց Սիմոն, քանի դեռ արյունդ մեջդ է՝ գործիդ գնա։

Լավ կրակողի նրա համբավը, երեխան, հաջող թաքստոցը — այն միտքը՝ որ այս սարերը նա— Գերասիմինն են, կարմիր ջոկատին ստիպեցին ետ դառնալ առանց Աթաջանյանի, խաղաղ զրուցելով իջնել սարերից, բարձրանալ սարերը, իջնել Գորիս — զեկուցել, թե սահմանախախտ չկա։ Իսկ սահմանախախտը վերուվար էր անում մանկության օրերի արահետներով, ծարավ՝ հին սառը աղբյուրներից ջուր էր խմում — որդուն ասում էր.

- Էս՝ Ցուրտ աղբյուրն է, էս՝ Կույր աղբյուրն է, հիշիր, էն՝ Արջուտ ձորն է։ Էս՝ կաղնի է։ Ոսկի չի, աշխարքը լիքը կաղնի է, բայց սա հատուկ ծառ է, սա էն ծառն է՝ որ մեր պապի կողքին է եղել ու հիմա մեր կողքին է։ Թավրիզից եթե Եգիպտոս ու Ամերիկա էլ անցնես՝ սա քո ծառն է, քեզ հետ գալու է։ Պիտի հիվանդանաս, պիտի ասեն ի՞նչ ես ուզում, պիտի ասես՝ էն կաղնին, որ մեր պապերի կողքին ապրում էր։

Եվ նայում էր Գերասիմն ու տեսնում իր պապին՝ որ կացինը գոտում, ահա դանդաղ զառիվերում էր շավղով — նրա ետ—ից դանդաղ գնում էր նրա չալ շունը։ Գերասիմը ճանաչում էր շանը, դա իր տոհմի յոթ հարյուր բողարներից երկու հարյուր քսաներորդն էր, որ անմնացորդ փոխադրում էր իր ոչխարապահ նախնիների բնազդներն ու խելքը իր հետնորդների համար։

Եվ նայում էր Գերասիմն ու տեսնում թշերը կարմիր մանուկ Գերասիմին, բեղատեղին քրտինք պատանի Գերասիմին, հոնքը կեռած երիտասարդ Գերասիմին, որ ձորից առաջ ու ետ անելով բարձրանում էին աղբյուր։ Եվ ականջ էր պահում Գերասիմն ու լսում իր բոլոր հասակների ձայները հավերժորեն նույն լանջերում — այն ձայները, որ լսել էր պատմելով։ Կարմիր կակաչի ծով էր, կանաչից էլ կանաչ արտեր էին, արտույտների համերգ էր, — այդ բոլորը բազմապատկվում էին, որովհետ— նրա համար կարմրում, կանաչում ու խշշում էին իր բոլոր հասակների կակաչները, արտույտներն ու արտերը։

Այդ ամառ մինչ— աշուն — դարձյալ երկու լրիվ ամառ մինչ— խոր աշուն, երբ սարերի զովը դառնում է ցուրտ — ուրթերը դատարկվում են, օջախները ծուխ չեն ծխում — սարերը ամայության մեջ կանաչում են աշնան վերջին կանաչով, այդպես՝ Գերասիմ Աթաջանյանը որդու հետ ապրեց սարերում, ապա ետ նայելով իջավ Թավրիզ։ Որդին առողջացել էր, հիվանդացել էր ինքը։ Պետք էին իր սարերը՝ որ Արաքսի այս կողմն էին, — Արաքսի այս կողմն էր նա— իր անցյալը։

Գրող Անտոն Չեխովը ձանձրացավ իր Մոսկվայից, ելավ գնաց իր Վոլգայի վրայով իր Ուրալ, Ուրալով Ար—մտյան Սիբիր. Ար—ելյան Սիբիր, իր Իրկուտիա, իր Յակուտիա, իր Հեռավոր Ար—ելք, իր Ամուրով՝ իր Սախալին։ Գնաց պտտվեց, ճամփորդական նոթերի «Սախալին» գիրքը թ—ի տակ եկավ իր Մոսկվա։

Գրող Դերենիկ Դեմիրճյանը ձանձրացավ իր Եր—անից, դուրս եկավ ճամփորդելու մինչ— իր Սախալին՝ դա երկու ժամվա ճանապարհի վրա էր. Ս—անի սարն անցավ, իջավ Դիլիջանի կիրճ, ձորով գնաց — որտեղ կիրճը հովիտ էր դառնում՝ Դեմիրճյանն ասաց.

