Ереван

[Grig]

Армен Давтян. История. Праздник формирования культуры.

Первые стройки

Собственно, Еревана, как города имеющего некое своеобразие, в 40 годы, не существовало. Существовали с 20-30 годов заложенные архитектурные образы Таманяна (площадь Ленина). В послевоенное время стали появляться и другие образы — мосты «Киевский» и «Победа», которые строили военнопленные немцы и увольняющиеся в запас солдаты, монумент и парк Сталина, здание Оперного театра, проспект Сталина… Однако эти образы не переваривались национальным сознанием, воспринимались как командно-административная данность.

Находясь в начале своего изложения, я вынужден дать некоторое пояснение. Дело в том, что ни в историческом прошлом, ни потом, в 50-80 годах, строительство не могло не быть для армянина частью его национального сознания. Архитектурные образы, судьба стройки, окружающее пространство — важные факты жизни, связанные с национальной самоидентификацией. Новаторский, отходящий от традиционного, образ светской площади Ленина, вызывал скрытое недовольство. Особенно сильно отложилась в памяти людей попытка поставить памятник Ленина в бронзе. После долгих дебатов решено было, вопреки воле скульптора, изготовить памятник из меди. Но в рассказах людей осталась некая «страшилка»: хотели, мол, у нас поставить памятник из бронзы! Представляете?!

Глухое неприятие непрошеных, неясных по функциональности строек привело к тому, что памятник Сталину (равно как и парк) стали называть «Монумент» (без указания имени Сталина), проспект Сталина — просто «Проспект», а площадь Ленина — просто «Площадь».

Вот снесли вполне функциональную баню с часами, построили рядом непонятную башню и на ней установили те часы. Прошло немного времени, и у часов почему-то заменили циферблат. Почему? Должны же люди иметь всему объяснение!

А, говорят, так было дело… Девушка, жившая напротив той башни, смотрела на часы и ждала времени свидания с любимым. А на минутной стрелке уселась ворона, стрелка под ее тяжестью замерла, и девушка опоздала на свидание. Хватилась, а уже поздно! Кинулась бедняжка к недостроенному еще мосту «Победа», чтобы с горя броситься с него в ущелье, но — догнал, вернул ее любимый, пришел на Площадь с ружьем и давай палить по засидевшейся на часах вороне! Вот циферблат и попортил — пришлось новый ставить…

Неизвестно, правда ли это, что от тех влюбленных так пострадали главные городские часы… Ворона эта увесистая вызывает сомнение. Да и не было, честно говоря, в Ереване никаких ворон… Но что люди горячие были, это точно. Не то что часы, и злополучный мост «Победа» мог от таких пострадать!

Увы, реальность обошлась с тем мостом суровее любой легенды: он обвалился во время строительства… Обвалился и второй большой ереванский мост — «Киевский»…

В те годы люди тайком вспоминали историю Николаевского моста. По легенде, посланный царем Николаем I инженер спроектировал и построил мост (кстати, архитектурно очень «армянский», что многие отмечали с удовольствием). По окончании строительства инженер встал с семьей под мостом, а по мосту проехала конница… Такое «мужское» поведение царского чиновника в народном сознании разительно отличалось от поведения тогдашнего Первого секретаря ЦК КП Армении, который, стремясь отчитаться к сроку, повелел лить очередной слой бетона поверх не подсохшего еще предыдущего слоя. В результате мост рухнул, погибло около 30 военнопленных, которым население сочувствовало. Причем, в немалой степени именно из-за того, что «немцы — хорошие строители». Точно так же рухнул и мост «Победа», погубив 6 солдат, из числа выполнявших «дембельский подряд» (работу, досрочное окончание которой означало скорейшее увольнение в запас).

Так город начал строиться — вопреки пониманию жителей, как-то в стороне от их жизненных потребностей. Но вскоре строительство стало важнейшей составляющей в культуре ереванцев. О чем писали в то время газеты? О стройках. В городе со спокойным климатом что заменяло жителям разговоры о погоде? Обсуждение строек. Поэтому даже со случайным знакомым можно было начать разговор с фразы: «Не знаете, когда собираются построить…» — театр, улицу, район…

Чем хороший руководитель отличался от плохого в глазах армянина-горожанина? Тем, что при нем город успешно строился. План Таманяна был известен всем, оставалось только ждать и наблюдать за набирающей темп стройкой, смело менявшей привычное расположение улиц и площадей…

[Grig]

Врезка: Фон проекта Таманяна

В основном облик Еревана определяли не отдельные парадные постройки, а одноэтажные каменные домишки армян, строившиеся вдоль коротких улиц, и глинобитные дома азербайджанцев, располагавшиеся, в основном бесформенными соседскими группами — «майлами» («подворьями», чаще так назывались азербайджанские поселения) и «таги» («околотки», чаще — армянские). Майлы и таги были армянским и азербайджанскими только по причине родственных связей, а не ввиду национальных противоречий. Майлы тоже формально считались улицами, причем по масштабу они были довольно большими.

