Ереван

[Grig]

Все — по одному экземпляру

Армяне построили свою Столицу. С Площадью, Проспектом, Озером и Монументом (даром что это был теперь пустующий пьедестал).

С любой точки этой столицы была видна Гора (Арарат). В 3 часах езды (по Старой дороге) было Море (так называли Севан). У армян были свои «варпеты» (мастера): Художник (Мартирос Сарьян), Композитор (Арам Хачатурян), Певец (Ованес Бадалян), Певица (Гоар Гаспарян), Клоун-мим (Леонид Енгибарян), Фокусник (Арутюн Акопян), Чтец (Сурен Кочарян), Ученый (Виктор Амбарцумян), Шахматист (Тигран Петросян), Cкульптор (Ерванд Кочар), Гимнаст (Альберт Азарян).

Позже к ним добавились футбольная команда «Арарат», пловец Игорь Новиков и другие.

Интерес ереванцев был направлен на то, чтобы обрести свой собственный образчик еще кого-нибудь или чего нибудь. Пусть — только один! Второй, считали, даже ни к чему. Лучше иметь по одному в каждой области!

Все «первые достпримечательности» окружались любовью, часто овеянной легендой или ритулом. Гора Арарат была «первой из первых». Когда самолет взлетал из Ереванского аэропорта «Западный» (ныне — «Звартноц»), армянский летчик непременно делел круг с таким расчетом, чтобы пассажиры, сидящие по обоим бортам, могли попрощаться с Араратом. Обычный пригородный автобус, выезжая из Еревана в северном направлении, останавливался, чтобы все посмотрели на Арарат через Арку Чаренца. Если на запад — автобус останавливался у мемориальной беседки «20 лет Советской Армении», от которой на Арарат открывался незабываемый вид. Подчеркну, что те арка и беседка существовали давно, а вот искреннее желание поддерживать традицию появилось только в 60-е годы.

Проводник поезда, выезжающего из Еревана подвергался атаке пассажиров, желавших проверить, заправлены ли баки именно ереванской водой. А по прибытии поезда в Ереван возникала давка у единственного на вокзале питьевого фонтанчика — все прибывающие хотели сразу же попить ереванской воды, еще до того, как выйти с вокзала в город. (Впрочем, «давка» я сказал фигурально. Настоящей давки, когда кто-то мог кого-то толкнуть, в Ереване в те годы быть не могло).

Дорога на озеро Севан довольно однообразна. Ее не забыли украсить двумя бетонными чайками, отмечавшими примерно половину пути. Несчастных аляповатых чаек стали изображать на открытках, на стенах гостиниц, на севанских прогулочных катерах: именно этих чаек, которые стояли на дороге.

На Севан армяне перенесли и легенду о девушке Тамар, которая с факелом в руке ждала своего любимого. По легенде, эта история случилась на озере Ван (и вполне реальный остров Ахтамар находится именно там), но в 60-е об этом накрепко забыли, стремясь как бы уместить мифологию всей Армении на территории Армянской ССР…

На территории Еревана стали появляться микрорайоны, носящие название исторических областей, в которых в прошлом жили армяне: «Новый Зейтун», «Новая Киликия», «Новая Бутания», «Новая Себастия»… Ереван хотел отразить в себе историю и окружающий мир.

«Канонизированный» список достпримечательностей каждый «экскурсовод» дополнял по-своему.

К «уникальным» достпримечательностям города могли отнести и городского сумасшедшего Далулэ, и даже всем известного подпольного владельца табачной торговли Еревана инвалида Пуртула. Своеобразие личности считалось достаточным условием для того, чтобы быть отмеченным.

Ереванец любил отмечать все «самые-самые» объекты среди имеющихся у него городских богатств.

Где находится самый высокий городской мост в Союзе? В каком городе расположен первый в Европе двухзальный кинотеатр? О любимом кинотеатре «Москва» знали даже, что барельефы на нем (со сценами из «Чапаева», «Броненосца «Потемкина», «Пэпо» и других фильмов) — это «первое в мире изображение героев кино в другом виде искусства».

Армяне настолько увлеклись поисками «первых», что судьба «вторых», «третьих» оставалась вне внимания все 60-е годы. «Второй» город Ленинакан упорно «загонялся в тень», гору Арагац подчеркнуто не замечали (в отличие от отстроенной на ее склоне Бюраканской обсерватории, которая входила в список «первых» достопримечательностей).

Такие талантливые люди, как композиторы Арно Бабаджанян, Тигран Мансурян, ученые Сергей Мергелян, Андроник Иосифян, Беник Маркарян, Григор Гурзадян, художник Минас, да и многие, многие другие выдающиеся личности долгие годы были в тени. Некоторые — до ухода со сцены «первых варпетов». Другие так и не дождались достойной их известности… Часть из них уже обрела всесоюзную славу, были и мировые знаменитости, сделавшие имя на чужбине. И только родина отказывалась их замечать — в душе ереванцев не было лишних вакансий!

Вот одна история, которая известна мне из рассказа очевидца. Она подчеркивает, как давно и истово ереванцы защищали преимущество «первых» варпетов.

В военном 1944 году проводился конкурс на лучшую мелодию Гимна Армении. На текст, который написал поэт Сармен, было предложено несколько вариантов музыки. В том числе один, принадлежавший Арно Бабаджаняну, очень понравился комиссии, и мелодию еще за неделю до подведения итогов несколько раз передавали по радио.

Но почему «первый варпет» — Арам Хачатурян — не участвует в конкурсе? — возмущались ереванцы. Хачатурян был в это время в Ереване, и как-то через знакомых до него довели народное недоумение…

…В день подведения итогов конкурса на площади собралось множество народа. Тихо переговаривались, ходили туда-сюда. Уходили — и опять возвращались… Ждали не итогов конкурса: ждали Хачатуряна. Наконец, прошел слух: «Принесли ноты Хачатуряна». Комиссия приняла поданный в последний момент вариант музыки единогласно. Услышала ли стоявшая на улице толпа мелодию нового гимна в тот первый день? Не знаю. Вряд ли. Но разошлись все с огромным облегчением: автором Гимна стал «первый варпет»!

Список достпримечательностей Еревана непрерывно пополнялся за счет новых строек и памятников, улиц и фонтанов. Пополнялся и «джентльменский набор» легенд и мифов об Армении: частью правдоподобных, частью — совершенно фантастических. Правда, нельзя сказать, что ереванцы сознательно лукавили перед гостями. Сам образ Еревана создавался по этой же схеме, через фантазию, был выдуман и претворен в жизнь «на ходу».

Как и увлечение поисками «традиций», увлечение демонстрацией Еревана стало всеобщим хобби. Привезти в Ереван гостей из Москвы или Парижа, из Сибири или Лос-Анджелеса было настолько желанным, что на угощение очень часто тратились последние деньги.

И гости приезжали. Ереван расцветал под взглядами гостей, наряжался фонтанами, новыми улицами, кафе, еще более ярким и вычурным освещением.

У каждого ереванца имелся в доме целый арсенал сувениров, открыток, альбомов, книжек об Армении. Ни один гость не уезжал без книжки Геворка Эмина «Семь песен об Армении», без гравюры, чеканки, альбома Сарьяна и кофейника-джезве.

Если в 1956 году в Ереван приехало 6000 организованных туристов, то к 1968 году их было уже 60 тысяч. А уж людей, которые приехали к кому-то из ереванцев в гости, было во много раз больше. Причем, до одной трети и гостей и туристов приезжали из-за рубежа.

К 1968 году, когда на «Дом негасимых огней», «Маленькую копию всего мира», «Город ярче роз», «Сладостный кров», свалилось еще более богатое наследство, Ереван напоминал огромный музей с населяющими его сотнями тысяч фанатичных экскурсоводов…

Этнологический комментарий. Процесс формирования моделей продолжался все 60-е годы. В каждом случае надо было определиться, что считать ереванским. Это потом уже культура будет развиваться по заданным канонам. Но каноны эти когда-то должны были быть впервые заданы. И происходит это не постепенно, а сразу, вдруг. Формируются культурные структуры, культурные парадигмы. За образец берется что-то предельно конкретное.

[Grig]

Ереванское детство

Несомненно, самой главной чертой ереванцев является отношение к детям. Обычно эта черта плохо видна представителям культур других городов. Более того, почти любой ереванец сталкивался с трудностями обяснения этой своей черты. Она невероятно трудно переводится в контекст других культур. Трудно привести аналоги из литературы, тяжело найти слова для передачи важных для ереванца чувств и переживаний…

Ереванец может встретить понимание собеседника в разных своих увлечениях: футболом, рыбалкой, живописью и т.п., но к его большой печали, не найдет понимания в своей важнейшей теме жизни — в своем интересе к детям.

Попытки объяснить кому-то, в чем отличие ереванской любви к детям от чадолюбия других народов и местностей, пожалуй, набили оскомину любому ереванцу…

…Эта любовь абсолютна: дети — цель жизни и богатейший источник мотивации для городского армянина.

Во-первых, она реализована в виде личной черты характера. Это осознаваемое переживание, часть национального самосознания и содержание жизни.

Во-вторых, эта любовь совершенно одинакова у всех ереванцев, не зависит от пола, возраста, деления детей на «своих» и «чужих», на маленьких детей и на детей уже повзрослевших. Для ереванского подростка, например, непонятно высокомерное отношение его сверстников из других городов и стран к «малышне»: он, как и все его сограждане, беззаветно обожает детей! Точно так же: мужчины увлечены детьми никак не меньше женщин, и не в состоянии понять, почему другие народы считают эту любовь чуть ли не женской чертой характера.

В-третьих, любовь к детям у ереванцев полноценно социализована. Она находит свой выход в огромном ассортименте типичных занятий и поступков, смысл которых порой еще труднее перевести на иной язык. Ереванцы общаются с детьми, дружат с ними, посвящают им время, силы. Ереванцы беседуют о детях, делятся способами еще большего служения им, рассказывают друг другу об их успехах и достижениях.

Вряд ли можно представить ереванца, который каким-то путем пришел бы к сравнению своих личных интересов и интересов детей: если есть возможность отдать — шанс ли, силы ли, средства ли — детям, то он их отдаст им полностью.

Особо стоит отметить, что речь идет обо всех детях. О своих, конечно — в первую очередь, но и о любых других — тоже. Все дети красивы, умны, они — хозяева в доме, в городе, в жизни!

Если обратиться к 60-м годам — это было время первого поколения юных горожан: обласканных, раскованных в поступках, окруженных всем объемом комфорта (только-только становящегося доступным). В отличие от сверстников по Союзу, они практически не ведали ни отказа в чем-то, ни наказаний, ни ограничений. Можно представить, чего это стоило большинству родителей, но дело как раз в том, что сами родители никогда не меряли, чего это стоило. И уж, конечно, никакая «личная жизнь» просто не играла роли рядом с интересами любимых детей. Не говоря уж об «общественной» жизни.

В 60-е годы был такой случай. В выпуске кинохроники показали эпизод: московский пожарный спас из огня маленькую девочку. Сам пожарный обгорел. В больнице репортеры спросили его о мотивах смелого поступка. Герой ответил: «Я выполнял свой долг»… Ереванцы долго и горячо обсуждали этот факт. «Это его КГБ заставило так сказать, беднягу!». Представить себе, что человек не под пыткой согласится произнести подобное кощунство, они не могли. Назвать своим мотивом абстрактный «долг» вместо очевидного: «Там был ребенок»!

А уж представить, что пожарный мог вправду помнить о долге, а не о ребенке, входя в горящий дом, автор этих строк тоже не в состоянии.

Воспитание в семье в Армении (и об этом армяне любят рассказывать) в корне отличается от воспитания в семьях европейских народов. В отличие от них, дети в городской армянской семье представляют вершину, «господствующий класс». Семья сама по себе понимается как организация удовлетворения желаний детей.

В России, как и в европейских странах, ребенок зависит от старших, по той «естественной причине», что он мал. Его воспитание начинается с запретов и с ответственности перед родителями за соблюдение «детских» правил поведения. С возрастом он начинает искать, с боем добывать себе право самостоятельности, право оторваться от родителей. Наконец, право осуществлять свои собственные желания, которые в детстве оттеснялись желаниями родителей («ты мал еще!», «у взрослых — своя жизнь»…).

Родители, преследуя цель «не избаловать, чтобы на шею не сел», добиваются своего: ребенок, повзрослев, уходит из семьи, а родители сосредотачиваются на своей личной жизни («мы еще молоды»).

В Армении ребенка не приучают к трудностям. Не без основания считают, что трудное детство может примирить его с плохим, с грубыми, обедненными отношениям с людьми, с воспроизводством в будущем недостатков нынешней жизни. Поэтому детей старшие тщательно оберегают от любых неприятностей, стремятся сохранить их чистое, доброе отношение к окружающим. При этом старшие в общении с детьми перенимают для себя их детское отношение к жизни, фактически, перенося его из желаемого будущего в свое собственное далекое от совершенства настоящее. Поэтому общение с детьми приносит старшим чувство, схожее с облегчением: оно лирично и мечтательно. Для мечты армянину нужны дети, с которыми он дружит: младшие братья и сестры, племянники, свои дети и внуки. За неимением их — ученики, соседские дети: тогда они становятся для него «своими».

В советское время в Армении инстинктивно отталкивали от себя все идеи о «закаливании» детей, как средстве уберечь их от простуды: армянские учителя, доходя до подобного пункта спущенной сверху «программы» или «инструкции», обычно застенчиво мямлили что-то вроде: «ну, это у нас не обязательно» или даже открыто выражали несогласие: «чтобы дети не простыли, надо, чтобы всегда было тепло!». Логика та же: приспосабливать не детей к действительности, а наоборот — менять условия для большего удобства детей.

Спортом армянские дети занимались только из интереса, а родители поддерживали их в этих занятиях, только когда видели их страстное желание или имели повод гордиться их успехами. «Для здоровья», для «готовности с труду и обороне» и «закалки» «мучить» себя (тем более — детей) никто не соглашался. Точно так же в Армении не было случаев чьего-либо желания пойти (или послать сына) в армию, чтобы «окреп», «привык к трудностям», «стал мужчиной». Что в армию! Даже в лучшие пионерлагеря отправлять жалели (только в случае крайней нужды, или когда совсем не с кем оставить ребенка), поэтому в пионерских лагерях большинство детей было из сельской местности (у взрослых — летняя страда, куда денешься).

И при этом, в годы карабахского конфликта, спитакского землетрясения, холодных и голодных зим бывшие «неженки» показали удивительную стойкость, самопожертвование и альтруизм: стали высокоорганизованной и стойкой армией. Даже девушки и женщины ночи напролет проводили в спасательных отрядах и в больницах у постелей раненых, селили у себя дома осиротевших детей и стариков, кололи дрова и носили еду ослабевшим от голода соседям…

Ереванский ребенок растет в обстановке почти полного отсутсвия слова «нельзя», каких-либо ограничений, тем более — связанных с возрастом. Даже в тех случаях, когда его неразумные действия могут стать опасными (например, ребенок лезет под машину), его вряд ли резко осадят. Старшие постараются устранить опасность не привлекая внимания ребенка, отвлекут его, даже обманут — лишь бы не создать в нем дополнительного (даже полезного!) рефлекса опасности, страха.

Наставление ребенку делается очень осторожно, чтобы он, часом, не воспринял это как «команду» со стороны старших. Вообще ереванские «разъяснения» — особое искусство. Они всегда личностны и иносказательны («Я бы огорчился, если бы узнал, что кто-то из наших знакомых сделал так-то и так-то»). В них принципиально избегают аппеляции к «общим принципам» (Например, сказав «Нельзя этого делать, и все!», или «Что будет, если все будут нарушать правила?!», человек рискует больше «не отмыться» от метки «чужака»).

Что терпят старшие ереванцы от юных соотечественников, трудно передать! Хотя как «измывательство» это воспринимает только человек извне. Например, Андрей Битов описал свои «ужасные мучения» от «невоспитанных» армянских детей в книге «Уроки Армении».

Хотя тот же Битов первым из неармян обратил внимание, что с возрастом, как это ни странно после «балованного» детства, армяне приобретают все большую ответственность, связываются все большим числом ограничений и рамок.

В самом деле, взрослея, армянин все чаще выступает в роли старшего, берет на себя бремя заботы о любимых людях, становится мягче и заботливее по отношению к окружающим. Если же этого не происходит, то это воспринимается как личное несчастье, неуспех. Особо отмечу, что глубоко переживают это в равной мере и мужчины и женщины.

В Армении практически нет «переходного», «трудного» возраста, когда подросток рвется обрасти свободу от родительской опеки. Из того детства, которое дарят юному армянину его родители и другие старшие, не хочется бежать сломя голову. Взрослеет армянин постепенно, по мере необходимости принятия на себя новой и новой ответственности, по мере роста своих сил и угасания сил старших. Это не очень радостный процесс, и только любовь к младшим подвигает его на взросление. Любовь, за которую будет платой такая же любовь и признательность за заботу и усилия.

Само по себе взросление понимается в армянской среде как приобретение предмета опеки, чаще всего младшего: братишки или сестренки, далее — своих детей, учеников, внуков. Кроме младших, объектами опеки становятся и постаревшие бабушки и дедушки, родители, больные родственники. Другими словами, «взрослый» для армянина означает «опекающий», и никакой иной причины для взросления он не признает.

«Взаимоотношения взрослых и детей» в городской Армении лучше было бы назвать «взаимоотношениями всех людей и детей». Еще точнее — «взаимоотношения старших и младших», поскольку какой-то четкой грани между взрослыми и детьми не существует. Зато четко соблюдаются отношения старшинства, зависящие только от физического возраста и не зависящие от социального положения, должности. Порядок возраста, пожалуй, единственный порядок, который соблюдается неукоснительно.