- Այստեղ Վարդանը մի կարճ կռիվ է տվել։ - Եվ ասաց ադրբեջանի բոստանչուն.- Նե՞ վար նե՞ յոխ, ա քիրվա, քեփ, հալ…

Եվ մեքենայի գլուխը շրջեց դեպի Հայաստան աշխարհի մյուս ծայրը- մյուս ծայրը չորս ժամվա ճանապարհի վերջն էր։ «Նե՞ վար նե յոխ, ա քիրվա»։ Չորս ժամում վատ սովորող աշակերտը կարող է չորս հատ անբավարար ստանալ, լավ սովորողը՝ չորս հատ գերազանց, հրթիռը լուսնին մի քիչ էլ կմոտենա, ծովը մի քիչ էլ կալեբախվի ինքն իր մեջ, Մատենադարանի կապույտ որձաքարը մի քանի գուներանգ էլ կփոխի, բայց չորս ժամը, չէ, չի դառնա նոթերի գիրք։

Վեց ժամ հետո Դերենիկ Դեմիրճյանը եկավ տուն.

- Ոտի տակ տվինք Հայաստան աշխարհը։ Եվանք Հայաստան աշխարհի Գուգարք աշխարհում, Կոտայք աշխարհում, Ծաղկոտ գավառում, Այրարատ Մեծ աշխարհում, Սյունիք աշխարհում, Սիսական

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

На русском:

* * *

ПРОЗРАЧНЫЙ ДЕНЬ

- Это тебя.

- Спасибо.

Такой весь из себя чистенький, красивый, высокий, рука в кармане, беру небрежно трубку и тяну с французским прононсом: “Ал-лоо!..” Я собой доволен. Еще бы - только вчера ведь из деревни, а уже не грозит мне участь пастуха, не быть мне побитым градом, не корчиться от ломоты в суставах, я теперь человек с телефоном, сижу себе в теплом местечке, и друзья у меня люди выдающиеся, стало быть и я им под стать. “Ал-лоо!..”

- Ты вроде бы когда-то хотел в Ани съездить?

- Э-э, мало ли чего я хотел.

- В общем так - я, ты, Минас, парочка архитекторов.

Жарко. Снега Масиса в мареве, с легким шелестом наливается солнцем виноград, немного - грамм этак пятьдесят коньяку, свояченица в легком нейлоновом платочке натирается кремом для загара, и очки у нее дымчатые, заграничные, и сама она хороша. Не мешало бы кофе выпить. “Этот Гарсиа Лорка, это же испанский вариант нашего Исаакяна.” “Да, поэзия у нас замечательная.”

- А что ты смеешься?

- А что?

- Скажи, мы тоже посмеемся.

- Как же, разбежался.

Я не возчик, и не вывихнет себе ногу мой бык на каменистой тропе, не браниться мне с бригадиром, вместо далекого, заоблачного слова “архитектор” я общаюсь нынче с самыми что ни на есть настоящими архитекторами, некоторые работы художника Минаса очень хороши, а кое-что я не признаю, в беседах с художником Минасом мировая цивилизация в лучших своих проявлениях просачивается в наш язык. Есть Сезан, есть Мане, да и Моне, кажется, что мне теперь ящур, я говорю: “А что за чехи были у тебя вчера в мастерской?”, волчий вой и тревога псов и пастуха на мрачных летних выгонах - все это давний сон, предчувствие дождя по ломоте в суставах теперь для меня такая же лирика, как тучи средневековой саранчи для современного крестьянина. Чья-то заботливая рука подхватила меня с поля и опустила бережно в городское кресло. И от радости, что не косарь я больше, нет-нет да и покритикую косарей. И пастухов. И руководство. И Мао Цзе-дуна. “Сей мост, - изрек Мао, и слова его золотом были высечены на сводах моста, - соединяет этот берег реки с тем берегом реки.” И вот я, сын пастуха, сам чудом не пастух, вновь с усмешкой вспоминаю китайское божество. Я крестьянин, сын крестьянина, настолько свыкся с этим асфальтом, что смело заявляю - рытвин на пути не будет. Мое все это - и эта “Волга”, и эта бешеная скорость, и нейлоновый платочек, и цветастый термос, и булькающий в нем кофе, и эта беременная томность садов, и застроенные села, и причудливый силуэт Арагаца, и родник у дороги, и старинный караван-сарай, и рассеянные, точно облака, отары, и насыщенный ароматом цветов ветерок. И море хлебов, и город Гюмри. И ростовчанин командир погранзаставы с его сдержанной готовностью проводить нас до самой границы. И еще ощущение, что страна моя простирается от Масисов до самой до Чукотки. Я уже где-то путаю Ширак с Кубанью, так русскому не отличить крымский виноград от араратского.