Так, «улица» Мустафа Субхи тянулась от нынешнего начала пр. Саят-Нова через нынешнюю улицу Туманяна до летнего зала кинотеатра «Москва» (на месте которого была церковь Святого Петра V-VI вв.). Другая зона «майл» располагалась на пространстве от нынешней станции метро «Площадь Республики» до памятника Вардану Мамиконяну. Примерно посередине ее (на месте нынешнего Вернисажа) стояла высокая мечеть.

Еще одна серия азербайджанских жилищ тянулась от нынешнего зоопарка вдоль реки Гетар (собственно, река называлась по-азербайджански, Гедарь-Чай, «бродячая река»), мимо Университета, через улицу Кривую и до Шилачи (там, где теперь цирк).

В 30-х годах Гедар был настолько полноводным, что во время одного из разливов затопил дома до уровня вторых этажей, залив все одноэтажные дома от того места, где ныне Дом шахмат, до середины нынешнего проспекта Саят-Нова.

Старейшие и наиболее устойчивые армянские соседские поселения располагались действительными улицами: это, во первых, улица Абовяна (бывшая Астафьевская), несколько улиц, отходивших в разные стороны от центральной площади (точнее, от «бани с часами», что была на месте памятника Ленина). Исключение составляли Айгестан (рядом с ул. Чаренца), Антараин (высокий «берег» проспекта Баграмяна), Норк, Сари таг и Конд. Эти исключения и были собственно «тагами». В частности, ныне сохранивший свой облик Конд был значительно больше. Он тянулся от низкого «берега» проспекта Баграмяна до знаменитого «Рыбного магазина» в конце проспекта Маштоца. Располагался Конд вдоль ныне пересохшей реки, которую бесхитростно называли просто Гетак («речка»). Таким образом в Ереване соседствовали речки с похожими названиями — Гетак и Гедарь, но этимология их названий была различной. Позже, когда Гетака не стало, Гедарь переименовали в Гетар, как-бы «поближе» к армянским словам «гет» (река) и «ару» (канава, арык).

Наиболее «восточным» и «торговым» был район возле нынешней площади Шаумяна. В начале века там располагался рынок «Старый Гантар». Да и весь окружающий район состоял из торговых рядов с лавочками — от керосинных до шорных и продуктовых. Поблизости, на месте Детского парка исторически располагался «Золотой базар» (до революции там торговали, в частности, золотом) и даже караван-сарай. В 40-50-х на этом месте то разворачивался цирк-шапито, то выступали самодеятельные «кяндрбазы» (канатоходцы), то стоял деревянный цилиндр аттракциона «Мотогонки по вертикальной стене». А ряд частных лавок (превратившись в ряд магазинов) долго еще служил торговым центром, пока его не перевесил Центральный универмаг (в дальнейшем «Детский мир») в начале улицы Абовяна.

Район ныныешнего кинотеатра «Россия», цирка и Армэлектрозавода, носил название «Шилачи». Вдоль этой части реки Гетар селились люди одной профессии — красильщики. Район получил свое название от свойства их знаменитой «сильной» красной краски забивать почти любую старую краску («Шилачи» — «забиватель», «ослепитель»).

В другую сторону от «бани с часами» (по направлению от Площади к Проспекту) был довольно живой район «вечернего времяпровождения». До революции здесь были и турецкие бани, и публичный дом (ближе к кино «Пионер»), и клуб эмансипированных женщин под названием «Самовар» (примерно напротив нынешних авиакасс).

В 40-50 годы это был чисто жилой район со смешанным (армянским и азербайджанским) населением.