Что несет с собой положение «младшего»? Максимальную свободу, отсутствие даже частичной доли ответственности за что-либо, если рядом есть «старший». Старший не только отвечает за все, но и почти все делает сам за младшего. Он не вносит организации в их общую деятельность: скорее, сам делает все за двоих. Ни о каком «командовании» не может быть и речи. За привилегированное положение младший платит доверием к старшему, вниманием к его советам.

Очень характерный случай реакции. Идут двое — старший и младший или мужчина и женщина (очевидно, мужчина тут «за старшего», даже если это мальчик-подросток рядом с матерью). Младший (или, соответсвенно, женщина) обращается к прохожему с вопросом (узнать время, как пройти куда-то и т.п.). Реакция окружающих армян почти однозначна: или старший просто немой, или эти двое не армяне (хоть, может, и говорят по-армянски).

В семье и в «большой семье» отношения старшинства заданы раз и навсегда, и сохраняются в любом возрасте. Более того, они очень общественно значимы как для старших, так и для младших. Прежде всего, как бы странно это не звучало, они важны для их социализации в среде сверстников: важно иметь хороших детей и самых замечательных маму и папу.

Например, взрослый человек, сделавший в квартире ремонт, в разговоре с друзьями подчеркнет (может, даже слукавив), что всем заправлял его отец (т.е., он все так же силен и умен), а дети ему во всем помогали (они растут преданными семье), хотя он им и не позволил ничего серьезного делать («успеют еще, пусть их детство продлится подольше»).

Дружбу старших и младших, конечно, в каждой семье наполняют совершенно различным содержанием (точно так же, как разной бывает любовь в разных любовных парах). Это не только вопрос культуры, но и просто личностный, интимный вопрос. По отношению к социуму играет роль внешняя «оболочка» — сама значимость наличия межвозрастного общения: «успешный» человек это тот, которому есть к кому обратиться за советом.

Схема взаимодействия «старший-младший» практически полностью описывает и отношения супругов, в которых женщина, с одной стороны, свободна от многих обязанностей, лежащих на женщинах в России или в европейских странах, а с другой — очень несамостоятельна. Хотя и соблазна обрести самостоятельность в европейском смысле у нее чаще всего не возникает.

Если конфликты в семье приводят к тому, что женщина или мужчина остаются одинокими, то окружающие реагируют на это острой жалостью: потеря заботящегося, как и потеря предмета заботы — это самая глубокая трагедия.

В 60-е годы, как только появилась такая экономическая возможность, увеличился возраст вступления горожан в браки: в продлении детства были заинтересованы как молодые люди, так и их родители. Более того, массовое переселение в малогабаритные квартиры могло ухудшить общение в «больших семьях», на что население ответило увеличением рождаемости (которая с 20-х годов все время падала).

Интересно, что немногочисленные русские в Армении с 60-х годов стали активными сторонниками «ереванского стиля» воспитания детей. Этому способствало отсутствие у русских каких-то изолированных от армян общин, а также наличие хороших «переводчиков» в лице русскоговорящего слоя армянской интеллигенции.

Отношения «старший-младший» перенеслись в 60-е годы и на служебные взаимоотношения. Типичным для этих годов был приход молодых образованных инженеров на производство, где работало старшее поколение рабочих. Все наладилось по естественной для семейных отношений схеме: «желание» младшего (например, директора), выраженное в просьбе (не дай бог — в приказном тоне!) охотно и с душой брались выполнять его старшие друзья (рабочие). Никакой зависти к положению начальника, совсем наоборот: «это наш мальчик, надо обеспечить его успех, надо помочь ему продвинуться!».

Этнологический комментарий. В 60-е годы сформировался образ ереванца: мужчины, женщины, ребенка и их отношений друг с другом. Образ ребенка был особенно примечателен. До сих пор особым вниманием к детству армянская культура не отличалась. Более того, в XIX веке, как это описывают этнографы, родители практически не интересовались детьми до семилетнего возраста, пока не наступала пора подумать об их образовании. Акцент на образе ребенка был сделан в годы после Геноцида, когда каждый родившийся на смену погибшим воспринимался как особый дар судьбы. Ереванская культура особо развила эту доминанту.

[Grig]

Образ женщины 60-х

Возникновение новых образов мужчины и женщины в Ереване 60х годов — явление не исключительное. Шестидесятые принесли с собой большое количество героев многим странам мира, в особенности странам-победителям во Второй мировой войне. Поколение детей войны искало свои черты очень активно. Достаточно вспомнить образы, связанные с молодежным движением во Франции и США (1965-70 г.), образы первых космонавтов, героев таких кинофильмов, как «Я шагаю по Москве», «Здравствуй, это я» и др.

Обрести национальный образ было, по-видимому, очень важно всем трем народам Закавказья. Одновременно в трех республиках вышли в свет национальные героические эпосы в новых редакциях. В Ереване был установлен памятник Давиду Сасунскому (одному из героев армянского эпоса). Национальные киностудии одновременно сделали фильмы в более личностном ключе, в стиле, близком итальянскому неореализму. Песни о Тбилиси, Ереване и Баку тоже появились одновременно, и одновременно же «канонизировались».

Первый национальный женский образ появился в Грузии. Его «собирательно» создали молодая шахматистка Нонна Гаприндашвили, юная певица Ирма Сохадзе и героиня одной из знаменитых «грузинских короткометражек» — «Зонтик». Большеглазые романтичные горожанки не в первом поколении, с непременной челкой на лбу и обязательным атрибутом самостоятельности в руках: будь то шахматы, нотная папка или зонтик (по сюжету одноименного фильма-пантомимы — символ самостоятельности выбора женщины).

В Армении аналога им не нашлось. Женские героини кино были удивительно безликими, с единственными выделяющимися чертами — преданностью и терпеливостью. Такой же образ поддерживали театральные образы Ануш, Гаянэ, Офелии и Дездемоны (в 60-е годы несколько исполнительниц именно этих четырех ролей стали «звездами» оперной и драматической сцены в Ереване).

Что касается кино, то более половины главных женских ролей в армянском кино 60-х годов сыграли русские актрисы…

Запоминающийся образ ереванки на телеэкране создала чтица Сусанна Габриелян. Благодаря ее вдохновенному исполнению стихов Сильвы Капутикян, Эдуардаса Межелайтиса, Паруйра Севака и Андрея Вознесенского, на некоторое время в Ереване прижился образ романтичной девушки с книжкой стихов в руках. Даже художнкики отдали дань власти этого нового образа: появился сразу ряд работ, изображавших девушек с небольшими книжицами (очевидно, стихотворными сборниками), девочек в школьной форме и т.п.

В целом же в 60-е в Ереване была актуальна любовь к Еревану, а любовь к женщине еще не нашла обобщений в культуре.

Кроме того, образ суперактивного мужчины-ереванца совершенно «забивал» женские образы. И, увы, они в Ереване так и не появились.

Ереванцы частично осознавали это: вот, в Тбилиси есть свой женский образ, а в Ереване его нет.

Хотя, конечно, главное для становления образа женщины в Ереване сделали все же именно 60-е годы. С этих времен Ереван населяли уже несомненные горожанки: уверенные в себе, научившиеся одеваться, следить за собой, высказывать свое мнение. От своих сестер в других городах Союза они отличались разве что гораздо меньшей самостоятельностью и ответственностью, да еще… почти полным отстутствием косметики. Впрочем, один элемент косметики уже стал потихоньку входить в женский обиход: это была помада.

Почти единственным художественным образом женщины, оставшимся от 60х годов, можно считать слова из песни «Оф, сирун, сирун»: «Невиннейшей любовью я полюбил тебя,/ А ты, несправедливая, обманула меня». Армянский мужчина придавал собственным чувствам к женщине немножко большее значение, чем самой этой женщине…

[Grig]

Образ мужчины 60-х

«Потерялся мальчик, ему сорок лет, / Мама с папой плачут — где наш Карапет?» — так ереванцы подтрунивали над собственным показным образом инфантильного «маменькиного сыночка». Подтрунивали, и одновременно очень любили этот образ.

Это был образ «себя» для «внешнего употребления», для объяснения собственного поведения «чужим».

Для родных и близких, для таких же ереванцев, которые ценили в мужчине пылкую любовь к родителям, к детям, заботливость, способность советоваться с родными, преданно им служить, держать слово — объяснения не требовалось.

Другое свойство, мало известное в армянах другим народам, это «мягкость», схожая с той gentleness, от которой происходит слово gentleman.

Наконец, самым ценным положительным свойством ереванца была способность оставаться самим собой, таким, каким был раньше. «Он изменился» — это трагедия.

Невероятна активность армянских мужчин. Тотальное право на инициативу, и тотальная же ответственность, инструментом которой является собственное «я». Я — это моя жена, моя работа, мои дети, мои родители. Я за них полностью отвечаю, я за них все решаю, да все сам за них и делаю.

На женщин и детей активность ереванского мужчины производит парализующее инициативу действие. С другой стороны, вся активность мужчины целиком направлена на удовлетворение желаний близких, особенно тех же детей и женщин.

Последние же оказываются поставленными в зависимость от инициативы мужчины. Однако, такая жизнь «как за каменной стеной» не очень располагает к борьбе за собственные права в их европейском понимании…

В 60-е этот образ обогатился современными «шестидесятными» чертами. Ум, самостоятельность и глубокая мужественность в сочетании с внешней инфантильностью создали образ армянского интеллигента. В искусстве образ армянского мужчины отразился очень четко. Клоун Леня из фильма «Путь на арену», друзья-физики Артем Манвелян и Олег Пономарев из «Здравствуй, это я», герой-любовник из фильма-оперетты «Каринэ» (и ее киноверсии) — все это мужчины, которые изначально «знают» свою цель в жизни, которая как бы «написана у них на роду». Живые, подвижные люди, конфликт которых с окружающим миром разрешается путем «демонстрации» своей позиции и «уговаривания» окружающих не стоять на пути к цели. Это «мужчина-загадка», который только и делает, что сам «разгадывает» себя на виду у окружающих: он с самого начала точно знает, чего он хочет. Задача в том, чтобы его (в неизменном виде!) приняли другие, которым он желает добра. Герой непременно обещает встречное уважение достоинства окружающих.

В фильме-оперетте «Каринэ» это горячее понимание достоинства раскрывается не только в образе суперактивного влюбленного главного героя, но и в комической ситуации бунта «рассерженных продавцов воздушной кукурузы (поп-корна)» (крайний пример весьма тихих, ничтожных, «маленьких людей» в городском ладшафте начала XX века), которые неожиданно проявляют сплоченность, заявляют о своих правах. «Марш кукурузников» для ереванцев остался символом права любого человека на поддержку со стороны «своих» в отстаивании собственных интересов. И главное — символом выдвижения угрозы в «предварительной», полушутливой форме: «кукурузники» грозятся «всех вздуть по первое число» (тщательно, кстати, избегая указывать, кого именно и за что собственно), но потом им идут навстречу, и все заканчивается благополучно. То есть — это такая «предварительная» угроза, которая заранее готова смениться компромиссом.

Достоинство в ереванском обществе означает отсутствие отверженных, маргиналов. И то сказать — даже в гротескной комедии самые что ни на есть «отверженные» «кукурузники» — это все равно какие-никакие торговцы, маленькие «бизнесмены». Ниже — никого нет!

Стоить добавить, что в те годы ереванцы сразу приняли и стали считать «своим» и знаменитый индийский фильм «Бродяга». Герой Раджа Капура по свой цельной самобытности и по отношению к окружающим был очень похож на ереванца…

В такие же «ереванцы» по одержимой целеустремленности и способу подачи себя окружающим был записан и герой фильма «Грек Зорба» в исполнении Энтони Куина.

Образ жителя Еревана «на экспорт» начал формироваться именно в 60-е годы, когда частыми стали поездки молодых людей за пределы Армении, да и в Армению стало приезжать множество гостей.

Этот образ нес на себе печать имитации приемлемой за пределами Армении «мужественной брутальности», которая в армянском исполнениии получалась довольно злобной и нервной. Это естественно, поскольку шла она «от головы», строилась осознанно. У самих же ереванцев озлобление вызывала неожиданная «нечитаемость» их настоящих символов мужественности со стороны представителей других народов.

Но, может быть, самый главный вариант конфликта с представителями других народов заключается в следующем.

Действия армянина в среде «своих» начинаются обычно с публичной декларации или демонстрации своих намерений, своих мотивов. Это «прочитывается» окружающими, что позволяет человеку избежать неодобряемых средой действий (чего он бы ни в коем случае не хотел).

Не встретив неодобрения на свое «преддействие», армянин приступает к самому действию. Если же «преддействие» не было понято окружающими, и уже само развернутое действие получает неодобрение или встречает отпор, армянин может расценить это как «предательство», может понять так, что его намеренно «подставили».

Демонстративность поведения ереванцев создавала проблемы именно в 60-е годы. Ереванская среда, где молодежь разных взглядов довольно свободно высказывала свое мнение, а демонстративность поведения одного не означала ущемления прав другого (наоборот, была способом реализации вежливого поведения), все-таки разительно отличалась от общесоветской действительности. Вне Армении демостративность воспринималась как стремление лидировать, как намерение отхватить кусок побольше, а за слишком свободные взгляды ереванцы 60-х снискали всесоюзную славу невоздержанных на язык, бесшабашно смелых, «антисоветчиков» и развратников.

Например, ереванца, носящего бороду, за пределами Армении тут же относили к числу тех отчаянно храбрых борцов за право молодежи носить бороды, дискуссии о которых шли во всех газетах. В то время как армянский бородач не имел за спиной опыта борьбы за свою бороду. Он носил ее для красоты, подражая, например, поэту-лирику Саят-Нове. Что, конечно, «дома» не встречало никаких «комсомольских» реакций.

Аналогично, исполнители джазовой музыки, выезжая на гастроли в другие республики, видели не только теплый прием, но и непомерно бурные, «идеологические» реакции как «борцов за джаз», так и «бойцов идеологического фронта», что повергало нетренированных музыкантов в ужас. По рассказам одного из них, прошло немало времени, прежде чем они стали осознавать, что занимаются рискованным и неугодным властям делом. Дома, в Армении, ничего им не говорило об этом…

Этот контраст осознавался уже в 60-е годы, об этом много шутили. Разговоры 60-х были полны «охотничьих рассказов» о поездках и успехах (в командировочных делах ли, у женщин ли), связанных с нежданным «геройским» поведением.

Однако радовались, да не очень: такой образ носил опасные, конфликтные черты, что, на взгляд большинства армян, было сродни неприличному, неподобающему поведению в гостях.

Ереванцы постепенно старались перестроить сложившееся у других народов мнение о себе в сторону более «безопасного» и понятного, что удалось только к 80-м годам. Здесь отметим лишь, что именно этой «спасательной операции» по искусственному созданию безопасного образа в глазах соседей были посвящены многие кинофильмы армянского производства.

Вечно ищущий общих черт с внешними сообществами, армянин, а особенно ереванец 60-х, открывавший для себя Россию, Грузию, Прибалтику, США, Францию, учился объяснять свои действия словами и мотивами, взятыми из других культур. Шла адаптация без адаптации. Скорее старательный «перевод», чем заимствование чужого. Армяне нашли себя, и намерения менять себя ради связи с внешним миром у них не было. Надо было научиться просто получше себя «объяснять».

[Grig]

Врезка: Звания, имена и интонации

Интересно познакомиться с Ереваном через «звания» людей, его населявших. Здесь, как и в родственных отношениях, имеются свои именованные роли.

Начать с того, что для ереванцев основной формулой обращения которых друг к другу было «братец» и «сестрица». К женщине могли обратиться также со словом «тикин» («сударыня»), а к незамужней — «ориорд» («барышня»), к мужчине помоложе — «еритасард» («молодой человек»), но это скорее на улице: во дворе и дома все были «братья» и «сестры», а все дети и молодежь были «балик джан» (очень приблизительно —«милое дитя»). И даже совершеннолетние парни и девушки на это никак не обижались!

Источником ереванских «званий» был, без сомнения, двор.

В ереванском дворе не было «парней», «ребят», «девчат», «пацанов», «девушек», «малышни». Все дети и более-менее молодые люди звались исключительно только «мальчиками» и «девочками». В армянском разговорном языке слова «сын» и «дочь» не используются. Говорят «мой мальчик», «моя девочка». Так что все молодые были, по сути, сыновьями и дочерьми для всего двора. «У дяди Ашота жена — девочка другого двора» — то есть, выходит, дочь того двора! «Я мальчик Кировского двора» — гордо рассказывал как-то на встрече с пионерами герой-летчик, успешно посадивший аварийный самолет. Это была сыновняя гордость…

Просторечное деревенское обращение «ара» («мужик») и «кник» («баба») в городе считалось грубым, задиристым. Эти слова могли прозвучать во время драки, скандала. Их могли простить сельскому родственнику, рыночному торговцу из деревни. Наконец, они позволялись близким друзьям одного пола в шутливом разговоре.

В званиях старших существовало довольно забавное разделение: дети называли старших «дядями» и «тетями», а взрослые к старшим по возрасту людям обращались как к «папе» и «маме». В русском языке есть обращения «папаша» и «мамаша», четко ставящие разделительную черту между настоящими отцом и матерью и чужими людьми. В ереванском обществе для взрослых людей не было не только речевой границы, но и четкой эмоциональной разницы: взрослые люди это и вправду наши отцы и матери, считали ереванцы.

По отношению к старшим существовало и правило «уменьшения возраста»: о стариках говорили, что они просто «взрослые», и только маленьким детям позволительно было называть их «дедушками» и «бабушками».

Обычно армяне называют друг друга по имени, когда обращаются на «ты», и когда — на «вы». При этом только на интонацию и построение предложения ложится нагрузка по передаче уважительного отношения, дружеского расположения, либо, наоборот, отстранения собеседника, демонстрацию возрастной дистанции, безразличия или неприятия.