И вот, такой счастливый, такой всемогущий, стою я среди своих друзей, таких же счастливых и сильных, на смотровой башне у подзорной трубы, и расплываются передо мной обезглавленные выси посреди зеленой пустыни. В кино и не такое приходилось видеть, да и куда подробнее. И Ереван стоит семи таких Ани, и сам я - ереванец.

- Что ты плачешь?

Бывало поднимались турки в наши горы, на летние выгоны. Поднимались из желтых своих низин, вбирали в себя солнце в наших горах, и красные, обветренные, грузили свой скарб на быков и - гой-го-гой - обратно в свои желтые низины.

Вот идем мы с моим старшим дядей покупать у них масло, впервые в жизни слышу я чужую речь, и мне страшно. Дети у них - бойкие, сварливые, бьющие исподтишка, а в глаза улыбающиеся чертенята, с какими-то пустыми глазами. Они мне потом, лет двадцать спустя, приснились - будто бы крепость Карина, глинобитные стены и эти дети, - и мне, тридцатилетнему, и во сне стало страшно.

Был среди них один, он сидел, обхватив руками коленки, и смотрел на нас своими большими глазами, без всякого выражения, точно и не смотрел вовсе. Какая-то женщина окликнула его, он вроде бы привстал, кажется уже и пошел, но вот женщина снова его окликнула, стало быть - нет, не пошел. Женщина двинулась, решительно покачивая бедрами, чтобы задать ему трепку, он вскочил, вроде бы даже и отбежал шага на два, но потом то ли поленился, то ли позабыл, что собирался удрать.

Лысеющий, носатый, с треугольными глазами, дядя мой торговался: нет, их цена его ну никак не устраивает, и будто бы обиженный, он порывается уйти, и это будто бы его окончательное решение, “пошли, пошли, сынок”, - бросает он мне, а сам подмигивает. Он еще дома, да и всю дорогу сюда похвалялся: “Вот увидите, как дядя одурачит турок”, и вот теперь он дает мне понять, мол, погоди еще чуть-чуть и готово. Турки совсем уже было спустились до дядиной цены, но тут то ли ему надоело торговаться, то ли он позабыл о своем намерении и “ладно, говорит, давайте уж за сколько там даете”. Ну они и заломили цену, да еще в придачу к коровьему маслу овечьего подмешали, и от невесток ему дома влетело, но все это его уже не заботило. Он приметил того мальчика, что сидел, обхватив коленки. Отложил в сторону гирю от весов и, позабыв о своих делах, окликнул его.

- Ну-ка пойди сюда, ты ведь армянин...

Прислушиваясь к вечерним голосам летнего выгона, ребенок вглядывался в сумерки ущелий широко распахнутыми, слегка косящими глазами, сидел безмолвно и неподвижно и даже не шелохнулся.

- Он что, не армянин? - смутился дядя.

- Армянин, армянин, - ответили ему, - ты лучше давай за маслом своим следи, чтобы потом не говорил, что обманули.

- Хм-м, - дядя был очень доволен, - хоть из тыщи, а свою кровь учую.

Мальчик теперь взял в руки прутик и принялся хлестать им быка. Бил по морде, по глазам, по рогам и вряд ли так уж и больно. Сделай бык хоть один шаг, он мог бы раздавить этого кроху, но, гляди-ка ты, он залез ему под самую морду и все бил да бил, нервно, спотыкаясь, то сильней, то слабей, точно всякий раз жалея, что бьет. Бык повернулся, пытаясь убежать, остальная ребятня умчалась вдогонку за псами, а мальчик снова сел, обнял коленки и уставился в наливающиеся мглой ущелья.

- Из тысячи, а родную кровь признаю, - снова пробормотал дядя, будто это было так уж и важно.

- Из тысячи учую, - сказал он, подсаживая меня в седло, среди поклажи.