Большая же часть нынешнего Еревана представляла представляля обыкновенный сельский ладшафт. Некоторые районы, вошедшие уже в черту города, продолжали оставаться, по сути, селами. Не только такие «дальние» места, как Канакер или Чарбах! В некоторых местах город ограничивался левым берегом реки Гетар. За Гетаром, скажем, там, где стоит ныне памятник Вартану Мамиконяну, стояло одинокое здание «гжаноца» («сумасшедшего дома» ) и далее уже шли голые пустыри, к улице Нар-Доса уже примыкали сельские дома, сады и виноградники…

Строительный план Таманяна, осуществлявшийся с 20-х годов, сохранил, фактически, только одну из осей старого Еревана — улицу Астафьевскую. Странно было выбрано доминантное направление для большого города: с северо-востока на юго-запад.

Вся остальная геометрия подлежала полной перестройке, включая снос самых высоких зданий, узловых перекрестков и площадей. Осуществление плана шло медленно, было прервано войной и возобновилось после нее. Психологически, жители уже жили не в старом городе, а как бы внутри еще не реализованного до конца плана. Например, площадь Абовяна, расположенную в дальнем конце улицы Абовяна (той самой бывшей Астафьевской) называли (и называют до сих пор) «Плани глух» («Голова Плана»), имея в виду, что на чертежах Таманяна она располагалась на самом верху. Для ереванцев проект Таманяна значил больше, чем расположение стран света: никого не беспокоило, что в верхней части плана должен, по норме, быть все же север, а не северо-восток! Наоборот, этот выбор Таманяна был для них понятен и естественен: ведь в направлении на юго-восток сиял Арарат, и такое расположение оси города открывало вид на него со многих улиц!

Не было ничего важнее этой оси координат!

Жители стали спокойно относиться к тому, что вскоре среда их обитания изменится до неузнаваемости: они уже неплохо ориентировались в своем будущем городе.

[Grig]

«Майлы» и «Таги»

На уровне отдельных зданий новое строительство 40-х годов часто повторяло в пятиэтажном исполнении замкнутые дворы «майл», объединявшие соседей некими полуобщинными отношениями. Однако, если «майлы» азербайджанцев, были, по существу, сельскими поселениями (с садами, оросительной системой, отсутствием городской канализации), то новые пятиэтажные «таги» армян были городскими. Отличал их и относительно высокий уровень жизни, и связь с промышленным производством (новое жилье строилось самими предприятиями для своих работников). Но самое главное в новых «тагах» — отсутствие родственных связей на новом месте. Это были чисто соседские сообщества. И между тем люди объединялись довольно плотно, не хуже, чем в бывших родственных общинах…

Причиной была высокая преступность и слабость общего городского порядка. «Майла» служила для людей защитой от внешнего окружения, от города, в котором пока не было никаких устоев, никаких правил.

Определяющим для образа жизни было и… наружное освещение (ему еще предстояло сыграть огромную роль в самосознании ереванцев в более поздние годы). Хорошее дворовое и уличное освещение означало возможность проведения вечернего досуга, что было особенно важно для промышленных рабочих (в основном — армян), которые вставали рано, в отличие от занятых садоводством (примерно пополам — азербайджанцев и армян). Но самое главное — освещение означало относительно большую безопасность в вечернее время. Старые «майлы», например, такой поселок в центре города, как Айгестан («Край садов»), практически исключали возможность перемещения по их территории посторонних людей. Да и не было в том особой нужды — ничего, кроме домов, в нем не было: ни магазинов, ни учреждений, ни школ, ни почты. Все это аккуратно располагалось вокруг неприкосновенной «майлы».

Жители новостроек больше полагались на освещение, позволявшее им коротать вечера в больших современных дворах и одновременно следить за порядком.

Власти отчаялись бороться с преступностью, захлестнувшей послевоенный Ереван. У жителей на руках было большое количество огнестрельного и холодного оружия, которое при всяком случае пускалось в ход.

Власти пошли на беспрецедентный шаг с целью обуздания преступности. Были созданы дворовые отряды самообороны (так называемые «гвардии»), вроде народных дружин, которым, однако, разрешено было носить оружие. «Гвардейцы» были, фактически, легализованными бандами. Они быстро поделили город на зоны, после чего начались массовые разборки между самими «гвардейцами» за власть над неосвоенными территориями. Почти сразу власти бросились бороться уже с гвардейцами, разоружать их.

Об «оборонительной» функции «тагов» и «майл» говорит и сохранившееся до сих пор название одного из районов — Чарбах («злой сад»), прославившегося особой жестокостью к любым чужакам.