Называя собеседника, армянин использует только ту форму имени, которой тот сам назвался. Назовись собеседник Васей или Василием Евгеньевичем, его армянский собеседник и в дальнейшем не произведет ни уменьшительной формы, ни перейдет на «вы», которое больше бы шло к имени-отчеству, чем «ты». Зато, какую гамму контактной информации он вложит в интонацию обращения! Даже обращаясь на «ты» он сможет вложить в тон полную порцию такого респекта, которое вполне заменит обращение на «вы».

В советское время к учителям, руководителям было принято официальное обращение по фамилии — «товарищ Погосян». При таком обращении оставалась неопределенность — мужчина Погосян или женщина? По негласному договору, всячески ограничивали сферу обращения по фамилии. Постепенно, к середине 70-х даже в официальную речь вернулось обращение «тикин» («госпожа»), а к концу 80-х и «парон» («господин»). Но и тут ереванцы стремились отойти от «фамильной» формы, предпочитая «господин Арамаис» и «госпожа Сатеник». И понятно: человек вряд ли представился фамилией, а не именем. А раз уж назвался по имени, так и следует его называть по имени!

Хотя слово «энкер» («товарищ») относились неплохо, но пытались «подсластить» его, употребляя «энкер джан» («джан» — очень приблизительно «милый», «душа моя»). Просто «энкер», считалось, может произнести только милиционер, да и то — когда он злой.

Армянин очень остро чувствителен даже к интонации, с которой его называют: градации тона при произнесении имени уже несут ему информацию: просьба ли это, требование, симпатия, безразличие?

В Ереване было принято хорошо помнить имена чуть ни всех знакомых и их родственников и знакомых. Преуспевший в этом подвиге считался человеком внимательным и дружелюбным.

Это тем более интересно, если добавить, что число только лично знакомых у ереванца могло легко перевалить за сотню или даже за две.

Еще одним украшением речевого политеса является то, что в армянском языке вместо пары указательных местоимений «этот» и «тот» имеется целых три, причем «личностно-указательных»: «этот мой (или наш с тобой)», «этот только твой» и «тот (одинаково далекий от нас обоих)». Представьте, как можно в беседе деликатно выказать степень своего внимания к теме разговора, как можно передать, что предмет разговора тебе близок, как и собеседнику, или, например, что ты помнишь, что упомянул его первым не ты, а твой визави.

Конечно, во всяком языке есть множество слов, которые трудно перевести на другие языки. С армянского, думается, труднее всего перевести именно личностную окраску построения предложения. А значит, совершенно безнадежное дело пытаться передать, каким числом градаций отношений пользуется армянин…

Но вернемся к сверстникам, которые называли друг друга «братьями» и «сестрами». Кажется, раз уж на то пошло, все ереванцы должны были чувствовать себя одной дружной семьей? Ничуть не бывало! Шрджапатные различия были настолько сильны, что само произношение слов «брат» и «сестра» имело несколько «шрджапатных» вариантов, ни один из которых с литературным словом не совпадал! Человека следовало называть именно его (а не говорящего) словом «брат»! Иначе это означало бы осознанное провоцирование конфликта! В лучшем случае, после долгих препирательств и извинений, обиженная сторона пришла бы к выводу, что уж такой попался на редкость грубый и неотесанный субъект, который совершенно не разбирается в людях!

[Grig]

Стежки на канве характера: 60-е

Автор сознает, что в рассказе об образе ереванца не хватает самого важного. Земляки-ереванцы, проходили ли их детство и юность в 60-х, 70-х или в 80-х годах, знают, или, по крайней мере, чувствуют, чего не хватает в моем предыдущем рассказе. Возможно даже, как те из знакомых, с которыми я советовался, они скажут, что мои попытки межкультурного перевода этого совершенно безнадежны.

И все же я сделаю попытку, заранее зная, что даже сам способ вызовет нарекания земляков…

Итак, спорная основа, которую я выбрал для рассказа о некоторых чертах армянского характера — «революционная» кинокомедия «Парни музкоманды». Само по себе любопытно, как сняли «вольнодумцы» армяне кино о революции. Конечно же, без невиданных для того времени фортелей не обошлось!

Приключенческая история о военном оркестрике, состоящем из расхристанных армянских шалопаев в латаной-перелатаной форме непонятно какой армии. Не оркестр — позорище! И во главе этой братии стоит поджарый старенький дирижер-австрияк.

Вокруг кипят революционные события 20-го года, а Маэстро уверен, что «музикант заниматься политик нихт», да и молодым, беспечным, совсем «не военным» ребятам тоже до политики нет дела. И есть еще в этом коллективе живописнейших «швейков» юное дарование, по прозвищу Птенчик, «настоящий композитор», «ундервуд» (в смысле — вундеркинд), написавший замечательный марш…

Марш из фильма «Парни музкоманды» действительно хороший: веселый, беззаботный, с какой-то комической хитринкой. Совершенно не боевой, и уж тем более — не революционный…

«Швейки» все же не удерживаются от участия в революционной борьбе: по просьбе симпатичной девушки помогают спрятать от полиции большевика Арташеса…

Но главное, будто не подвластные тревожности времени, музыканты-проказники вовсю дурачатся: пытаются нырнуть в тарелку с супом «для подсчета гороха», разоружают подвипившего маузериста, «лечат» поповского сына от «страшной инфлюэнцы» при помощи матрацев, прячут листовки в тромбонах, являются на парад в рваной одежде и т.п. Одним словом — очень несерьезные люди.

И вдруг… сюжет выходит за рамки комедийного жанра буквально за пять минут до конца картины. Ребят поймали враги. Не выдадут друга — будут расстреляны. Зритель неожиданно обнаруживает, что это уже не игра, но — как же так? Героями должны быть совсем не такие люди, должна же за ними стоять хоть какая-то идея. Не идея, так хоть — кусочек прошлой жизни (как это обычно бывает в кино: родной дом, любимая девушка и т.п.) А тут — сущие балбесы, комики («оинбазы»-проказники, как ругает их Маэстро) — что у них за душой? А «балбесы» — все такие же нелепые и неуклюжие — стоят под дулами маузеров, да и то «не по-людски»: хихикают, глупо изворачиваются. Но друга они не выдают…

Защищая своих учеников, такую же нежданную отвагу проявляет старенький Маэстро: забыв о «политик нихт», бросает в лицо дашнакскому офицеру: «Это вы погубить Армения! Это вы делать, чтоб в Армения быть голод и бедность!».

Парни сами удивлены — того, что происходит, они не ждали ни друг от друга, ни от Маэстро… Среди них нет даже явного лидера: не считать же лидером главного «оинбаза» — Дмбуз-Арсена (достаточно сказать, что этого «самого героического» из парней играет Фрунзик Мкртчян)…

…Ночью дашнаки с позором бегут из города. Бегут от не видимых на экране сил. Никакого «наступления доблестной Красной Армии» — просто паническое бегство.

…И вновь на красивую старинную улицу один за одним выходят музыканты, и звучит марш юного композитора. Остались ли чудом живы наши герои, или это их музыка сама шагает по улице — мы не знаем. Но примечательно: во главе оркестра все тот же Маэстро. Учитель. В общем строю со всеми, на правах рядового, не более того — ничем не примечательный большевик Арташес, окончательно ставший музыкантом. И завершает фильм счастливая физиономия Птенчика: мальчишки, ребенка. Собственно, ради него, любимого «ундервуда» ради его будущего, его музыки, и полезли парни в эту нелегкую заваруху под названием «революция»…

Вот такой получился у ереванцев «революционный» фильм. Такая легенда отношения своего народа к большевизму. Неожиданно свободная от жестких идеологических догм того времени (не говоря уж о «положительном», германоязычном дирижере: ведь после Великой Отечественной войны прошло не так много времени!). Ни одной смазливой физиономии или мужественного и решительного лица. Разномастные, «нестроевые», несерьезные… и способные на большой поступок люди. Настоящие армянские мужчины…

…Вот такой ответ официозу: «Хотите, чтобы мы считали революцию своей? Так и быть! Но тогда она должна иметь причиной борьбу за будущее детей. И слушаться мы будем нашего старого учителя, и наш большевик встанет в общий строй»!

С позиции сегодняшнего дня трудно оценить, наверное, что сотворили авторы фильма. Теперь представьте: это 1959 год! Те самые годы, когда вышли на экраны «идеологически выдержанные» (в самых жестких рамках соцреализма) «Судьба барабанщика» (1955) или, скажем, «Высота» (1958) или чуть-чуть более свободный «Друг мой, Колька!», в котором прозвучал слегка отклоняющийся от канона марш «Встань пораньше» Булата Окуджавы, и фильм был запрещен.

«Доживем до понедельника» будет только через 9 лет, «Республика ШКИД» — и то через 7. Они выйдут на экраны тогда, когда уже будет разрешаться как-то варьировать мотивы поведения героев, шутить на тему революционных годов, когда власти решат заменить истрепанные догмы на более соответствующую времени «революционную романтику»…

Собственно, «Парни музкоманды» был первым из небольшого числа картин, которые армяне делали «для себя». Большинство же других фильмов были, наоборот, попытками говорить сразу на языке понятном «всем на свете», что редко когда хорошо удавалось.

Этот фильм удивительно раскрывает некоторые ереванские черты…

Живут люди, никогда не лезя в «борьбу за идею», пока конкретный кто-то не попросит помочь (как бы себе лично). Тогда мгновенно, не сговариваясь, мобилизуются, эффективно помогают…Потом стремяться побыстрее вернуться к основной жизни, константы которой не хотят утратить ни за что. А в основной жизни негоже быть «со-ратниками», плохо иметь лидера, наконец — негоже «постоянно бдить». Ведь это все — признаки беды, несчастья! Они могут присутствовать какое-то время, но от них надо избавляться как можно быстрее, и возвращаться к «неорганизованной» жизни.

Это кое-что объясняет и в мотивации действий ереванцев во время карабахских событий, и причину того «духа беды», который сопровождал правление «мобилизованного», чересчур «алертного» правительства 90-х, и тех странных на внешний взгляд комментариев, которые имели место после расстрела парламента в 1999 году: «Ну вот… Теперь придется быть бдительными, придется охранять парламент». Мол, вот оно — армянское несчастье: бдить, быть начеку…

Но главным стремлением ереванцев в переменчивой обстановке остается одно — не меняться. Либо, в крайнем случае, пережить перемены и вернуться к прежнему, устойчивому состоянию. «Свои», «хорошие люди» — стабильны. «Чужие», «враги» в глазах ереванца тем уже слабы и обречены на поражение, что переменчивы, непостянны. Для ереванца важно оставаться самим собой. Причем — в доступной для референтной группы форме. Ереваннец постоянно «публикует» себя, причем только для «своих». Возможно, в 60-70-е годы сам поведенческий стереотип ереванца был как-бы устной формой «самиздата»: в смысле выражения свободы взглядов, причем — именно в «теоретическом», принципиально-словесном виде.

В 1941 году один из поэтов писал, обращаясь к фашистским агрессорам: «Мы стояли, как наши горы. Вы, будто ветры вторглись, дикари. Но мы останемся стоять вечно, как наши горы. Вы же, как ветры, сгинете, дикари» — враг обречен потому, что переменчив, а мы победим, потому, что неизменны.

Порой (и это частично будет раскрыто ниже), стараясь сохранить статус-кво, ереванцы не успевают вовремя мобилизоваться: из-за боязни оказаться в ситуации «ложной тревоги». Такой, если можно так сказать, «фальстарт», представлятеся им позорным, «неудобным», более того — потерей достоинства. В то время как проиграть, потерпеть поражение из-за наивности, доверчивости — это как-бы меньший из грехов.

Вот характерный пример «конфликта бдительности».

70-е годы, ереванский и ленинградский стройотряды на одной стройке в Марийской ССР. Живут в палаточном городке. Командир зоны на вечернем построении объявляет, что, мол, в округе объявился голодный медведь, примите меры предосторожности.

Ленинградцы, посовещавшись, выставили перед палатками лопаты, положили посподручнее топоры и легли спать.

Ереванцы тоже долго совещались. Однако легли спать, ничем не «вооружась»…

«Что ж вы так, ребята? А вдруг медведь бы пришел?», — спросили их наутро. «Вот пришел бы — тогда… как-нибудь договорились бы с ним! А если бы он не со злыми намерениями пришел, а у нас тут — топоры… Неудобно бы получилось»…

«Бороться» — ругательное слово. Побеждать среди армян считалось не очень хорошим, «вынужденным» занятием. Вместо него обычно использовалось слово «танел» (выиграть, заполучить трофей). А слово «бороться» часто использовалось в ироническом смысле, например, чтобы мягко осадить, умерить чей-то пыл, говорили «да ты что — борешься, что ли?».

Явно показывать свое желание занять место (скажем, в транспорте), успеть быстрее, опередить, победить — считалось невежливым. Человек такого склада воспринимался как «сиротка», «бедняга». Настойчиво добиваться чего-то можно было от «невменяемой» природы. Люди же — «понимающие существа»! Настаивать на своем, давить на людей — большой грех! Гораздо легче «объясниться» или попытаться решить проблемы собеседников, рассчитывая, что они в ответ вникнут в твои, и решат их для тебя.

…Ереванец не побежит к трамваю, если не уверен абсолютно, что успеет до закрытия дверей. (Иначе — зря бежал, а лишние напряжение — это «мерзко»).

…Ереванец не выкажет своей радости, если ему что-то удастся ценой видимых другим людям усилий («ура, успел сесть в трамвай» — да ни за что!). Успех должен приходить сам собой. По крайней мере, …так должно казаться со стороны.

…Ереванец не станет демонстрировать недоверия, тревожности. Более того, он не будет проявлять себя так, чтобы стал виден его отрицательный опыт в чем-то. Но это не американский «человек успеха», это «ереванский человек, о котором всегда было кому позаботиться».

Забота, принцип «я уступаю слабому», генетически связан с осознанием: «я не боюсь сильного», «я не подчиняюсь диктату», «я действую только по своей личной инициативе». Действительно, в среде, где доминирование личности не может выражаться через навязывание своей воли, должна была появиться форма выражения, опирающаяся на опеку над слабым.

В том, что «опека» — стержневая форма доминирования в армянской среде, подтверждается и тем фактом, что эта форма отношений между людьми выражена в языке словом «терь» (обычно переводимым как «хозяин»). Армяне говорят: «хозяин ребенка», «хозяин больного». Очевидно, что в «армянском случае», слово «хозяин» не несет оттенка смысла «владелец», а имеет смысл «опекун». Основой «хозяйствования» является «опека», «оберегание».

Еще одним подтверждением этого является понятие «хихч». Это слово в армянском языке означает одновременно «совесть» и — «пощада», «жалость» (без обидного оттенка для «слабой стороны»). Хотелось бы подчеркнуть, что это не одно слово для двух понятий, а именно единый смысл: собственная совесть это и есть «щадливое», заботливое отношение к другим.

В отличие от важных «жалости» и «пощады», для армянина гораздо менее важен подсчет «справедливости» того или иного шага: по справедливости стараются поступить, когда уже не хватает душевных сил просто пожалеть и пощадить…

Поэтому в ереванской среде постоянно шло соревнование именно за право первому уступить младшему, слабому. Конкурс со все уточняющимися правилами. Скажем, при уступании места в транспорте оказывался первым тот, кто раньше проявил инициативу, а вот у питьевого фонтанчика право уступать всем было только у старшего по возрасту — армянская поговорка гласит: «Вода — младшему, слово — старшему». Вот старшие и старались запастись на случай чего правом на «решающее слово»: постоянно уступая младшим, проявляя о них заботу.

…За спиной ереванца, что бы ни пришлось ему пережить в реальности, как бы одна только «легкая жизнь», на его характере будто бы оставили след одни только люди, заслуживающие полного доверия.

Этнологический комментарий. Стоит обратить внимание, что носителем идеала неизменности стали люди, которые находятся в процессе очень быстрого изменения. Еще какой-то десяток лет назад жизнь была принципиально другой, иными были и нормы, и система отношений. Десяток лет назад просто не было еще ереванской культуры, которая теперь кажется вечной и незыблемой. Культуре, чтобы окончательно кристаллизоваться, необходимо субъективное ощущение своей долговременности, неподверженности влиянию времени. Образ ереванца все еще находится в постоянном движении, перемены следуют за переменами, но каждое свое новое состояние ереванец осознает как предбывшее. Сочетание очень быстрой, стремительной трансформации культурных форм с субъективным ощущением их укорененности, стабильности - характерная черта нарождающейся новой культуры

[Grig]

Маленькая Европа

Автор долго не мог решить — как обосновать включение в рассказ о Ереване описание нескольких телефильмов-комедий. Наверное, мое желание рассказать об этих фильмах имеет две веские подсознательные причины. Во-первых, далее мне предстоит описание не очень приятного личного образа части ереванцев, и хочется привести пример установившегося в начале 60-х совершенно европейского образа жизни, поведения. Раскованности, сочетавшейся со внутренней сдержанностью. Ощущения полноты жизни, почти напрочь лишенного агрессивности. Наслоения 70-80-х (которые я постараюсь честно описать) могут оставить читателю вне Армении впечатление глубокой, сущностной «азиатчины». Хотелось бы с фактами в руках показать, что внутри-то, сначала, как раз была «Европа»!