В те далекие годы жил известный в своем Зангезуре человек, битый-перебитый в межнациональных стычках и гражданских войнах, да и сам немало людей перебивший, в самой гуще событий так и не сумел он разобраться, что же это такое происходит с его страной, перешел он Аракс и спустился в Тебриз. В Тебризе он осел, занялся торговлей, а сытая жизнь, она ведь притупляет, и запах пороха выветривается из ноздрей, как выветривается из памяти слишком жаркий или слишком морозный вчерашний день. Вот мои стены, вот мой дом, вот моя подушка - вот моя жена и мои дети.

- Как там Армения, есть еще? На месте ли?

Армения еще была. Должна была жить, потому что, надо же, сын заболел ностальгией. Боже мой, Боже... на свете ведь тысячи всяких болезней и тысячи всяких снадобий от них, а этот негодник, возьми да и заболей ностальгией. Врач сказал, что это животная болезнь, что люди ею не болеют, персидский тигр, к примеру, не может выжить в Германии и т.д., врач выписал лекарство, но сказал, что все это ерунда, ребенка может спасти только родина.

- Где он родился? - спросил врач.

- Ну, как его - Зангезур, Капан.

- Где это? - полюбопытствовал врач.

- Ну, это, как его, за Араксом, дальше, в России.

- Не знаю, - сказал врач, - если ребенок тебе дорог - отвезешь, а нет - так мы, врачи, тут бессильны.

Боже мой, Боже... Такое могло случиться разве что в гашишевом тумане персидских сказок десять тысяч лет тому назад, и вот еще в Тебризе случилось, в семье Герасима Атаджаняна, в 1927 году.

Человек с антикоммунистическим прошлым, Герасим Атаджанян пристегнул маузер, взял сына, перешел ночью Аракс и поднялся в горы.

И было утро - с солнечным звоном голубых ущелий и желтых гор, тут и там курились летние выгоны, здесь - Арцваник, тут - Гехануш, там - Давид Бек, там - Цав. Сизым туманом клубились дальние леса и горные ущелья, золотая пыль поднималась над горными кручами. И понял Герасим, что не только его сын болен этой животной хворью.

И было утро - выстроился у дверей ревкома отряд красной милиции, и - шагом марш - двинулся по команде на задержание нарушителя границы Герасима Атаджаняна.

- Гянджунц Симон! - кликнул притаившийся в расселине Герасим Атаджанян, - будь человеком, Гянджунц Симон, не будь скотиной, ребенок болен.

- Атаджанян Герасим, - позвал красный командир, - думал в Тебризе от нас скрыться? Выходи, сдавайся!

- Гянджунц Симон, уходи-ка ты подобру-поздорову.

Слава меткого стрелка, больной ребенок, надежное укрытие и мысль о том, что эти горы принадлежат и Герасиму, вынудили красного командира вернуться без Атаджаняна, мирно беседуя, перевалить через горы, спуститься в Горис и доложить там, что нарушителя границы не обнаружено. А нарушитель бродил по тропам своего детства, утоляя жажду из вековых прохладных источников и рассказывал сыну:

- Это вот Студеный родник, это - Слепой родник, запоминай, вон там - Медвежье ущелье. А это - дуб. Эка невидаль - дуб, так ведь это особое дерево. Этот дуб, он рос вместе с твоим дедом, а теперь вот он с нами. Да дойди ты из Тебриза хоть до Египта и Америки, это - твое родное дерево, оно пойдет с тобой. Заболеешь, спросят, чего тебе хочется, скажешь - мне нужен тот дуб, что рос с нашими дедами.

Смотрит Герасим и видит своего деда, вот он, топор за поясом, поднимается неспешно по тропке, а за ним семенит его чалый пес. Герасим узнает этого пса, это двести двадцатый из семисот волкодавов своего рода, верно хранящий для потомков свой ум и свой нюх овчара.

И смотрит Герасим и видит краснощекого малыша Герасима, видит юного Герасима с капельками пота на верхней губе, и нахмурившего брови молодого Герасима, и все они один за другим поднимаются из ущелья к роднику. И прислушивается Герасим и слышит их знакомые голоса в этих вечно неизменных горах и все те голоса, о которых ему рассказывали. Море алых маков, поля зеленее зелени, песни жаворонков, и все это умножается, сливается в единый хор, потому что теперь для него алеют, зеленеют и шумят маки, жаворонки и поля всех мгновений его жизни. Два лета до осени и еще два до самой глубокой осени, когда горная прохлада переходит в холод и пустеют летние выгоны, и не клубится дым из очагов, и горы зеленеют последней осенней зеленью - так прожил Герасим Атаджанян со своим сыном в горах, а потом, оглядываясь назад, спустился в Тебриз. Сын выздоровел, заболел он сам. Нужны были горы по ту сторону Аракса, и по ту сторону Аракса осталась его жизнь.