И вторая причина. Очень трудно это передать, но демонстрация кинокомедий, о которых пойдет речь, была для ереванцев чем-то вроде, ну, скажем, крашения яиц на пасху или елки на Новый год. Их почти всегда показывали на 7 ноября и 1 мая. Если же вдруг не показывали, ереванцы начинали волноваться: а не собирается ли кто-то посягнуть на ереванский образ жизни? Шли годы, теледиктор извиняющимся голосом объявлял «А теперь, по многочисленным просьбам телезрителей мы показываем…». И праздник становился праздником! В 80-х годах телестудия уже отчаялась прекратить показ этих комедий, и их просто и без эмоций стандартно включали в праздничную программу передач: переписали друг за другом на одну пленку и гнали в эфир полдня без перерыва…

Я попытался передать эмоциональный подтекст, но боюсь, что слов все же не хватило. Нет, это было не похоже на еже-новогодний показ «Иронии судьбы». Психологически это было ближе к тому метроному, что звучал на ленинградском радио по ночам в блокадные дни, и еще десятилетия после войны продолжал звучать по просьбам слушателей: сигнал того, что жизнь не прервалась, что город цел…

В серию короткометражек, о которых пойдет речь, входили «Хозяин и работник» по сказке Туманяна, армянский аналог «Сказки о Попе и работнике его Балде», только без бесовщины. Далее, «Золотой бычок» — история про жадного колхозного председателя. На этих двух фильмах здесь мы не будем останавливаться, хотя фразы из них на десятилетия вошли в поговорку, а раскованная (да и просто — веселая) игра актеров сама по себе может служить доказательством «европейскости» тогдашней Армении.

Расскажем о двух других фильмах — историях из ереванской жизни «01-99» и «Губная помада №4».

«01-99» — комедия положений, по сюжету которой из-за подвыпившего колхозника перепутались номер телефона и номер автомашины… Самое смешное в фильме — пьяный человек в городе Ереване. Прямо на ереванской улице!

Но еще одно удовольствие ереванский зритель получал от образов горожан, которым невольно насолил выпивший. Солидный профессор виноделия, опаздывающий на матч интеллигентный футболист, двое абсолютно положительных стиляг (парень и его бойкая подруга-модница) на своем «Москвиче» (это они подобрали на дороге «пострадавшего» героя), наконец, комическая парочка милицейских работников — глуповатых, но наделенных манерами английских лордов. Все это — рафинированные горожане, жители очень культурного, давно забывшего о безобразиях города. Неожиданная и сложная проблема, с которой они столкнулись — вот этот путаник из деревни, везший профессору бочонок опытного вина, да хлебнувший из него и уснувший на обочине…

Окончательно запутавшийся милицейский начальник в печальных думах выходит на увитый виноградом роскошный балкон и смотрит на большой красивый мирный город, который взбудоражил… даже не «хулиган и пьяница», а… «ну и ну, вот так человек»…

«Губная помада №4» — о мужьях-ревнивцах, у каждого из которых есть своя «идея фикс» о супруге. И снова — даже ревность тут не азиатская, а европейская. Жены — балерины (хотя и из клубной самодеятельности), мужья — ереванские рабочие-бюргеры в элегантных костюмах. Ревность «старомодна и недостойна культурного человека», уверяют они друг друга. Но — не удерживаются от безумных поступков из-за этой самой ревности. А потом женушек приходится выручать: исполнять вместо них на сцене «Танец маленьких лебедей»…

Наилучшим сравнением для «образа себя» тогдашнего ереванца, отраженного в кино, мне представляется неореализм, особенно, если брать жанр комедии — известный итальянский фильм «Дамы и господа»: да, южный темперамент, да страсти, доходящие до нелепости, но, несомненно, все это — в очень цивилизованной, культурной европейской среде с давно установившимися традициями и порядком вещей…

[Grig]

Промышленность и наука 60-х

Если «Ереван культурный» рождался у всех на виду, и многие старшие ереванцы могут рассказывать о нем без конца, то Ереван промышленный и научный создавался под покровом тайны.

Между тем, и здесь кроется много интересных загадок. Даже в нынешней Армении, уверен, немногие знакомы с тайнами создания армянской промышленности.

Уже в 90-е годы по долгу службы знакомясь с данными Госкомстата о промышленных предприятиях Армянской ССР, я был поражен, не увидев в их списке ни одного из известнейших заводов или институтов. «Данные о стратегически важных предприятиях хранились в Москве и не были доступны руководителям республики»,— объяснили мне. Выходило, что руководство Армянской ССР «не месте» осуществлялось без учета таких предприятий, как ПО «Поливинилацетат», Армэлектрозавод, Канакерский алюминиевый завод… Как такое могло быть?

Мечта армян о своем городе была в большой мере именно промышленной. В знаментитом стихотворении «Кудрявый мальчик» Егише Чаренц видел в мечтах «зеленый город, где рядом жилые дома и заводы: и ни дыма, ни пыли вокруг». 50-60 годы создали много рабочих мест в горной промышленности и энергетике, однако желание рабочих кадров и иногородней интеллигенции жить именно в Ереване создавало такой сильный приток их в столицу, что нужда в новых предприятиях стала быстро расти.

Собственные инженерные кадры, обученные в Москве, переехавшие из Тбилиси, Баку, и, наконец, городов зарубежья, были очень инициативны, стремились занять хорошие места на производстве и в науке.

Конечно, препятствием на пути всяких инициатив была партийно-номенклатурная система, директивное управление советским хозяйством…

…К которой, однако, армянская научно-инженерная мысль сумела найти свой «ключик»...

В то время в СССР существовало 2 типа министерств: союзно-республиканские (имевшие в республиканском совмине свои аналоги) и союзные (руководившие предприятиями прямо из Москвы, в обход республиканских властей). Эти последние владели самыми важными, стратегическими отраслями промышленности, самыми наукоемкими и передовыми технологиями оборонного профиля. По сути, это были «государства внутри СССР», обладавшие, к тому же, огромной мощью. Должностные лица от министра до руководителей заводов входили в «золотой запас» руководящих кадров страны.

Вот к этим защищающим от местных властей министерствам и обратили в свой взор инициативные руководители предприятий Армении.

Первыми, как ни удивительно, оказались вчерашние «иностранцы» — новоприезжие армяне. А конкретнее — те, кто не нашел места в Ереване в качестве директора очередной сапожной мастерской, парикмахерской или фотоателье (любимые сферы приложения новоприезжих), и был поселен «на выселках» — в частности, городках Лусаван (Чаренцаван) и Арарат, целиком застроенных «хрущевками». Они умудрились добиться для своих градообразующих заводов перевода в подчинение союзным оборонно-промышленным министерствам.

Их жизнь сразу изменилась. Получив военные заказы, они вышли из-под опеки республиканских властей, а что до «ока Москвы», то оно было все же достаточно далеко. У руководства заводов создавалась возможность для проявления некоторой самостоятельности.

Вслед за ними начался бум в Ереване. Каждый год создавались многие десятки заводов и институтов, подчиненных Миноборонпрому, Минэлектротехпрому, Минсудопрому, Минавиапрому, Минприбору, Мингео, Минэлектронпрому, Минсредмашу (ядерному ведомству).

В московских ведомствах ценили изобилие грамотных кадров, к тому же их пополнением занялись отличные местные институты и техникумы. Все это давалось союзным ведомствам легко: без «завоза» рабочих и инженеров (как во всех других республиках)!

В 60-е годы в Ереване производились уникальные полимеры для военных целей, клеи, станки, кабели, вычислительные машины. В многочисленных институтах разрабатывались передовые области физики и химии, кибернетики и электроники, энергетики и точной механики.

Все большее число институтов и заводов добивалось для себя статуса секретности. Для этих целей союзным чиновникам отвозился коньяк, устраивался их приезд на отдых в Армению… Носомненно то, что большим количеством шикарных пансионатов и домов отдыха Армения обязана руководителям таких предприятий, которые имели долгосрочную программу «обработки» своих московских «патронов» с целью усиления их покровительства.

Для предприятий, например, России или республик Прибалтики, секртность была тяжким бременем. Особенно для тех из них, которые располагались не в «закрытых» городах (эти последние получали хоть какие-то привилегии), а в черте самых обычных городов.

Армянские же предприятия использовали секретность в свою пользу.

Удаленность руководства дарила руководителям предприятий лазейки для вольного обращения с финансами, сырьем, реже — с конечной продукцией. Создалась возможность пускать часть ресурсов «налево». Это была та золотоносная жила, которая срастила часть руководства предприятий с криминалитетом. Побочным эффектом этого стало резкое снижение банальных квартирных и карманных краж: бывалые преступники переключились на более «престижные» дела — махинации и подпольные производства.

Республиканской осталась практически только обувная промышленность. Она же осталась несекретной. Спроси ереванца, какая специальность была самой популярной в 60-е, наверняка скажет — «обувщик и строитель». В то время как на самом деле это были электронщик и химик. Только электронщики, химики, физики и механики были засекреченными — даже родной армянский Госкомстат о них не знал…

В результате засекречивания и тайной «приватизации» секретными стали даже такие заводы, которые производили, к примеру, обычные болты и гайки (завод «Метиз»: остановку трамвая у этого завода так и называли — остановка «Болт и гайка»), или столовые приборы (у «секретного» завода в Эчмиадзине во все «времена дефицита» толпились приезжие, желающие приобрести отличные подарочные наборы вилок, ножей и ложек).

Молчание носителей «военной тайны» — от директора до рабочего не было соблюдением режима секретности как такового: это было почти «молчание сообщников». Чем прочнее была завеса секретности, тем легче было директору обеспечивать себя лично и свою команду каналами для увеличения личного благосостояния.

Но личное личным, а социальный результат «тепличного» развития промышленности и науки был крайне благотворным для всей Армении. Во-первых, армянская любовь к образованию подкрепилась успехом тех, кто занял ведущие позиции в науке и промышленности на первых ее шагах. Имена многих из них, в отличие от «варпетов» (мастеров) культуры, не стали общеизвестными. Но в людях упрочилось желание непременно дать как можно лучшее образование детям, усилилось внимание к институтам, уважение к учителям, преподавателям.

Надо сказать, образ инженера, ученого и учителя (да и врача) в Армении резко контрастировал с общесоюзным. Как и во всей стране, это были не самые высокооплачиваемые люди (кроме крупных руководителей). Но в Армении отношение малообразованных рабочих к образованным интеллигентам оформилось в 60-е годы как отношение отцов к любимым детям: за интеллигенцию «болели», ее любили слушать, ее считали цветом нации. Старшие, малообразованные слои считали: «Это наши дети, мы трудились, чтобы они получили образование. Они — наше будущее».

Мало кто из моих знакомых вне Армении верит, что интеллигент (в его правильном смысле, т.е. — специалист, профессионал) носил тут свое звание с гордостью. Его по возможности оберегали от бытовых проблем, без которых не обходилась жизнь других людей, его искренне уважали: работники ЖЭКа и милиционеры в том числе.

Пожалуй, социальная обстановка вокруг научной и промышленной интеллигенции стала главным залогом тех успехов, которых добились ученые и производственники Армении.

Сведения о них не очень распространены, поскольку частично имели оборонное значение. Но теперь их можно хотя бы перечислить. В промышленности — это уникальные производные ацетилена, полимеры, резины и строительные материалы, солнечные батареи для космических аппаратов, точные измерительные приборы и эталоны, электроника от первых транзисторов до микросхем, первые в Союзе электромузыкальные инструменты, лучшие в стране вычислительные машины (а в 80-х Армения выпускала уже 6 серий компьютеров — от микро- до больших), лазеры и лазерные кристаллы, одна из первых в мире систем лазерной телефонии, целый ассортимент систем связи, навигации и слежения, датчиков и автоматики, СВЧ-аппаратуры и промышленных роботов…

Добывающая промышленность давала в Армении 60-х не более 5% валового продукта. Остальные 95% давали обрабатывающие производства, год от года все более наукоемкие и высокотехнологические, в основном — не металлоемкие.

В науке — это целый ряд достижений мирового класса в области физики высоких энергий, космических лучей, астрофизики, радиофизики, кристаллографии, тонкой органической химии, молекулярной биологии, и, наконец, мощнейший в Союзе исследовательский потенциал в области электроники.

Начало всему этому дали 60-е годы. А главное, именно тогда создался образ ереванца — высокограмотного, активного, крепко связанного со своей средой и ищущего пути в будущее для своей семьи, своего окружения, для любящего его народа.

…В основу кинофильма «Здравствуй, это я» была положена биография физиков братьев Алиханянов, создавших станцию для изучения космических лучей на горе Арагац и основавших Ереванский физический институт с его знаменитым электронным ускорителем.

Финальный эпизод фильма знаменателен. Шагающий по горам, как по городской улице, молодой физик в модной рубахе пузырем и штиблетах встречает старого священника. «Сын мой, куда ты идешь? Не потерял ли дорогу в этих горах?», — филосовски-распевно спрашивает батюшка (в русском варианте фильма интонация, увы, «смазалась»). «Не беспокойся отец, места тут мне знакомы», — совсем с другой, «городской» интонацией отвечает физик. Эти горы — продолжение улиц Еревана, его дел, его целей. Для физика эта станция космических лучей почти на вершине горы — родной дом на улице родного города.

Этнологический комментарий. Ереван возникал изначально как промышленная культура. И эта промышленная составляющая глубоко вошла в ее сердцевину. Формировалась не только городская и художественная среда, не только личностные модели, но и образ специфической ереванской промышленности и науки, который стал одним из доминирующих во всей ереванской культуре и влиял на многие прочие ее стороны. В случае Еревана нельзя говорить о особой промышленной субкультуре, промышленность сама была культурой. Образ ее был таким же своеобразным и интересным, как и все остальное. Это же можно сказать и о науке. Образ науки был общекультурным и отличался и от советского образца, и от образа внеереванской армянской науки.

[Grig]

Последний караван. «Наши земли». «Биди ерданк»

…Снесен колоссальный монумент Сталина, стоявший над городом. Вслед за первой «вольной» улицей появились множество новых и красивых улиц, фонтанов, скверов. На правобережье Раздана стремительно зарастали «хрущевками» ереванские «Черемушки» («У нас тоже есть свои Черемушки!»).

Но та открытость, которая стала доступна обществу в «годы оттепели», и которой так обязан Ереван своим расцветом, несла за собой и возможность поляризации мнений, делала явными любые противоречия. А молодой город был как никогда готов переживать их «всем миром», выносить на улицы.

Одним из истоков необычного для СССР общественного выступления, которое произошло в 1965 году, стали настроения новоприезжих армян.

«Последний караван» иммигрантов, прибывший в Армению в 1964 году, стал центром этого настроения. Как ни странно, ехавшие в свое время навстречу сталинскому режиму люди были намного более подготовлены ко встрече с советской действительностью, чем те, кто приехал в годы «оттепели». Возможно, общественная жизнь в Армении в 60-е выглядела столь свободной и беспечной, что новоприезжие не почувствовали, что это, в конце концов, не «Свободный Запад», не приучились держать свое мнение при себе…

Ереван уже с трудом вмещал поток приезжающих, и им предлагались квартиры в других городах. Конечно, это вызывало неудовольствие новоприезжих: они мечтали о столице. Не просто столице — о городе своей мечты. Совершенно невообразимое количество песен о Ереване дарила им франко-армянская певица Рози Армен. «Ереван — каменное изящество! Где бы я ни была — всегда помню о тебе». «Ах, Ереван! Видеть твое небо, твою воду пить! Увидев тебя, расцелую все твои камни — один за одним!».

…А новоприезжих мечтателей селили, например, в Лусаване. То есть отстраняли от сопричастности к общеармянскому счастью, к которому они так стремились.

Город Лусаван был создан как бы специально для вынесения «армянской мечты» за пределы Еревана. Название «Лусаван» («Город света») повторяло слова из стихотворения Чаренца «Кудрявый мальчик». Сам город по приметам тоже совпадал с описанием поэта: новенькие заводские корпуса и жилые дома в утреннем мареве над Разданским ущельем… Позднее город даже переименовали в Чаренцаван, и выставили у въезда в город внушительных размеров скульптуру Кудрявого мальчика на фоне символической зари...

Появился даже комедийный спектакль «Лусабер в Лусаване», герой которого, новоприезжий отец семейства по имени Лусабер, всеми правдами и неправдами пытается получить квартиру в Ереване. По ходу пьесы устраивается все благополучно: и дочь выходит замуж, и уйму добрых друзей он находит, и квартиру, наконец, получает. Жизнь прекрасна. Только квартира — не в Ереване, а в Лусаване... И наш герой на радостях, махнув рукой, соглашается.

Пропагандистская цель этого спектакля была очевидна уже тогдашним зрителям. И убедить тысячи упрямых армян смириться, спектакль вряд ли мог: армяне всего мира были влюблены в свою прекрасную столицу…

Помимо приезжающих на постоянное жительство, в Армению стали наведываться и гости: зарубежные армяне имели теперь возможность приехать туристами, погостить к родственникам. Взвесить все, сравнить. Очевидно, для этих небедных людей сравнение уровня жизни было не в пользу Армянской ССР. Довольство армян 60-х, освободившихся от сталинизма и построивших прекрасный город, несколько омрачалось скепсисом богатых зарубежных соотечественников. Армяне, обожавшие со вкусом принять гостей, показать Ереван и спросить потом: «Ну, как?», стали избегать спрашивать мнения у гостей с Запада: не хотели портить себе настроение…

На позицию зарубежных армян влияло еще одно обстоятельство. Они ожидали увидеть свою «растерзанную и несчастную родину», которой надо помогать, а видели что-то совсем другое! Во-первых, Восточная Армения — это была вовсе не та земля, которую в начале века покинули их предки, выходцы из Западной Армении. Во-вторых, модный джазово-рок-н-рольный город не давал въехать в него «на белом коне» — в роли богатого благодетеля. Это последнее заставило отвернуться от Армении многих богатых армян, некоторые зарубежные общины и традиционные партии.

Один миллионер-армянин предлагал в те годы деньги на постройку проспекта от Еревана до Эчмиадзина с тем условием, что он будет назван его именем. То, что проект был отвергнут советскими властями (конечно, по идеологическим соображениям), армяне восприняли без особого сожаления: мышление ереванцев не было меркантильным или даже элементарно расчетливым. Гораздо больше мыслей привлекал научный и технический прогресс. Спасая для себя пошатнувшийся образ знаменитого земляка (в предложении которого сквозило самолюбование!), ереванцы вспоминали, что он не только миллионер, но и, в конце концов, изобретатель шарового газового крана… Однако, кран никак не шел в сравнение с тогдашними успехами физики или космическими полетами. Успехи СССР в те годы были действительно велики, и гораздо естественнее было ощущать себя гордыми земляками Юрия Гагарина, чем «бедными родственниками» далекого миллионера.

В других, менее амбициозных зарубежных армянах, любовь к родине предков и очарованность Ереваном все же побеждали. Зарубежные соотечественники помогли посадить несколько парков. Весь город был с ними в эти дни. Все тогдашние ереванцы помнят эти прекрасные часы и минуты, когда зарубежные артисты, художники, ученые, предприниматели собирали на улице огромную толпу, шли к очередному безлесому холму в окрестностях Еревана и сажали деревья…

Справедливости ради надо сказать, что и тот миллионер-изобретатель воспринял вскоре модель поведения, которой ждали от него земляки. Без шума и помпы шли от него подарки на историческую родину. Фонды для Библиотеки Академии наук Армении, оборудование для современной типографии и многое другое. Кстати, эта типография могла бы служить примером того, насколько социальная обстановка в Армении отличалась от общесоветской. Новенькой типографии был присвоен статус «Типография Армянской церкви и Академии наук Армянской ССР». Возможно ли было в то время где-либо еще в Союзе что-то подобное?!

Но наступившая зрелость Еревана требовала ответственности перед всеми армянами, разбросанными по планете. Повзрослевший город спрашивали: «Как ты относишься к резне армян в начале века?», «Что ты думаешь о землях, оставшихся по ту сторону турецкой границы?».

Да, в тех, кто задавал эти вопросы, говорила трагедия их дедов и отцов. И, с другой стороны, в этих вопросах сквозило: «Вы, ереванцы, не совсем такие армяне, как мы. Ваша Армения, ваша Столица — они не совсем похожи на нашу мечту. Может, вы нашей мечты не знаете, может, вы о нашей беде не помните? Готовы ли вы помочь нам обрести все же Нашу землю?». Наконец, вопрос стоял на личностно-психологическом уровне и еще проще: «Почему вы такие веселые, когда мы такие грустные?»…

Так произошло выступление армян за признание всеми странами геноцида армянского народа и за присоединение земель, отторгнутых Турцией. Отчасти это был собственный порыв, отчасти же — порыв солидарности с теми, кого трагедия начала века коснулась непосредственно (то есть — с западными армянами). По-видимому, это был первый случай именно национального единения всех армян.

Поводом для выступления послужило неожиданное решение властей отметить годовщину армянской резни. Сейчас видится, что это действительно необычное для советских властей решение имело политический подтекст: в тот момент требовалось за что-то «приструнить» Турцию. Но, как и в 1988 году, когда критические слова, брошенные Горбачевым в адрес Первого секретаря ЦК КП Армении Демирчяна неожиданно для властей вызвали бурную реакцию армян — Карабахское движение, так и в 1965-ом официальное мероприятие — заседание в Оперном театре, посвященное печальной дате, вдруг собрало митинг на Оперной площади. Митинг перерос в демонстрацию, которая несколько раз прошла туда и обратно по улице Саят-Нова и проспекту Баграмяна…

«Наши земли мы хотим!», «Армяне, объединяйтесь!», — скандировали манифестанты, шедшие по улице Саят-Нова к Оперному театру. Любопытно, что к правительственным зданиям, к зданию ЦК КП Армении митингующие не направлялись, и требовать ответа на свои вопросы попыток не предпринимали.

Заседание в Оперном театре, на котором, кроме руководителей республики присутсвовали писатели, ученые и даже священнослужители, конечно, не имело целью ничего решать или выдвигать какие-то требования. Но сам факт его показал, что руководители и интеллигенция серьезно думают «на ту же тему». Все понимали, что вслух они свое мнение выразят весьма иносказательно. Митингующих это очень обнадеживало: не так они тревожились за прочность единства простых армян — восточных и западных, как опасались неожиданного предательства своей же, армянской элиты. Этого не произошло, и митинг не стал противостоянием. Вопрос был мгновенно переадресован властям Союза и руководителям зарубежных стран.

Однако ко второй половине дня на улицах все же появилась милиция, в которую полетело несколько камней. Нескольким демонстрантам от милиции достались удары деревянными «гаишными» жезлами (резиновых дубинок тогда не было), а один из инициаторов митинга, известный поэт, был посажен под домашний арест.

Единственное выступление, длившееся всего несколько часов, да несколько «радикальных» публикаций — таков объем выражения своих чаяний, который люди выдали «наружу».

Внутри, в самих людях, сломалось, перевернулось гораздо большее.

Наивность толпы требовала мгновенной победы. Которой, конечно, не удалось достичь. Вопрос о возврате земель рассматривать никто не стал. И, хотя Советский Союз и несколько зарубежных стран признали геноцид армянского народа, но это произошло несколькими годами позже.

Сегодня можно смело сказать, что выступление было и успешным, и плодотворным. Мировая общественность обратила внимание на Армянский вопрос. Движение оказало большое влияние на политику некоторых государств. Память жертв геноцида была увековечена в монументе, установленном в Ереване…

Однако в те годы отсутствие наивно ожидаемой мгновенной реакции властей повергло в шок воспылавших энтузиазмом единения нации армян.

Тяжелый дух поражения воцарился над Ереваном, над всей Арменией…

Переживание поражения сопровождалось переживанием позора.

Само столкновение, которого не удалось избежать, ереванцы считали постыдным — как для демонстрантов, так и для других своих сограждан — милиционеров. И переживали этот позор очень тяжело.

В дальнейшем, в частности, во время карабахских событий, армяне еще не раз сталкивались с ситуацией, когда взаимоотношения людей, казавшиеся им просто ужасными, без достаточного осуждения воспринимались в среде их русских друзей, иностранных армян, журналистов… Не удавалось передать, насколько тяжело ереванцы воспринимали ситуацию взаимного противостояния, особенно — когда их действия воспринимались как нелояльные. Митинг — митингом, думали всегда ереванцы, но неужели кто-то воспримет наше желание высказаться как то, что мы против своих, против власти?!

Разрушался по-детски наивный уютный мир взаимного доверия, недопущения порчи взаимоотношений между конкретными (пусть незнакомыми!) людьми ради выполнения «служебной» роли. Армяне с трудом воспринимают «милицию вообще», «начальство вообще». Перед ними глаза конкретных людей, жителей Еревана, чьих-то отцов, детей, братьев… Разрушая отношения, демонстрируя злобу, как эти люди собираются жить дальше?

События 65-го породили волну подозрительности, напугали, замкнули ереванцев. Одной из причин дальнейшего «упадка сил», несомненно, стало унижение и взаимная недоверчивость, которую породил этот эпизод.

В первую очередь, это вызвало массовую реакцию новоприезжих армян последней волны. «Биди ерданк» — сказали они, «уезжать надо»!

На все 70-е годы растянулась очередь отъезжающих из Армении «для воссоединения семьи»: во Францию, в США, в Австралию, в Грецию…(сразу все уехать не могли — была ежегодная квота). Каждый уехавший тянул за собой цепочку из родственников, а за ними ждали своей очереди их родственники, в том числе успевшие породниться с «новоприезжими» коренные жители Армении. Ждали и продолжали жить в Армении, нося с собой «чемоданное настроение», привнося во взаимоотношения слоев и шрджапатов еще большую отстраненность и храня от других свою «тайну»…

В те годы бывшие «новоприезжие» попросили окружающих забыть навсегда ранее не обижавшее их прозвище «ахпары»: как отъезжающие, так и решившие остаться — они были уже просто ереванцами…

Так процесс формирования Еревана из внешних источников «сыграл» в первый раз в 60-70 годы. На начало 70-х годов приходится его кульминация. Уникальность этого процесса заключалась в том, что городское сообщество сложилось без видимых трудностей ассимиляции или изменения поведения приезжих людей. Сложился «пирог» с не перемешивающимися и не конфликтующими друг с другом слоями. И завершилось первичное формирование вовсе не сближением слоев, а как раз наоборот — «отслаиванием» одного из них.

В дальнейшие годы (70-80-е) процесс повторится: пришлые люди реализуют свою жизнь в Ереване не через адаптацию, а через образование новых независимых слоев. И, наконец, в 90-е годы исход части населения из Еревана также произойдет «послойно»: у каждого из слоев будет собственная модель эмиграции.

Адаптационный процесс, естественно, имел место. Но механизм его базировался не на изменении образа жизни, а на соблюдении внешних правил с целью защиты содержания своего личного образа жизни в неизменном состоянии. Можно сказать, это был «общественный договор» о взаимной неприкосновенности. Договор между шрджапатами.

Стоит обратить внимание на тот факт, что среди новоприезжих армян, первыми стали уезжать именно жители Еревана. В Ереване они держались только за свой слой, и надеялись его не потерять в эмиграции (семьи одного шрджапата обычно уезжали вместе в одну страну). В то время как жители малых городов, построенных в свое время специально для новоприезжих и заселенных практически только ими, оказались более привязанными к земле. В таких городах, как Нор Ачин, Арарат, Чаренцаван, под личиной общесоветской системы власти создалась неформальная система управления, несколько напоминающая еврейский кибуц или другую патриархальную сельскую общину — только в условиях промышленного города. Этой оригинальной системе управления не было аналогов ни в Союзе, ни конкретно в Армении. Секретное градообразующее предприятие плюс удаленность от опеки внешней власти создавали некие благоприятные условия для людей. Условия, с которыми они не спешили расставаться.

С другой стороны, в Ереване проживали наиболее активные, образованные и не боящиеся перемен люди. В первую очередь — творческая интеллигенция, затем мастера-кустари (фотографы, кулинары, сапожники, портные, чеканщики, ювелиры, часовщики), учителя (спрос на которых за рубежом, в армянских общинах, был особенно велик).

Они имели больше надежд устроиться за рубежом.

Этнологический комментарий. Этот конфликт связан с исходным героическим мифом, лежащим в основании формирования современного Еревана. Миф непосредственно связан с возвращением армянских земель. Он, по большому счету, оставался миссией Еревана. Но в значительной мере его затмила другая миссия – создание новой армянской культуры и ее трансляция – чего не было ранее, и что было никак не присуще армянам диаспоры – во внешний мир. Традиционная армянская идеология требовала мученичества и борьбы, Ереван же хотел внутреннего развития, расцвета армянской культуры. Кроме того, он был просто слишком молод, чтобы тосковать… Тема возврата земель появится много позднее, в разгар (даже не в начале) Карабахской войны. 60-ые же годы – годы праздника формирования культуры, годы, прежде всего, моральной победы.

[Grig]

Город и Памятник

Эта глава как бы еще раз повторяет тему предыдущей, но уже не в общем социальном плане, а в плане художественно-мифологической модели, которая разделила «остающихся» и «уезжающих»…

В 1965 году на холме Цицернакаберд был построен мемориал жертвам геноцида армян 1915 года. Стела из двух каменных стрел, символизировавших полтора миллиона жертв геноцида, и вечный огонь, окруженный скорбно нависающими над ним стенами, под которыми звучал «Патараг» Комитаса. Ереванцы вместе с соотечественниками, прибывшими из разных стран, засадили прежде безлесый каменистый холм деревьями. Долгожданный памятник стал утешением чувств армян, его открытие стало одним из важнейших фактов в истории Еревана. Каждый год в День памяти жертв геноцида многотысячные массы народа приходили на Цицернакаберд. В первые годы привычное к праздникам, но не привычное к скорбным ритуалам партийное руководство очень опасалось возникновения каких-то беспорядков…

Когда-то партийные руководители хрущевского поколения в ряду прочих, поставили себе задачу «надавить» на Турцию (как союзника США). Для этого они были согласны на временное сотрудничество с традиционными армянскими партиями за рубежом, и последние не преминули откликнуться. Выступления в Ереване в 1965 году — в немалой степени плод этого косвенного сотрудничества КГБ и зарубежных «революционеров».

Если для ереванцев увековечение памяти жертв геноцида представляло конечную цель, то у активистов зарубежных «революционных» партий был фантастический замысел поднять «простой народ» на борьбу за возврат Турцией армянских земель.

В таком сказочном виде это, конечно, было нереальным, но… скажем так: были варианты. Например, если бы руководству СССР вздумалось продолжить давление на Турцию, то, по крайней мере, сотрудничество с зарубежными армянскими партиями укреплялось бы. Не берусь предполагать, что было бы дальше.

Но в реальности сотрудничество с диаспорой, наоборот, почти приостановилось.

По-видимому, на то были три основных причины. Во-первых, в конце 60-х сменилось руководство страны (и республиканское руководство тоже). Позиция нового руководства была куда более консервативной и приземленно-меркантильной. О решении политических задач через поднятие активности части населения внутри СССР не могло быть и речи. Как следствие, сотрудничество с национальными силами за рубежом, которое вовсю налаживало КГБ в начале 60-х годов, стремительно сворачивалось.

Во-вторых, зарубежные армянские партии хотя и находили поддержку в Ереване, но только на уровне общих эмоций.

Традиционно зарубежные армянские партии строили свой авторитет, представляя как бы «интеллигенцию посреди простого народа». Их романтические модели как прошлого армянского народа, так и желаемого будущего, содержа изрядную долю выдумки и бездоказательности, находили в начале 20-го века определенный отклик среди необразованных людей и революционно настроенной интеллигенции (которая допускала, что революционный миф имеет право чуть-чуть перевирать историю). К концу 60-х в Армении была совершенно иная ситуация. Очевидные успехи, сплошная грамотность, широкий слой высокообразованной интеллигенции, наконец, урбанизированность, уже не позволяли населению серьезно относиться к героико-романтическим и очень «крестьянским» моделям, преподносимым, например, эмиссарами партии Дашнакцутюн. Да, отвечали им, армянам есть чем гордиться в своей истории, однако выглядела эта история несколько иначе, чем в «дашнакском эпосе». В-третьих, зарубежным армянам очень трудно было совместить в своем сознании собственную печальную историю — разоренную крестьянскую родину, бегство, чужбину — и процветающий город. Для них слово «город» означало «чужой город», которому надо сопротивляться, собираясь в семейные кланы, чтобы выжить, чтобы сохранить свое национальное достоинство на чужбине.

Первые же годы после открытия памятника жертвам геноцида армян стали годами, когда расхождение во взглядах ереванцев и зарубежных армян обострились. Чтобы быть более точным: изменилось отношение именно зарубежных армян к Армении, к Еревану. Произошло довольно резкое отмежевание: в первую очередь, зарубежных армянских партий, которые поспешили объявить «демобилизацию» армян с западноармянскими корнями из Советского Союза. Из прессы диаспоры в одночасье исчезли все упоминания о достижениях Армении. Такое любимое занятие армянских сообществ, как поддержание «списков знаменитых армян» тоже претерпело изменения. Из «списков» диаспоры напрочь исчезли все фамилии армян из Армении. Общины сосредоточились на собственных «локальных» (французских, американских) знаменитостях, а герои с исторической родины их перестали интересовать. Примерно с 1968 года, в печатных «ежегодниках» французской, ливанской и бостонской диаспор, упоминались только 2-3 фамилии, о которых говорил буквально весь мир: Мартирос Сарьян, Виктор Амбарцумян и Арам Хачатурян. Еще упоминались жители Армении выехавшие за рубеж: будь то на гастроли или на конференцию. Армянская диаспора почти без обиняков агитировала их не возвращаться в Союз, на родину, в Армению!

Можно предположить, что кроме моральной стороны «обиды» из-за невозможности провести свою модель в Армении, существовала куда более приземленная причина для потери интереса: видимо, в это время прекратилась финансовая подпитка политизированных активистов диаспоры со стороны Советского Союза (точнее, со стороны КГБ)…

Видел ли все это Ереван? И да, и нет. Информация из диаспор доходила в Армении только к «своим», то есть только к бывшим новоприезжим, и то не ко всем, а к той их части, что была настроена уехать. Романтизм ереванцев в основном не давал заметить причину: огорчались только, когда неожиданно уезжал кто-то из знакомых. Пройдут годы, и только в 70-х об эмиграции заговорят вслух как о явлении, когда большинство желавших уехать будет уже на Западе…

Для ереванцев, всех жителей Армении разрыв с диаспорой объективно означал много большую культурную потерю, чем только утрату связи с людьми своей нации. Армяне за рубежом, вообще за пределами Армении были представителями других культур. Когда ереванцы говорили «француз», «американец», «грек» — вкладывая в эти слова больше симпатии, чем общесоветской антипатии или абстрактности, то причиной тому были «французы»-армяне, «греки»-армяне, производившие межкультурный перевод, делавшими культуру и быт чужого народа понятными, нестрашными, а и дальнейший контакт с нативными французами, итальянцами или канадцами — на удивление быстрым и по-домашнему теплым. Отмечу, что это было в разгар холодной войны, в условиях, когда другие народы и города СССР (за исключением нескольких портовых городов) были довольно строго ограждены от контактов с иностранцами, и имели о них смутное или превратное представление, навязанное советской идеологией. Так что, повторю, потеря контакта с диаспорой была объективно очень неприятной. Правда, к тому времени ереванцы уже имели некоторое количество собственных личных, культурных и научных контактов за рубежом, и общение «на равных» с культурами других стран понемногу продолжалось.