Наскучила писателю Антону Чехову его Москва, и пустился он в путь по своей Волге до своего Урала, из Урала в Западную Сибирь, в свою Иркутию, свою Якутию, свой Дальний Восток и по своему Амуру до своего Сахалина, и с книгой путевых заметок “Сахалин” под мышкой вернулся в свою Москву.

Наскучил писателю Деренику Демирчяну его Ереван, и пустился он в путешествие до своего Сахалина - это в двух часах езды - проехал Севанский хребет, спустился в Дилижанское ущелье и там, где открывалась равнина, Демирчян остановился и сказал:

- Вот здесь Вардан дал небольшое сраженье. - И повернулся к огороднику азербайджанцу, - Не вар, не йох, а кирва, как жизнь, как дела?..

Сел в машину и направил ее в другой край земли армянской - этот край лежал в четырех часах пути. “Не вар, не йох, а кирва...” За четыре часа двоечник успеет схватить еще четыре двойки, отличник - получить еще четыре пятерки, ракета еще немного приблизиться к Луне, море еще немножко поплещет волнами, голубой базальт Матенадарана успеет сменить еще несколько оттенков, но четыре часа, нет, ну никак не могут стать книгой путевых заметок.

Шесть часов спустя Дереник Демирчян вернулся домой.

- Да-а, обошли мы всю страну Армянскую. Побывали в краю Гугаркском, в краю Котайкском, в провинции Цахкотн, в провинции Айрарат, в краю Сюникском, в провинции Сисакан, в краю Ширакском.

Если бы дела у Наполеона пошли удачнее - ведь не Россия же была его конечной целью - спустился бы он через Кавказ к Индии, сокрушив по пути Османскую империю и создал бы Армянское царство. И сказал бы своему полководцу армянину Иоахиму Мюрату - Овакиму Мурадяну: “Получай, Мюрат, свою потерянную родину.” Только вот не сложилось у Наполеона под Бородино. Из-за насморка - по мнению некоторых исследователей.

Милые мои, наивные, слабые, доверчивые!..

Надо бы внимательнее полистать дипломатическую энциклопедию, наверняка найдется какой-нибудь армянин, этакий зверь в политологии, который, глазом не моргнув, может обвести вокруг пальца других не менее маститых зверей в интересах какой-нибудь там Англии, и при этом тоже, как малое дитя, верит в легенду о насморке.

Когда мы еще были варварами, а греки уже владели великим секретом, как из людей и копий сколачивать сплоченные отряды - так пальцы сжимаются в кулак, поясняет греческий историк -, Греция не пожелала оставлять нас во мраке невежества, ведь сильным всегда не дают покоя благие намерения, и вот двинулась вперед греческая фаланга, растаптывая все на своем пути, прошла край армянский с запада на восток, и с востока на север, и с севера на юг, и разбила свой лагерь на голубом Мушском поле. Все прошло гладко, как на учениях, ведь не было армии против их армии, не было укреплений против их катапульт. Еще не обожжена была наша глина, и наши бронза с медью ждали своего часа, ведь наши мастера обжигали глину и ковали мечи для великой Персии.

И на Мушском поле, в греческом стане, схватили дозорные какого-то варвара, ползущего к шатру полководца с зажатым в руке медным ножом. Чего он добивался? Греческого языка он не знал. Ползать толком не умел. Ножом орудовать не умел. Били его - он скулил, стонать как следует - и то не умел. Герой-не герой, когда его резали, он катался по земле и выл, рассказывает греческий историк.

Вот такой непонятый, такой слабый, такой нелепый выплыл он из тумана двух тысячи пятисот лет, и я увидел себя. И принял я это бессилие, и мягкий нож, и нетвердую руку - я теперь им хозяин.