Наконец, сам памятник на Цицернакаберде, который диаспоре казался недостаточным утешением, точнее, был всего лишь утешением, а не «радикальным решением вопроса», о котором они мечтали, для ереванцев был, сумел стать адекватным способом снятия внутреннего конфликта, как ни кощунственно это звучит. Противореча очевидному, диаспора упрекала ереванцев в том что они «так ничего и не доказали миру». На самом деле, Ереван именно к 1965 году сделал очевидным для всех все, что только было возможно:

· Своим тонким, деликатным отношением к памяти жертв, ереванцы, несомненно, доказали, трагедией какого культурного, достойного народа был 1915 год…

· Построив Ереван, превратив Армянскую ССР в развитую промышленную страну, армяне одержали моральную победу над Турцией, которая во многом оставалась полуграмотной сельской страной. Эта была та самая победа, о которой мечтали армяне, и глубокой ошибкой был отказ диаспоры ее признать. И эту победу следует датировать именно 1960-ми годами.

· Ереван доказал свое право на наследство армянской истории. Оказалось, что делить это наследство больше нельзя. Ереван стал столицей всех армян мира.

· Ереван, Армянская ССР демонстрировали культурный и интеллектуальный потенциал армянского народа. Армяне в глазах мировой общественности теперь гораздо больше ассоциировались с видными учеными и писателями, талантливыми артистами и спортсменами, чем с террористами или лавочниками по всему свету.

…Армяне редко собираются «просто армянами», но, как показала жизнь, умеют, при необходимости, незримо и почти мгновенно установить удивительное единодушие…

Конечно, после выступлений 1965 года некоторая тревога присутствовала в массе людей… Но первые же годы после установки памятника показали способность огромного числа ереванцев вести себя достойно, придать ритуалу очень точное, деликатное звучание, сочетающее память о погибших и веру в возрождение народа, в его весну.

Прошло несколько лет, и в День памяти люди уже приходили в цветущий по весне парк Цицернакаберд с детьми. В переводе «с ереванского» это означало решительное желание устранить напряжение события, поставить твердый заслон чьим-либо действиям, способным «политизировать» большое сборище людей. Любой «активист», позволивший что-то лишнее, был бы единодушно осужден и однозначно оказался бы в моральной изоляции: ведь рядом были дети!

Скорбное шествие потеряло митинговый вид, стало семейным ритуалом. Отдав дань памяти печальному прошлому, люди замирали еще раз на площадке у крутого обрыва, откуда открывался сказочный вид и на дикую природу Разданского ущелья, и на волшебную панораму родного города. Города-утешения, города-исполнения желаний. Возвращение в шумный город с печального Цицернакаберда наполняло людей жаждой весенней активности, общения, взаимопомощи. В этот день долго не затихали улицы и дворы. Ереванцы нередко посвящали этот день посадке цветов, винограда. Естественным и никак не противоречащим печальному смыслу события считалось посещение в этот вечер родных и близких, особенно — нуждающихся в помощи и поддержке.

Памятник стал частью города. Важной частью, но — частью.

Ереван не принял во внимание желания тех, кто хотел, чтобы город стал частью скорбного надгробия…

Этнологический комментарий. Так Ереван пережил свой первый кризис - кризис самоутверждения, отстоял свое право быть таким, каким его хотели видеть ереванцы. Это было показателем, что новая культура уже сформировалась, осознала себя. Возможно, Ереван и был своего рода памятником жертвам геноцида, но памятником не смерти, а жизни. Армения была жива, вопреки всему. Вместо пепелищ утверждалась новая культура, новая традиция, и к середине 60-х годов она была уже достаточно сильной, чтобы опираться на себя саму. Кто не принял ее, тот уехал.

В жизнь воплощался героический миф, который лежал в основании формирования Еревана. Происходило это иначе, чем ожидала этого Дашнакцутюн, которая в свое время его сформулировала. Краеугольным камнем ереванского героического мифа стала моральная победа над противником. Турки должны были увидеть процветающую и счастливую Армению, с которой уже ничего не могли поделать.

Патриархальная культура Западной Армении, столь дорогая диаспоре, ушла в прошлое. Ереван не мог жить ностальгией. Он был для этого слишком молод и полон сил. Будь малейшая возможность, он вернул бы утраченное, но демонстративное страдание претило новой ереванской культуре. Ереванцы уже ощущали, кем они стали. У них не было причин предаваться бессильной скорби, они стали победителями и осознавали это.

Это был финал формирования основных паридигм ереванской культуры, далее шло их развитие, быстрое, остросюжетное, но все-таки развитие парадигм уже появившихся в ереванской культуре. Основной процесс формирования культуры был завершен - за какие-то 15 лет.

Городу пора было позаботиться о своей истории. И эта история была достойна амбиций Еревана

[Grig]

2750

Место, где археологи обнаружили крепость-город Эребуни, в то время называлось «Тохмак-гёл» («гёл»— по-турецки «озеро»), тогда как более раннее армянское название Арин Берд («Крепость львов») вспомнили лишь в середине 60-х. Вокруг небольшого пруда Тохмак гёл в 50-е годы был «Комсомольский парк». Типичный советский «парк культуры и отдыха» с беседками, c игравшим по воскресеньям военным духовым оркестром. После ХХII съезда КПСС к ним прибавился огромный щит с устроенной из картона, жести и лампочек действующей моделью космический станции «Луна-10», вращавшейся вокруг Луны.

За забором парка было кладбище, что гуляющих в парке, впрочем, не особенно смущало. А дальше, за кладбищем, на пригорке вечно звучали выстрелы: там располагалось стрельбище ДОСААФ.

Кто бы мог подумать, что пригорок, склон которого был удобен для установки мишеней (защищая соседние улицы от шальных пуль), скрывает под собой древний город!

Увы, здесь не место рассказывать о самом Эребуни — обнаруженном археологами действительно прекрасном древнем городе, о фресках и статуэтках, которые, пролежав в земле 27 веков, продолжали приковывать взгляд.

Кто мог знать, что у молодого, расцветающего города найдется прекрасная биография?

Кто знал, что будет найден клинописный текст, который позже заучили наизусть все дети Армении: «Я, Аргишти, сын Мусы Менуа, город сей построил, назвал Эребуни. Пустое место было, сады насадил я тут». Дальше шло заклятье: «Кто разрушит, кто отнимет, кто другой скажет — я, мол, это сделал, да будет он проклят». Эти последние слова в советской школе, впрочем, не учили. А вот начало текста учили как стихи, произносили как тост. Приближался чудесный праздник: городу Еревану, оказывается, исполнялось 2750 лет. Ереван — на 50 лет старше Рима, старше всех городов Земли!

Армянам, так увлеченным восстановлением собственной истории, жизнь преподнесла драгоценный подарок.

Собственно, сами раскопки начались еще в 1950 году, тогда же был найден камень с клинописным автографом. Но, во-первых, довольно долго продлились споры ученых, во-вторых, дата «2750» была более «круглой», чем, например 2740-летие, которое могли успеть отпраздновать ереванцы. А в-третьих, и это само главное, востребованность праздника, которая созрела к 1968 году не шла ни в какое сравнение с 1958 годом!

Символы Эребуни — «знак вечности», два стилизованных льва со скипетрами (или с мечами), двузубец крепостной стены с факелом посередине, наконец, сам камень с клинописью — мгновенно полюбились, стали армянскими символами, буквально за считанные месяцы повторились в каменных фонтанах и фонтанчиках, в картинах, чеканках, гравюрах, в детских рисунках, мозаиках на стенах домов, книгах, коврах, на сигаретных пачках, брелоках. Слова «Эребуни», «Арин-берд», «Аргишти», «Урарту» (Эребуни какое-то время был столицей Урартского царства) сразу стали названиями кафе, кинотеатров, пансионатов, гостиниц…

И в 1968 году Ереван бурно отпраздновал свой 2750-летний юбилей. На праздник съехалось огромное даже для гостеприимного Еревана число гостей, было великое множество подарков. Пожалуй, самым знаменитым подарком, очень подходящим для Еревана, стала французская цветомузыкальная установка, которую установили на площади Ленина, на главном фонтане города. К празднику отстроили и новые фонтаны: целый бульвар фонтанов, которых было 2750! В дни празднования воду в фонтанах подкрасили фуксином и марганцовкой: из фонтанов как будто текло красное вино.

Но особым чудом было всеереванское застолье. Ереванцы вынесли из домов столы прямо на улицы и соединили их в один многокилометровый стол. Безо всякого участие какого-либо «общепита» столы заполнились шашлыками и винами, толмой и кюфтой. Празднование шло день и ночь.

К празднику был сочинен гимн «Эребуни-Ереван», разучивание которого заранее провели по радио и телевидению. О словах этого гимна стоит рассказать особо.

«Ереваном ставший мой Эребуни,/ Ты века прошел, но остался молодым/ Рядом со своим отцом — Масисом (горой Арарат) / при своей матери, реке Аракс / Веками расти, Ереван!». Конечно, величальная песня у армян не могла обойтись без упоминания «родителей» города-именинника! (Хотя было здесь и что-то новое: традиционно Отцом в Армении считалось Отечество, Родной Край, а Матерью — армянский язык)

Далее поется:

«Ереваном ставший мой Эребуни,/ Ты наш новый Двин, новый наш Ани/ Маленькой земли главная мечта / Этой красоты ждали мы века!». Лучше не скажешь. Древние разрушенные столицы Армении жили в сердце армян, и, наконец, воплотились в каменной грации Еревана.

Дальнейшие слова еще более интересны:

«Неуемные позывы есть в сердцах у нас / Неисполнившихся желаний еще у нас много…». Это был, скорее всего, эзопов язык: «мы не добились пока возврата армянских земель». Других желаний больше не было. Все были достигнуты. На самом деле, этот праздник был, в определенном смысле, концом всех желаний. Их завершением. «То, чего мы хотим, увы, сейчас невозможно, а больше мы ничего не хотим — все уже есть».

Из прежних страниц этого повествования читатель может сделать вывод, что автор чрезмерно привлекает для иллюстрирования тексты песен о Ереване. Но песен действительно было очень много, и они играли в 60-е годы важную роль для города!

Сколько песен было написано, например, о Москве? После песен «Дорогая моя столица» (1942) и «Утро красит нежным светом…» (1944 г.) через много лет появилась только одна — «Я шагаю по Москве». Затем снова большая пауза, пока Арно Бабаджанян не написал первую песню о Москве на современный ритм — твист «Лучший город Земли», за которым последовали «Московские окна». И это в период оттепели, в период, который сейчас считают временем «городской романтики»! (Стоит отметить, что сочиненные в те годы песни о Москве Булата Окуджавы были известны очень ограниченному кругу людей).

За эти же годы о Ереване было создано несколько десятков популярных песен! В основном именно на модные джазовые, рок-н-рольные, твистовые и шейковые ритмы.

Однако, как праздник «Эребуни-2750» стал завершением всех желаний, так и песня «Эребуни-Ереван» стала последней песней о Ереване…(Чтобы быть точным: к празднику было написано одновременно несколько песен. Но уже в 1969 году и далее песен о Ереване больше не появлялось. Может — одна, две…).

Армяне долгие годы после 1968-го продолжали «непрерывно праздновать» «Эребуни-Ереван». Будни как бы не наступали многие годы. Любой повод — 1 мая, 8 марта, летний наплыв туристов, просто отдельно взятый концерт или премьера в театре превращались в продолжение праздника «Эребуни». Стиль «Эребуни» продолжал воплощаться в архитектуре, в книгах. Цветомузыкальные фонтаны каждый вечер собирали вокруг себя пол-города народу.

К символам Армении (Арарат, два тополя, армянский алфавит, крунк (журавль), арагил (аист), прибавлись кяманча Саят-Нова и гранат (фильм «Цвет граната»), а с праздником Эребуни — еще и крепость, знак вечности, клинописный камень и львы Эребуни, семь фонтанов, монета Тиграна I.

«Перманентный праздник» ереванцы сохранили и в своем отношении к одежде. Гости города с удивлением обнаруживали, что ереванцы с утра до вечера одеты нарядно. Если не сказать — чрезмерно нарядно: даже макияж женщин был «вечерним» в течение всего дня! У ереванцев как бы вообще не стало повседневной одежды: была домашняя (и дома, и во дворе ереванец мог быть одет во что попало) и «для улицы». Эта «Улица», ее «Праздник», ее взгляд, ее мнение были настолько важны для ереванца, что он старался не обмануть ожиданий окружающих, одеваясь по возможности более красиво: отправляясь ли гулять, собираясь ли в театр, в гости, или, наоборот, спеша утром на работу.

Годы спустя, появившиеся в большом числе переселенцы из деревень и других городов не будут понимать толком смысла своеобразного праздничного и вечернего времяпровождения ереванцев-старожилов. А смысл состоял в «продолжении праздника города», в постоянном любовании им, в единении с другими ереванцами…

[Grig]

Домá в судьбе Еревана

Рассказ о том, как строился Ереван в 60-е годы, начинается с… Москвы. Так уж сложилось, что на протяжении всего послевоенного времени, что в возведении почти всех самых необычных строений в столице СССР участвовали архитекторы-армяне.

В отличие от французского архитектора Ле Корбюзье, который в то время экспериментировал в Москве с армянским туфом, причем, довольно неудачно, архитекторы-армяне тяготели к новым материалам — стеклу, бетону, плитке. А главное — смогли создать самые необычные, странные здания. Посмотрите на этот список: Дворец съездов, Дворец пионеров на Ленинских горах, большинство новых зданий на улице Горького (Тверской), проспект Калинина (Новый Арбат), Театр советской армии, кинотеатр «Октябрь», Останкинский телецентр, знаменитая «книжка» здания СЭВ… Это сейчас они кажутся привычными, а в свое время появление каждого из них в Москве становилось ярким событием. Кинотеатр «Октябрь» сам стал «героем» не одного кинофильма. Новый Арбат то называли «проспектом будущего», то называли «вставной челюстью старушки-Москвы», а загадочная «звезда» Театра армии, которая не просматривалась ни с какой стороны, кроме как сверху, порождала время от времени публикации в газете «Труд» о том, что будто бы на крышу театра села летающая тарелка с инопланетянами. А какие только слухи не ходили о действительно «космических» зданиях — Дворце пионеров и, особенно, Останкинском телецентре!

Может и смело было бы предполагать, что участие армянских архитекторов (таких как А.Мндоянц, К.Алабян, Р.Саруханян, А. Закарьян, К.Шехоян и др.) предопределило этим зданиям бурную, неоднозначную судьбу. Но судьба самих армянских архитекторов в Москве была иногда действительно бурной…

Ереван помог режиссеру Параджанову снять фильм, который нигде больше снимать нельзя было. Ереван помог инженеру Никитину испытать идею купола на напряженных опорах перед строительством Останкинской телебашни, когда в Москве ему не давали такой возможности.

С московским архитектором К.Алабяном было, как рассказывают в Ереване, примерно то же самое. Автор проекта Театра советской армии предложил один из вариантов экономичного дома для массовой застройки. Его вариант, в отличие от, например, того типового дома, которым застраивались кварталы московских Черемушек (так называемый «вариант Лагутенко»), был прочнее, имел лучшую звукоизоляцию и был просто красив. Зато он был дороже. Проект Алабяна в Москве не просто не приняли, архитектор даже попал в некую опалу. Приехав в Ереван, он принялся возводить микрорайоны на правом берегу реки Раздан, а также несколько экспериментальных домов в центре города.

Пятиэтажки Алабяна сильно отличались от других ереванских домов, почти все из которых строились по индивидуальным, неповторимым проектам. Но городу остро требовался проект дома для массовой застройки. И проекты пятиэтажек Алабяна подошли как нельзя лучше. По таким же проектам достраивались и все большие и малые города — Кировакан, Чаренцаван, Спитак, Севан, Камо, Раздан, Нор Ачин, Арарат и другие. Отличить друг от друга ереванские Черемушки и район Нор Ахта в Раздане, конечно, было бы трудно, так они были похожи. А вот чуть издали, на фоне горного ландшафта, они приобретали совершенно неповторимый вид. Массовая застройка создавала как бы новую архитектуру — архитектуру дальнего плана, расстановки, узора.

Когда первая улица Ачапняка (ереванских «Черемушек») была достроена, да нормально заработал транспорт, и новоселы Правобережья смогли снова чувствовать себя жителями Еревана, когда, наконец, исчезла сплошная нумерация домов (вроде «Ачапняк, строение 1459») и у улиц появились названия, Ачапняк полюбили.

Поселившись в новом доме, глава семьи первым делом приобретал кронштейны и ролики — чтоб натянуть на балконе самые удобные на свете веревки для сушки белья! Далее ему предстояло отправиться к верхнему соседу. Там, с разрешения соседа, он делал две дырки в полу лоджии и вставлял в них болты. А как же! Ему ведь предстояло повесить на своем балконе гимнастические кольца! Земляк знаменитого Альберта Азаряна без колец чувствовал себя неуютно!

Хозяйка заводила на подоконнике лоджии кактусы, в те времена они были очень актуальны, ведь моду на них принес не кто иной, как Юрий Гагарин!

Наконец, предстояло решить — где устраивать «мангал» (шашлычницу): на своем балконе или объединиться с соседями и устроить ее во дворе? Если мысли новосела переносились на двор, значит, обживание произошло.

И жители микрорайонов вышли во дворы, посадили деревья, поставили скамейки, установили семиметровые мачты, к которым протянулись веревки для сушки белья, установили Г-образные парные столбы с натянутой между ними проволокой — чтобы дикий виноград оплел ее, и над скамейками была тень. Одним словом — обосновались.