“В Крыму был?” “Не был?” Жаль, стоит посмотреть. Значит - море, даже жалко такое Понтийским называть, Понт - это что-то безбрежное, бездонное, вечно пенящиеся волны, затерянные суденышки и отчаянная мольба к морскому божеству. Да и не море это вовсе, а так, лохань с теплой водицей и неотвязная мысль, что соленое морское побережье - целебно, помогает при ревматизме. Ну еще мелкий желтенький песочек и десять, двадцать, пятьдесят тысяч тел, распростертых на этом песке. Грузовик, в кузове - пианино, за клавишами сидит какой-то тип и что-то тренькает, и под его музыку делают полезные телодвижения престарелые актрисы, бухгалтерши, врачихи. Сквозь темные очки следят за ними ладно сбитые девицы и парни, лопают мороженое и болтают о том, о сем - на русском, казахском, молдавском, а то глядишь и на немецком. Жуют, кокетничают, отпускают шуточки, подсчитывают свои рубли, а там, невдалеке - наши запыленные, наши бедные, скромные, забитые деревца пшата. Их в древности завезли сюда армяне. Армян здесь уже нет, остались только пшаты. И на вид - невзрачные, и аромат - не ахти...”

Бедные мои деревца пшата, робко благоухающие в Крыму...

И бог наш Месроп Маштоц, который сказал “Да будет свет”, и стал свет.

И тот мушский чудак, который черным летом 1915, бросив жену, детей, хлеб насущный, взвалил на спину дверь монастыря Аракелоц и, пошатываясь, поволок ее по рыжим дорогам до Эчмиадзина.

И тот наш летописец, который сорок, сто сорок, тысячу сорок лет сидел, не разгибая спины, в своей пещерной келье, связанной с дорогой только поросшей былью узенькой тропкой, и кропил историю этой своей крохотной гряды.

И это наше солнце в черном одеянии, наш Комитас.

И этот наш Туманян, враз постаревший на сто лет.

И тот несчастный мечтатель, что отливал пушку в далекой Европе в надежде пальнуть из нее с Сюникских вершин.

И сотни наших ребят, которые шли, вооруженные книгами и порохом, чтобы раскинуть над нашей исчезающей голубой страной красное знамя, и расстреливались, как щенки, и в лоб, и со спины.

И весь ужас 1915, с его любовями, богослужениями, съеденным хлебом, пролитым семенем, рожденными детьми, сложенными песнями.

И самое удивительное - вновь зазеленели поля, вновь заиграл с хлебами ветерок, вновь заалели маки, и звонкий смех прозвенел среди зелени наших лугов. И Мастер взошел на престол и задумался над великой тайной этого отчаянно жестокого и невыносимо прекрасного мира, лишь изредка роняя слова, и слова эти были алмазы, потому что они впитали в себя солнце и дожди многих тысячелетий.

...Что ты плачешь, и что ты смеешься?..

1965 г.

Перевод Соны Бабаджанян

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

(Սկիզբը՝ թեմայի առաջին էջին)

Նապոլեոնի գործերը հաջող գնային – Ռուսաստանը նրա նպատակը չէր, Կովկասով իջնելու էր Հնդկաստան՝ ճանապարհին կործանելով Օսմանյան կայսրությունը, ստեղծելով Հայոց թագավորություն։ Եվ ասելու էր իր բանակի հայ զորավար Իոակին Մյուրատին՝ Հովակիմ Մուրադյանին. «Ստացիր, Մյուրատ, քո կորսված հայրենիքը»։ Միայն թե Նապոլեոնի գործերը Բորոդինոյում ձախողվեցին, որոշ ուսումնասիրողների կարծիքով՝ հարբուխի պատճառով։

Միամի՜տ, սիրելի՜, թու՜յլ, հավատավոր։

Հարկավոր է լավ նայել դիվանագիտության հանրագիտարանը. Երևի թե կա քաղաքագիտության հայազգի մի գայլ, որ աչքը աչքին խաբում է ուրիշ գայլերի հանուն, ասենք թե, իր Անգլիայի և երեխայի պես խաբվում հարբուխի առասպելից։