Для полноценной социализации ереванцу необходимо было гордиться своим домом. До начала массовой застройки каждый дом был индивидуален по своему архитектурному облику. Дома «микрорайонной» застройки поначалу огорчали ереванцев. Это был непривычный для Еревана образ жизни — без замкнутых дворов. Все равно, что жить на улице! Только стараниями самих жителей дворы приобрели со временем обжитой, индивидуальный вид.

Так в Ереване появились советские «пятиэтажки», которые, однако, нельзя было назвать типичными «хрущевками»: да, квартиры были малогабаритными, потолки низкими, но дома были довольно прочными, добротно выстроенными и красивыми, со светлыми верандами и разнообразящими фасады архитектурными элементами. Особенно интересными были фасады домов Городка физиков.

Отношение к Алабяну в Москве изменилось к лучшему, и архитектор смог реализовать в столице свой план: создать серийные дома с разнообразной архитектурой фасадов.

По внешнему виду изящных домов на Ленинградском проспекте в Москве, спроектированных Алабяном, трудно догадаться, что в основе их — типовой проект «пятиэтажки». Каждый из домов украшает свой набор колонн и арок, висячих балконов и веранд. А вот ереванец может узнать в них архитектурные элементы тех домов, что стоят на уступе правого берега Раздана — на дальнем от Института физики краю Физгородка…

Вскоре в Москве появилась улица, названная именем Алабяна. И в Ереване тоже: именем архитектора назвали первую, главную улицу Ачапняка, ту, с которой началось шествие пятиэтажек по Армении.

Но был у массовой застройки и свой контрапункт, рассказ о котором позволит понять, почему ереванцы, хоть и с трудом, но мирились с массовой застройкой.

Одновременно с жильем в Ереване строились особые дома, в которых и заключался секрет. Человеку, не знакомому с психологией армян, трудно будет понять, почему эти дома служили утешением и примиряли ереванца с малогабаритным собственным жильем.

Как ни велико стремление человека к обладанию собственной хорошей квартирой, тяга армянина к истории, к культуре, к их сохранению — намного больше!

Так что в Ереване строили музей за музеем. И Ереванцы болели за эти стройки, как положено: наверно, каждая семья регулярно отправляла дедушку-пенсионера проверить, как строится Дом художника Сарьяна. Каждый отец семейства принес, наверное, в дом журнал «Советская Армения» с фотографией нового Театра им. Сундукяна на обложке.

Центральная часть города регулярно пополнялась памятниками, а снаружи садового полукольца на него смотрели музеи. Музей древних рукописей Матенадаран, Музей этнографии, Музей истории Еревана…

За несколько лет был построен и целый ряд домов-музеев. Да, именно так: не старый дом знаменитого писателя или композитора превращался в музей, а строился новый дом. В этом доме Ереван должен был выразить свое почтение гениям нации, не мог быть это просто дом!. …Почему, когда смотришь на дом-музей Туманяна, чудится прищур поэта и сказочника… Кажется, что это он сам, присев на пригорке, с улыбкой великого выдумщика смотрит на этот город.

А что сказать о доме Сарьяна, оформленном мозаикой с его картины!

Кроме музеев, были построены Дом композитора, Дом художника, Дом архитектора, Дом ученых, Дом актера, здание Академии наук и Выставка достижений народного хозяйства Армении, Ереванский цирк. Каждое из этих зданий было неповторимой архитектурной находкой.

И вот тут нужно обратить внимание на психологическую роль этих «домов» для ереванцев. Для жителей города важно было обозначить, что эти области деятельности (наука, искусство) отныне и навсегда проживают в Ереване. Обозначить надо было наиболее верным языком для армян, то есть — выразить это архитектурно. Более того, творчество музыкантов или художников теперь имело образ дома, открытого для всех. И не такой уж умозрительный был этот образ! Все эти «дома» действительно добросовестно действовали, и действительно, в открытые двери можно было войти, и смотреть, и слушать, и учиться, и участвовать.

Каждый из них мог выполнять и роль чего-то вроде «дома культуры», и «отдела по связям с общественностью» своей отрасли, и центра по обмену опытом, и профсоюза, и даже — светского клуба.

Кроме новостроек, были и старые «общие дома», так же служившие неформальными центрами активной деятельности: Дом радио, Армянский дом работников искусств, Дом дружбы с зарубежными странами и даже такая организация, как Комитет по устройству прибывающих из-за границы армян.

Каждый из таких открытых для всех коллективов служил средой для чьей-то самреализации, а для кого-то был просто родным домом. Даже через многие годы знаменитые ученые, артисты, писатели с гордостью представляли себя так: «Я выходец из Дома Архитектора», «Я по жизни — человек Музея этнографии»… Мальчишки и девчонки из соседних с Академией наук дворов, исходив в ней все этажи и комнаты — от библиотеки до подсобок — стремились именно в ученые, а их сверстники, то просачивавшиеся из своих дворов за кулисы Театра имени Сундукяна, то забиравшиеся на цирковой двор, мечтали об артистическом будущем.

«Открытым домам» не свойственно было замыкаться в себе. Они, наоборот, должны были принимать у себя людей, и они это умели делать.

А сколькие гостей приглашал и принимал каждый из «открытых домов»! Как спорили они за право организовать приезд какой-нибудь иностранной делегации, или коллег из других республик, или авторитетного специалиста! У кого лучше программа приема и экскурсий, кто лучше накроет стол и обеспечит гостям лучший ночлег!

То, что жителю Еревана очень хотелось — пригласить иногородних друзей в гости — но делать это при малогабаритной квартире было трудно, зачастую обеспечивал один из «открытых домов», с которым он был связан.

В одном ряду с музеями и «домами» стояли еревансккие научно-исследовательские институты и…ереванские кафе. О них еще будет рассказано отдельно, но здесь непременно хочется поставить их рядом. Впрочем, уже из предыдущего повествования читатель может предположить, что объединяло все эти «дома»: открытость для творчества и функция расширения личного пространства для связанных с ними людей.

На обочине советской действительности, в Ереване 60-х, партийно-комсомольская деятельность была практически незаметна на фоне самодеятельной активности и творчества, объединяемого ереванскими музеями, НИИ, кафе, и «творческим домами». И эту функцию они сохранили и дальше: не дав науке запереться во всесоюзной секретности, архитектуре — заглохнуть в клановости, а жителям города — в частных житейских проблемах.

Для ереванца важен родной дом. Он не искал ему альтернативы: он просто нашел ему продолжение!

[Grig]

Итоги 60-х

К концу 60-х Ереван из города «чужих» окончательно превратился в город «своих» (хотя и «разно-шрджапатных»). Уже была определенная история общих достижений и разочарований. Короткая история, но эмоционально пережитая очень страстно, многократно перемолотая в разговорах, дополненная легендами и присочиненными «старинными традициями».

Главным итогом адаптации друг к другу очень разных по культурным корням людей стал принцип «компромисса во что бы то ни стало». Отсюда те чрезвычайно «нежные», «ласковые» взаимоотношения, которым стали так привержены ереванцы. И это сохранилось от 60-х годов на долгие годы.

Самым страшным были любые невыясненные отношения. Собственно, такое выражение как «сложные отношения», произнесенное по-армянски, означало всегда тяжелый, затяжной конфликт. Начавшись, он мог никогда не кончиться, распространяясь на друзей и знакомых конфликтующих лиц. Случалось это редко, но протекало очень болезненно, и практически никогда не вело к какому-либо стоящему результату хоть для одной из сторон.

Всякий, кто бывал вовлечен в конфликт, в следующий раз старался избегать таких ситуаций, да и окружающие были настроены очень ревниво, то и дело слегка одергивая друг друга: «говори мягко», «сохраняй отношения», «смотри, не усложняй» — вот такие выражения были в ходу.

Продолжением такого поведения было стремление «убедить». Если я хочу чего-то, то должен достичь этого «убеждая» кого-то. Ереванскую подбадривающую поговорку «Амен инчэ хосалу вра йа» можно перевести примерно так: «Все у нас получится, поскольку любой цели можно достичь путем убеждения, уговаривания. А уж это-то мы умеем!». Или, если короче: «Договориться-то мы сможем!».

А что же было итогом этой адаптации? Ее результатом был сам Ереван конца 60-х с его бесподобно уютной и безопасной городской средой, жизнелюбием и гостеприимством, искрометным юмором и способностью раскрывать таланты множества людей. Город, в котором практически не было преступлений против личности, совершенно отсутствовало пьянство, а малочисленные хулиганы чаще всего «варились в своей среде».

Старые ереванцы хорошо помнят время, когда даже милиционеров в Ереване было так немного, что всех их просто знали по именам.

К концу 60-х за плечами ереванцев были и победы и, пусть одно, но страшно переживаемое «поражение»… Поэтому сложилось своеобразное отношение ереванцев ко «всем армянам». С одной стороны, вошло в привычку искать армян везде и всюду, «болеть» за всех армян. Когда в титрах какого-нибудь кинофильма появлялось, к примеру, «Второй ассистент оператора — А. Погосян», зрители в кинозале устраивали бурную овацию!

С другой стороны, появилось твердое убеждение, что «армянами собираться нельзя» — плохо кончится. Именно так и говорили, когда где-то в неформальной обстановке, случайно (без контроля со стороны шрджапатов!) собиралось много народу и принимались что-то обсуждать: «Люди, давайте армянами не собираться, а?»…

Земляческие роли в Ереване. Тбилиси и Баку

В конце 60-х — начале 70-х годов в Ереване произошло значительное изменение в позициях, которые занимали приезжие. В процессе постепенного отъезда «ахпаров» освобождалось много мест в «интеллигентных» профессиях, в среде кустарей, в сфере обслуживания, торговли — в областях, где раньше очень успешно работали талантливые армяне зарубежного происхождения. Другие ереванцы по привычке избегали попыток делать карьеру в таких областях как портновское дело, кулинария, бытовой ремонт (в Ереване практически не было «службы быта» — все делали частники, в основном — «ахпары»), фотография, преподавание иностранных языков.

Но власти в то время взяли курс на поощрение роста города, и, естественно, освобожденные места долго пустовать не могли: тем более, что горожане уже привыкли к высокому уровню сервиса в этих областях.

Переток людей между армянской общиной Тбилиси и Ереваном существовал всегда. Для тбилисских армян и их ереванских родственников это были привычные поездки в гости друг к другу. Иногда — довольно надолго. И только в конце 60-х появилась тенденция именно к переселению в Ереван с целью обосноваться и сделать профессиональную карьеру. Интерес к Еревану проявили очень конкретные классы тбилисских армян. В основном, это были квалифицированные профессионалы и интеллигенты, добившиеся определенных успехов, семейные, не молодые. Семьи переезжали вне связи с другими, индивидуально.

Вообще положение армян в Тбилиси можно охарактеризовать как очень прочное. Они давно интегрировались в ценившуюся в Тбилиси систему «аристократических» отношений, при которой первостепенную роль играла древность семейных связей, принадлежность к кругу, построенному и хранимому не одним поколением тбилисцев, «вхожесть» в те или иные «дома», приверженность интеллигентным ценностям района Сололаки или самобытному гедонизму Авлабара, гедонизму, возведенному в ранг культа и в ранг искусства.

Поэтому уехать из Тбилиси в Ереван можно было в силу каких-то сильных причин. Именно так сформулировал модель переезда тбилисских армян в Ереван один из них: «В Тбилиси так хорошо, что переехать в Ереван можно, только если в Тбилиси тебя сильно обидели».

Трудно сказать, что послужило возникновению волны переездов из Тбилиси в Ереван в 1968-1975 годах: какое-то ухудшение положения в Тбилиси, или просто жизнь в Ереване стала достаточно «городской» для тбилисцев…

Возможно, переселение из Тбилиси было просто наиболее заметной частью переселения из других городов Союза вообще. По численности небольшое, оно затронуло очень узкий слой лиц, добившихся хорошего положения, умеренного успеха в своей работе и определенной известности: достаточной для того, чтобы рассчитывать в уже немолодом возрасте на почетную роль «армянской достопримечательности». Однако те, кто добился на месте своего жительства очень больших успехов (в особенности в Москве, Ленинграде и в «закрытых городках»), не нуждались в усилении своей славы и почетного положения, и редко переезжали в Ереван. «Умеренные» же знаменитости, несмотря на малочисленность, легко заняли освобожденные «ахпарами» и ушедшими «первыми варпетами» почетные места героев нации.

Возвращаясь к тбилисцам, стоит отметить, что в Ереван переехало очень небольшое (как для армянской общины Тбилиси, так и для города Еревана) число семей. Однако высокая культура, профессиональный уровень, активность и характерная для тбилисцев общительность позволили им занять видные места в свой профессии и без труда обосноваться в ереванских шрджапатах, в основном — русскоязычных (тбилисские армяне обычно слабо владели устной армянской речью). Вскоре тбилисцы стали играть заметную роль в Ереване, особенно в русскоязычной среде.

Даже через много лет жизни в Ереване тбилисцы чаще всего не упускали случая рассказать о своем тбилисском происхождении, сохраняли связь с друзьями-тбилисцами и с родственниками в Тбилиси, однако сами считали себя уже ереванцами.

Особый, лирически-высокопарный стиль речи тбилисцев возвращал ереванцев к стилю стихов Саят-Новы. Теперь, однако, когда такой стиль накладывался на бытовое и даже особо гедонистическое содержание тбилисского стиля жизни (в тбилисцах отмечали их страсть со вкусом поесть, а также привычку непрестанно целоваться друг с другом при встрече, независимо от пола и возраста). Контраст «высокого штиля» с прозаическим содержанием скоро стал предметом шуток, и даже Саят-Нова вскоре стал героем анекдотов, в которых поэт представал то любителем покушать «на халяву», то хитрым и пронырливым бабником.

И внешне тбилисцы сохраняли собственный стиль. Девушки из тбилисских семей почти все без исключения носили челку еще два поколения, не меньше (при этом другие ереванки не носили челку никогда, боясь, что их примут за тбилисок, а когда тебя относят «не к тому шрджапату», это грозит общением с «чужими», чего не любили). При самой «императивной» моде на мини-юбки в 1968-1974 годах бывшие тбилиски носили относительно длинные платья, большей частью — темные однотонные. Даже в жару — из тяжелых дорогих тканей. Мужчины тбилисцы были очень элегантны и аккуратно причесаны. «Прилизанные» прически тбилисцев в то время не выделялись на фоне стиляжных «набриолиненных» причесок ереванцев. Интересно, однако, что позже, в 70-х, молодые ереванцы, следуя моде, станут носить длинные «патлы» «под Битлов», а бывшие тбилисцы и их сыновья останутся верными своей короткой приглаженной стрижке «на пробор».

Ереванцы проявляли к тбилисцам большой интерес, достаточно охотно налаживали с ними дружеские и семейные связи, пользовались случаем «расширить свой шрджапат».

Процесс взаимной адаптации в Ереване вообще не был упрятан в какое-то «подсознание», не проходил «попутно» или «исподволь». Это был социализованный, обсуждаемый и довольно осознанный процесс. Отношение к тбилисцам — тому пример. От тбилисцев сознательно перенимали, например, правила застолья (отличавшиеся и иногда противоречившие ереванским) и не упускали случая продемонстрировать им такое приятие и охотное перенимание их традиций. В эти же годы ереванцам удалось увидеть и оценить творчество тбилисца Параджанова, его необычный по тем временам и «очень тбилисский» фильм «Цвет граната» (о Саят-Нове). Когда фильм запретили, в Ереване он продолжал идти в кинотеатрах: на афишах для конспирации писали название другого фильма, однако весь город знал, что будут показывать «Цвет граната». В авторском, необрезанном варианте его показывали только в Армении. Автора, ждавшего оценки зрителей, а получившего неприятности от властей, ереванцы бесстрашно хвалили, утешали и, как могли, защищали.

В те же годы в Ереване прошли выставки грузинских художников, чеканщиков, был переведен на армянский язык фильм о грузинском художнике Пиросмани. По телевидению без всякой меры крутили один и тот же грузинский мультфильм «Цуна и Цурцуна»: причем, на непонятном для подавляющего большинства зрителей грузинском языке.

Как бы «в честь тбилисцев» был выпущен фильм «Хатабала». Это была костюмно-музыкальная комедия, отражавшая быт начала века, типажи, музыку и даже характерную пантомимику, сходную с любимой в тбилисском армянском районе Авлабар. Чуть ни все маленькие девочки во всех детских садах разучивали танец «кекелок» (так в Тбилиси называли «расфуфыренных дамочек») под музыку из «Хатабалы».

Тбилисцев с надеждой спрашивали: «Вы видели «Хатабалу»? Как, похоже получилось или нет?»: ереванцы откровенно желали заслужить доверие своих новых сограждан.

В зависимости от ценностей своей прежней среды, одним тбилисцам предстояло сыграть роль в развитии культурных ценностей Еревана, другим — внести свою характерную струю в нарождавшуюся китчевую контр-культуру «рабиз», о которой речь пойдет позже.

В отличие от Тбилиси, в Баку не было выраженных «кругов» общения и культурных слоев. Интеллигент ли, рабочий ли, все придерживались модели поведения «простого парня», открытого к общению с представителями любого слоя общества. Если в Грузии избегали даже «слишком общего» понятия «грузин» или «тбилисец», предпочитая уточнять — какой грузин (сван, имеретинец, картвел…) и какой тбилисец («его родственники еще в 19 веке были близки с семьей таких-то, а дед жил в Авлабаре рядом с такими-то»), то бакинцам в многонациональном городе было достаточно того, что они бакинцы — и все. Знакомые мне бакинцы рассказывают, что ни национальность, ни профессия не играли роли для общения в Баку. «Баку был одной большой семьей».