Երբ մենք բարբարոս էինք, իսկ Հունաստանը գիտեր նիզակից ու մարդուց վաշտ կապելու շատ մեծ գաղտնիքը՝ ինչպես մատներից են բռունցք կապում,և ասում է հույն պատմագիրը,և Հունաստանը չէր ուզում մեզ այդպես վայրենի թողնել, որովհետև ուժեղները միշտ ու ամենուր են տառապում իրենց բարի մտադրություններից, և ահա հունական քառակուսի փաղանգը եկավ ու տրորելով անցավ հայերի աշխարհը արևմուտքից հայոց արևելք և արևելքից հյուսիս և հյուսիսից հարավ և ճամբար խփեց Մշո կապույտ դաշտում։ Դա զորավարժության պես հեշտ եղավ, քանի որ վաշտի դեմ վաշտ և բաբանի դեմ պարիսպ չկար։ Եվ մեր կավը դեռ թրծած չէր և մեր պղինձն ու բրոնզը դեռ առանձին էին, որովհետև մեր թրծողները կավ էին հունցում և կոփողները սուր էին կռում մեծ Պարսկաստանի համար։

Եվ Մշո դաշտում, բանակատեղում, գիշերապահները բռնեցին մի բարբարոսի, որ պղնձե դանակը ձեռքին սողոսկում էր զորավարի վրանը։ Ի՞նչ էր ուզում։ Հունարեն՝ չգիտեր։ Մի կարգին սողալ՝ չգիտեր։ Դանակ բանեցնել՝ չգիտեր։ Ծեծում էին՝ մռլտում էր, մի կարգին բառաչել՝ չգիտեր։ Քաջը՝ քաջ չէր, մորթվելիս գալարվեց ու ոռնաց,և ասում է հույն պատմագիրը։

Այդպես չհասկացված, այդպես թույլ, այդպես անհավասար՝ նա երկու հազար հինգ հարյուր տարվա մշուշից ընդառաջ ելավ, և ես տեսա ինձ։ Եվ իմ անզորությանը, փափուկ դանակին ու փուխր բազուկին տեր կանգնեցի։

«Ղրիմ եղե՞լ ես»։ «Չեմ եղել»։ «Ափսոս, պիտի տեսնեիր։ Ուրեմն ծովն է, չես էլ ուզում Պոնտական ասել, Պոնտականը անտակ ու անվերջ ալիքավորված ջրերն էին, մոլորված նավակներ ու մեծ աղաչանք ծովևաստծուն։ Սա ծով էլ չի, տաք ջրի տաշտակ է և անընդմեջ այն գիտակցությունը, թե աղի ծովափը օգտակար է, հոդացավերի դեմ լավ է։ Հետո՝ մանր դեղին ավազ ու մի տասը, քսան, հիսուն հազար մարմին ավազին փռված։ Դաշնամուրը վրան մի բեռնամեքենա, դաշնամուրի մոտ նստել է նվագողը, տնկտնկացնում է, նվագի հետ օգտակար շարժումներ են անում հին դերասանուհիները, հաշվապահները, բժշկուհիները։ Մութ ակնոցների ետևից դրանց են նայում պնդակազմ աղջիկներն ու տղաները, պաղպաղակ են ուտում, խոսում են ռուսերեն, ղազախերեն, մոլդավերեն, ահա մեկ էլ տեսար՝ գերմաներեն։ Ուտում են, սիրաբանում, կատակում, հաշվում են իրենց ռուբլիները,և իսկ էնտեղ մեր փոշո՜տ, մեր խե՜ղճ, մեր համե՜ստ, մեր կորած փշատենիներն են։ Հին հայերն են բերել։ Իրենք հիմա այստեղ չեն, իրենց փշատենիներն են մնացել։ Ոչ տեսքից են մի բան, ոչ բուրմունքն է մի բուրմունք»…

Ղրիմում անհամարձակ բուրող իմ խեղճ փշատենիները։

Եվ մեր Մեսրոպ Մաշտոց աստվածը, որ ասաց. «թող լույս լինի» և լույս եղավ։

Եվ մշեցի մեր այն խենթը, որ 1915ևի սև ամռանը թողել էր կին, երեխա, օրվա հաց, շալակել էր Առաքելոց վանքի դուռը և շեկ ճանապարհների վրա օրորվում էր դեպի Էջմիածին։

Եվ այն մատենագիրը, որ քառասուն, հարյուր քառասուն, հազար քառասուն տարի կքել էր քարայրում՝ մեծ ճանապարհի հետ կապված արահետով, արահետին՝ դարերի խոտ, ու շարագրում էր այս փոքրիկ մարգի եղածն ու չեղածը։

Եվ մեր այդ սևազգեստ արևը, այդ Կոմիտասը։

Եվ մի տարում հարյուր տարով ծերացած այդ Թումանյանը։

Եվ այն խեղճ երազողը, որ հեռու Եվրոպայում թնդանոթ էր ձուլում՝ Սյունյաց կատարներից կրակելու հույսով։