Армяне в Баку по условиям жизни не выделялись ни в лучшую, ни в худшую сторону. Общей проблемой бакинцев конца 60-х было катастрофическое положение с жильем (строительство велось очень плохо, в отличие от Еревана, и особенно — от быстро растущего Кировакана), что стало причиной появления в пригородах Баку районов трущоб. В бакинском «самострое» (трущобах, иначе их называли «нахалстроем») обитали как рабочие, так и врачи, учителя, продавцы — безо всякого отличия своего положения. В благоустроенных районах жили старожилы, в том числе старая интеллигенция, но ее воспроизводство было затруднено тем же жилищным вопросом.

Наплыв в 60-70-х в Баку жителей из деревень обострил не только жилищную проблему, но и проблему образования: сельские жители в Азербайджане имели такие большие льготы при поступлении в вузы, что это сильно ухудшало шансы горожан.

Основными мотивами миграции бакинских армян в Ереван были именно жилищный вопрос и вопрос образования. Мотив выглядел так: «В Ереване легче получить жилье и поступить в институт. Воспользуемся тем, что, как армяне, мы будем там «среди своих», и решим наши проблемы».

Переезжавшие в Ереван бакинцы пополнили население наиболее бедных районов Еревана, селились в зонах индивидуальной застройки: на самом деле способ получения приличного жилья в советское время все равно был один — многолетняя очередь…

Бакинцы переселялись в Ереван «пролетарским» способом: кто-то приезжал один, устраивался на работу, затем по одному перетягивал к себе родственников.

Интересно было языковое поведение бакинцев. Обнаружив, что в Ереване на русском говорит только интеллигенция и, не желая причислять себя к интеллигентским шрджапатам, они удивительно быстро научались чисто говорить на армянском, в отличие от тбилисцев и многих выходцев из сел Армении, которые не хотели и не пытались изменить свою речь, считая ее частью собственного земляческого достоинства. Возможно, на быстром освоении армянского со стороны бакинцев сказалось и то, что многие из них потомки карабахцев, которые почти сплошь наделены выдающейся способностью к освоению языков.

Бакинцы не придавали одежде особого значения, в отличие от элегантных тбилисцев и сумасшедших модников — ереванцев. На улице они выделялись простоватой и не очень опрятной одеждой. Но особо «выдавали» бакинцев… растрепанные волосы: казалось, что ветреная бакинская погода совсем отучила их причесываться…

Бакинцев отличал и очень невысокий уровень притязаний как в вопросе профессионального продвижения, так и в вопросах бытовых условий (высокими были лишь притязания в отношении образования детей). По этим характеристикам они приближались к мигрантам из некоторых деревень самой Армении, которых в те годы становилось все больше. Все вместе они заметно потеснили недавно ставших «рафинированными горожанами» прежних ереванцев. Потеснили особенно легко потому, что в отличие от бакинцев, ереванцы не были «одной семьей», не требовали от других людей ни одинаковых со своими принципов, ни образа жизни, ни сходного со своим внешнего вида. Здесь «принципы» не имели хождения за пределами шрджапатов. На отличительные особенности «чужих людей» обращали некоторое внимание, не выходившее, однако, за рамки простого любопытства.

Очень интересным образом изменилась роль ереванских курдов. В 60-е годы курды Еревана (с исчезновением внутригородского садоводства) облюбовали профессию дворника. Раннее утро города начиналось с такий картины: вдоль улиц, орудуя метлами, передвигались курдиянки в пестрых (красный, зеленый, желтый…) «многоэтажных» национальных юбках. У мужчин-курдов тоже была своя «униформа»: черный костюм, обычно не по размеру узкий даже для типично поджарой курдской конституции, поверх яркокрасной, оранжевой или канареечно-желтой рубашки.

В конце 60-х город в одночасье лишился дворников, причем, на целое десятилетие… Во-первых, прекратился приток сельских курдов в города: сельские армяне с их «промышленными» устремлениями освободили такую профессию, как овцеводство. Этим делом с 70-х годов целиком занялись курды. Гордские же курды проявили большую склонность к образованию, и за несколько лет в Ереване появилось курдское издательство, курдская газета и радиопередача на курдском языке. Учились курды на инженеров, историков, литературоведов…

Но особенную любовь курды проявили к профессии врача, и снискали этим общее уважение. В те годы в Ереване считали, что курды особенно чистоплотны, и они просто какие-то особенно хорошие врачи. Говоря о таком враче, не забывали отметить его национальность: «У нас в поликлинике есть очень хороший врач, курд». Думаю, многие ереванцы помнят до сих пор таких знаменитых врачей, как Окоева, Ибояна или Умр-Шата. Впрочем, скорее всего, другие ереванцы назовут другие, не менее уважаемые фамилии врачей-курдов. Помнится, когда уже в 80-х годах один из роддомов с большим скандалом закрыли из-за плохого санитарного состояния, ереванцы не могли поверить своим ушам: «Как же так?! Там же директор — курд! Там все должно было просто блистать чистотой!».

Смена ассоциаций, связанных с курдами была удивительной. В 50-е неряшливую одежду называли «курдской» (из-за многослойных юбок, которые носили курдиянки). В 70-е нарицательный смысл выражения «курдская юбка» забылся. Зато появилось выражение: «ну ты прямо как курдский врач!» (что означало «привередливый чистюля»).

Что касается профессии дворника, то лишь 10 лет спустя ею занялись русские молокане, но вскоре сменили метлу на места за баранками уборочных машин и мусоровозов. Дворник с метлой так и остался в Ереване редкостью, «дефицитной профессией».

Говоря о профессиях, которые облюбовали те или иные землячества, надо отметить, что не только мигранты из городов вне Армении и национальные группы имели свою модель жизни в Ереване. Чуть ли не каждый район Армении имел в столице «закрепленную за ним» профессию. Один сельский район снабжал город исключительно водителями троллейбусов. Жители другого района предпочитали работать только на химических производствах. Еще одна провинция — Апаран — «поставляла» в Ереван почти всех милиционеров…

Эта связь была настолько однозначной, что в Ереване слова «апаранец» и «милиционер» были почти синонимами.

Были и районы, откуда в Ереван не мигрировали вообще, или приезжали только учиться. Например, жители района им. Камо (Кявар, Гавар) почти всегда после учебы возвращались обратно в свой холодный высокогорный край (где кроме картошки ничего не произрастало), даже с каким-то высокомерием отзывались о ереванской жизни. Редко переселялись в Ереван жители Ленинакана (они очень любили свой родной город) и Кировакана (там долго сохранялись приличные шансы получить квартиру).

Интересно отметить, что немногочисленные русские в Ереване не только не представляли землячество, но и не имели вообще каких-либо общих черт поведения или образа жизни. Выбор профессий — самый разнообразный (рабочие, военные, продавцы, инженеры, врачи, артисты), уровень жизни — от беднейших до самых богатых.

Как-то в 70-х годах мне случилось спросить знакомого научного работника-бурята: отличается ли образ жизни бурят и русских в Бурятии. «Да, конечно», — ответил он: «Русские кедрач не трясут (не занмаются, в отличие от бурят, сбором кедровых орехов)». Так вот: в Армении не существовало даже такого мелкого бытового признака отличия местных русских от армян…Русские женщины готовили такую же еду, варили такое же варенье и носили такую же одежду, как и армянки. Русские мужчины не отличались от армян ни повышенным потреблением алкоголя, ни более высокими или низкими амбициями, или честолюбием, или продвижением на работе.

Единственным, пожалуй, человеком, который особо номинировался как «ереванский русский», был знаменитый русский диктор Ереванского радио Казимир Селецкий: очевидно, его отличало то, что он единственный тщательно избегал в своей речи армянских интонаций…

Русские в Армении в большинстве своем были русскоязычны. Но русскоязычных в Ереване было гораздо больше, чем этнических русских, поэтому «отличием» это никак служить не могло. Встречались и армяноязычные русские: ведь употребление языка в Ереване зависело прежде всего от темы разговора, от профессиональной среды (например, спортсмены, химики и астрономы говорили по-армянски, а электронщики или летчики — больше по-русски).

Этнологический комментарий. Миграция в Ереван продолжалась. Согласно статистике, на семедисятые годы приходится самый ее пик. Но значение ее уменьшается. Она не несет уже тако хаоса, как в 50-е. Мигрантам, исходя из их прежнего места проживания, отводится строго определенная культурная роль. Культура еще не сформирована до конца, она способна создавать новые роли и образы. Но они были уже упорядочены, подчинены общему сценарию.

[Grig]

Обстановка начала 70-х

Все, что рассказано о 60-х годах, несет печать самодеятельности, инициативы ереванцев. Все, что будет рассказано о 70-х и 80-х, так или иначе связано с усилением влияния власти на жизнь горожан.

«Брежневские времена» не сразу стали временами «закручивания гаек». Начальный период брежневской власти был, возможно, даже более прогрессивным, чем «хрущевский период». Но с самого начала новая власть была активной, политика ее сказывалась на жизни более непосредственно. Более того, местная власть Армении сильнее стала связывать себя с всесоюзной властью.

В 60-е в СССР многие инициативы в партии и комсомоле держалось на голом энтузиазме. В Армении любая такая инициатива легко гасла, поскольку этого энтузиазма никто не поддерживал. В 70-е партийное и комсомольское «дело» стало просто профессией. Армянские карьеристы тут же нашли в ней интерес, и класс патработников стал оказывать на жизнь большое влияние в качестве транслятора политики КПСС: в результате, жизнь стала более «советской».

Главной политикой местных властей по отношению к Еревану был план во что бы то ни стало довести население Еревана до миллиона. По-видимому, причина такого желания была прозаической… Дело в том, что одним из дефицитных ресурсов, на котором партийные власти могли иметь максимальный «левый» доход, был бензин. Миллионным городам он выделялся по особой квоте, и попасть в число городов-миллионеров для властей означало получить возможность хорошо зарабатывать…

Начало 70-х годов было для Еревана временем блестящих побед и больших потерь. Тиган Петросян стал чемпионом мира по шахматам. Футбольая комадна Арарат в 1973 году стала чемпионом СССР и взяла Кубок. Ереванский унивеститет отметил свой юбилей.

В эти же годы ушли из жизни Мартирос Сарьян и Паруйр Севак…

Друг за другом в неосмысливаемо быстром темпе последовали победы и поражения, удачи и разочарования…

Красивый город все быстрее наполнялся разнородным людом. Но уезжали горожане-«ахпары», в том числе, например, учителя английского и французского — гордость Армении, высококлассные портные, фотографы, артисты, инженеры… Приезжали же — жители сел. В отличие от многих мегаполисов, столица Армении принимала их хорошо, но старые городские шрджапаты не находили в них того интереса, который вызывали «ахпары» или тбилисцы…

И снова следовали разочарования: стал мелеть, приблизился к грани высыхания Севан, из которого без меры выпускали воду для орошения и получения электроэнергии… Интенсификация производства на заводах КанАЗ, «Наирит» и «Завод имени Кирова» приводила ко все большему выбросу в атмосферу вредных веществ. По утрам вид на Арарат тонул в бежевом мареве сгустившихся за ночь газов, а с холмов в Центр просто не хотелось спускаться: над городом висела желтый купол из смеси фенолов, альдегидов, фторуглеродов, серных и фосфорных производных. Кроме дневной «нормы» смога, ереванцев все чаще и чаще настигал «аварийный выброс» на одном из заводов, и воздух пропитывался то сладковатым запахом этилена, то чесночным духом фосгена, глаза слезились, люди болели, женщины все больше жаловались, что у них «аллергэ поднялась» — так говорили о приступе аллергии (по аналогии с давлением считали, что она «поднимается»).

Поколение, подошедшее к самому главному в Ереване «среднему возрасту» было высокограмотрым. Молодежь имела хорошие перспективы для продолжения образования и почти всегда гарантированную поддержку в учебе со стороны семьи.

От своих сверстников в других городах СССР средний ереванский старшеклассник 70-х почти всегда отличался хорошим знанием иностранного языка, знакомством с западной культурой, и, наоборот, практически полной неосведомленностью в области коммунистической идеологии, советской культуры и ее контр-проявлений — бардовской песни, подпольной сатирической литературы, деятельности российских вокально-инструментальных ансамблей.

Ереванская молодежь 70-х очень поздно приступала к труду и все больше задерживалась с созданием семьи.

Активные поколения Еревана начала 70-х сталкивались со своими, особыми проблемами, которые совершенно нельзя было бы поставить в соответствие с проблемами их сверстников в других местах.

И еще несколько слов об одном обстоятельстве, повлиявшем в 70-е на всю жизнь города, создавшем условия для такого необычного явления как рабиз, основанием для упадка…

Условия, царившие в Ереване 60-х, так и не привели к созданию какого-то «общего списка неприемлемых вещей». Сколь угодно экзотическое, непривычное поведение не воспринималось ереванцами непосредственно как «чуждое Еревану». Его могли воспринимать как «невозможное в нашем кругу», а вне круга — кто же кому судья?

Так, часть ереванских шрджапатов легко допустило ношение женщинами брюк, тогда как в других кругах это очень долго считалось «ужасным». Но бурное осуждение внутри своего круга не имело смысла выносить за его рамки. Более того, те же люди, что в своем кругу осуждали женщин в брюках, с детским любопытством и разинув рот от восторга провожали взглядом смелых модниц-«брючниц» на улицах. Логика здесь была следующая: «На улице встречаются другие, совсем другие люди, за которых я и мои знакомые не отвечаем, и бесполезно навязывать им свои правила. К чему? Они же не из моего шрджапата! Наоборот, «чужие» пусть ведут себя как можно более необычно: будет на что поглазеть!».

Итак, ни общего для всех образа «врага», ни образа «опасного человека», ни образа «презираемого человека» Ереван не создал. Что и сыграло злую шутку, когда появились настоящие «нарушители конвенции»…

[Grig]

Врезка: Легенда о Рабисе

В 20-х годах сидел как-то в одном ереванском кафе Егише Чаренц, уже знаменитый поэт. Подошел к нему кто-то из молодых поэтов, спросил, куда бы ему отнести свои стихи.

— Тебе нужен Рабиc, он поможет. Я напишу записку, отнесешь! Сможешь его найти? Иди в Шилачи, там всякий покажет.

Ничего бы не значила эта сценка, описанная самим Чаренцем в автобиографической повести, если бы не это странное имя — «Рабиc», которому в 70-е годы суждено было стать наименованием уникального явления в культуре Армении.

…Еще до войны, говорят, возникло такое «Объединение работников искусств», сокращенно — Рабис. Было оно чем-то вроде помеси концертной организации со службой быта. Рабис обслуживал свадьбы и похороны, направляя туда музыкантов с народными инструментами. Да и по дворам ходили не какие-нибудь бродячие певцы и канатоходцы, а организованные «работники искусств». В послевоенное время организацию пополнили инвалиды, склонные к музыцированию, или просто не нашедшие другой работы мигранты из далеких деревень.

Но больше всего влилось в Рабис людей, освобожденных из лагерей после смерти Сталина, которым найти работу было труднее всех.

Играли на аккордеонах, кяманче, зурне и дооле, пели, даже выступали в роли организаторов каких-то из групповых мероприятий, когда самим людям не хватало опыта.

Так создался первичный образ человека-«рабиса» (или «рабиза») — музыканта или певца, чаще — хромого или слепого, обычно безысходно-унылого. Tо плаксивого, то склонного лезть ко всем со своими советами, вечно тянущего на себя внимание окружающих, некультурного, однако стремящегося изобрести свою манеру поведения при незнакомых людях взамен непонятных ему правил вежливости.

Получалось слащавое манерничанье, с вычурными ритуалами, которое вскоре сложилось в устойчивый стиль.

Создался образ особой «рабизной» музыки — из разных стилей, слитых вместе для того, чтобы, вроде как «нравиться всем» и «быть современными».

Пел певец песню, говорил: «Автор — гусан Аваси», «гусан Шерам», «Саят-Нова»… А это что за песня: куплет — по-армянски, куплет — по-русски, да все неграмтно. И поется так «жалестно», с восточными подвываниями… Слова — как у воровской, мелодия — от популярной эстрадной песни, а горловое клокотатье голоса — как в азербайджанском «баяты»… Кто автор? «А автор — Рабиз!».

— Может, и был такой гусан, может его и имел в виду Чаренц, а только был он в опале, как и сам Чаренц, вот и скрывается, и не видел его никто…

— А может и правда это «Работники искусств» сочинили, да только где помещается эта организация, ее ведь тоже, как ни странно, никто не видел сам. Все говорят, что другие, мол, видели. А ведь из текста Чаренца нельзя однозначно заключить, куда он направлял молодого поэта — к известному ему певцу или в концертную организацию…

Рабизные песни синтезировались из очень разнородной музыки: из гусанских песен Шерама, Аваси и запрещенного Ашота, из довоенных джазовых песен-шуток Артемия Айвазяна, из песен греческого композитора Микиса Теодоракиса, из испанских, молдавских, азербайджанских народных песен. Слова песен чаще всего представляли какое-то самодеятельное творчество на стыке русской воровской лирики, песен тбилисских кинто начала 20 века, западной и реже — армянской эстрады. А вот армянские народные песни в этой смеси присутствовали очень редко: рабизы считали их «деревенскими»! Переиначивая чужие песни, рабиз-музыкант считал, что приближает их к людям, делает их пригодными для застолья, на обслуживание которого он ориентировался.

«Наша Таня очень громко пла-а-чет!

Уронила Таня в речку мя-а-чик!

Скоро выйдет на свободу Ха-а-чик,

вай, мама-джан,

И достанет Тане новый мя-а-чик!»

— со щемящей дрожью в голосе пел рабиз в городе, где уголовная преступность была чуть ни на самом низком уровне в Союзе…

В шестидесятые годы никто мог предполагать, что из обыкновенного «китча», безвкусицы и музыкальных самоделок вырастет оригинальная и даже — по ереванским меркам — агрессивная контркультура, которая станет драмой целого десятилетия и отразится на нескольких поколениях…