Եվ տղաների այն հարյուրավոր խմբերը, որ գիրք ու վառոդ առած գնում էին կարմիր դրոշ պարզելու մեր կորչող կապույտ աշխարհի գլխին և շան լակոտի պես գնդակահարվում էին սահմանի վրա և թիկունքից, և ճակատից։

Եվ 1915ևին եղած զարհուրելի սերերը, պատարագները, ծամված հացը, շաղված սերմը, ծնված երեխաները, հյուսված երգերը։

Եվ ամենազարմանալին. դարձյալ կանաչեցին արտեր, արտի ու հովի խաղ եղավ, դարձյալ կակաչը կարմիր էր և զանգակ ծիծաղ կար մեր կանաչ մարգերի վրա։ Եվ Վարպետը նստեց գահին և խորհեց զարհուրելի դաժան ու անդիմադրելի գեղեցիկ աշխարհի բանը, երբեմն միայն ասելով բառեր, որ ադամանդ էին, որովհետև հիսուն տարում հազար տարվա արև ու անձրև էին կերել։

…Ինչո՞ւ ես տխուր և ինչո՞ւ ես ուրախ։

1965

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Архивировано

Эта тема находится в архиве и закрыта для дальнейших сообщений.


  • Наш выбор

    • Ани - город 1001 церкви
      Самая красивая, самая роскошная, самая богатая… Такими словами можно характеризовать жемчужину Востока - город АНИ, который долгие годы приковывал к себе внимание, благодаря исключительной красоте и величию. Даже сейчас, когда от города остались только руины, он продолжает вызывать восхищение.
      Город Ани расположен на высоком берегу одного из притоков реки Ахурян.
       

       
       
      • 4 ответа
    • В БЕРЛИНЕ БОЛЬШЕ НЕТ АЗЕРБАЙДЖАНА
      Конец азербайджанской истории в Университете им. Гумбольдта: Совет студентов резко раскритиковал кафедру, финансируемую режимом. Кафедра, финансируемая со стороны, будет ликвидирована.
      • 1 ответ
    • Фильм: "Арцах непокорённый. Дадиванк"  Автор фильма, Виктор Коноплёв
      Фильм: "Арцах непокорённый. Дадиванк"
      Автор фильма Виктор Коноплёв.
        • Like
      • 0 ответов
    • В Риме изберут Патриарха Армянской Католической церкви
      В сентябре в Риме пройдет епископальное собрание, в рамках которого планируется избрание Патриарха Армянской Католической церкви.
       
      Об этом сообщает VaticanNews.
       
      Ранее, 22 июня, попытка избрать патриарха провалилась, поскольку ни один из кандидатов не смог набрать две трети голосов, а это одно из требований, избирательного синодального устава восточных церквей.

       
      Отмечается, что новый патриарх заменит Григора Петроса, который скончался в мае 2021 года. С этой целью в Рим приглашены епископы Армянской Католической церкви, служащие в епархиях различных городов мира.
       
      Епископы соберутся в Лионской духовной семинарии в Риме. Выборы начнутся под руководством кардинала Леонардо Сантри 22 сентября.
       
      • 0 ответов
    • History of Modern Iran
      Решил познакомить вас, с интересными материалами специалиста по истории Ирана.
      Уверен, найдете очень много интересного.
       
      Edward Abrahamian, "History of Modern Iran". 
      "В XIX веке европейцы часто описывали Каджарских шахов как типичных "восточных деспотов". Однако на самом деле их деспотизм существовал лишь в виртуальной реальности. 
      Власть шаха была крайне ограниченной из-за отсутствия государственной бюрократии и регулярной армии. Его реальная власть не простиралась далее столицы. Более того, его авторитет практически ничего не значил на местном уровне, пока не получал поддержку региональных вельмож
      • 4 ответа
  • Сейчас в сети   4 пользователя, 0 анонимных, 430 гостей (Полный список)

  • День рождения сегодня

    Нет пользователей для отображения

  • Сейчас в сети

    427 гостей
    lord17 varvarikus Sigo vanski
  • Сейчас на странице

    Нет пользователей, просматривающих эту страницу.

  • Сейчас на странице

    • Нет пользователей, просматривающих эту страницу.


×
×
  • Создать...