Легенда сохранила историю об «Азат майле» («Свободной майле»), армянском поселении, располагавшемся на месте нынешнего микрорайона Нор Бутания. «Азат майла», по легенде, не платила ни налогов, ни за коммунальные услуги. В эти темные дворы не смел войти не только посторонний прохожий, но и представители власти и милиции. Убежища же в «Азат майле» мог попросить любой обиженный властями человек.

Избавились от беспокойной общины, только снеся дома под корень бульдозерами. Жители встретили бульдозеры огнем из самого настоящего пулемета. Но, оставшись без жилья, вынуждены были смириться и расселиться по новым квартирам…

Еще один пулемет был найден в старейшем поселении — Конде. Этот своеобразный район пытался сравнять с землей буквально каждый партруководитель. Сопротивление жителей тут, к счастью, возымело действие: район сохранили, и до стрельбы дело не дошло, хотя пулемет нашли — он был припрятан в местной церкви.

Конд остался жить до наших дней. В 80-е годы археологи выяснили, что это оборонное поселение непрерывно существовало аж с IV века. В то время оно носило практически то же название — «Конт».

Армении долго готовили роль сельскохозяйственной республики, но с сельским хозяйством ладилось не очень: колхозы бедствовали, кампании типа «сеять хлопок», «разводить буйволов» или «выращивать сахарную свеклу» проваливались.

В 1953 году, став Председателем Совета министров СССР, Г.М.Маленков разогнал (и частично успел подвести под репрессии) все руководство Армянской ССР. Но этот факт произвел в то время меньшее впечатление на жителей Армении, чем данное тем же Маленковым разрешение колхозникам держать в личном хозяйстве «до 3 овец и до 2 коров». Сельские жители Армении ликовали: «Трех овец и двух коров! / Слава, слава, Маленков!»

Однако сельскому хозяйству Армении это уже не могло помочь остаться на первых ролях в экономике республики…

Фактически, успешными были только садовые и бахчевые культуры и виноград: то, что раньше было занятием и ереванских садоводов. Не выдерживая конкуренции со стороны села (на селе было лучше с оросительной водой), ереванские садоводы ушли на промышленное производство. Бросили свое дело и сельские пастухи по всей Армении. Об очень развитом в прошлом отгонном животноводстве вскоре напоминала только ария девушки из оперы «Ануш», которая тосковала о милом пастухе, что ушел на дальние пастбища.

Овцеводство, традиционное для многих районов Армении, многократно уменьшилось после эпидемии ящура.

Чтоб оценить масштаб разрушения сельского образа жизни в Армении, достаточно сказать, что 1070 довоенных колхозов (в которых было занято 95% сельского населения) к 60-м годам превратились в 200 колхозов и 300 совхозов, а к 80-м годам колхозов было уже не более 20. Большая же часть армянских совхозов предоставляла полугородской, поселковый образ жизни, без приусадебного хозяйства и с профессиональным разделением труда.

Жители сел активно влились в кадры рудокопов и энергетиков. Вся Армения стала потихоньку более городской.

В начале 50-х преступность в Армении из бытовой и хулиганской стала откровенно «профессиональной». Возвращающиеся из мест заключения принесли с собой не только воровской жаргон и стиль взаимоотношений, но и понятия воровского «интереса», «работы». У хозяев дворов и районов появилась другая мотивация: зоны влияния нужны были для того, чтобы воровать в том или ином месте. Так в тех же дворах, где авторитетами были бескорыстные хулиганы «гвардейцы» (это слово уже произносилось только шепотом), появились чисто воровские «должности»: «хорошие», они же «гохаканы» (воровские авторитеты), «угловики» (т.е. «ответственные» за такой-то угол, перекресток), «манглавики» («шестерки»), и т.п. Часть «гвардейцев» влилась в ряды «воровских», часть — потеряла свое влияние.

Начавшиеся воровские разборки были самыми кровавыми. Двор шел на двор, и район — на район. Было даже — город на город! Эта знаменитая драка, по легенде, началась в арке дома возле нынешнего кафе «Козырек». Группировка из города Ленинакана была вызвана по телефону несколькими ленинаканцами, которых побили ереванцы. Прибыв на нескольких грузовиках, ленинаканцы устроили кровавый реванш… В Ереване не любят вспоминать этот случай…

Впрочем, сами по себе «майловые» общины и их криминальное житье вовсе не удивительно. Удивительно, как же Ереван стал вскоре одним из самых мирных городов, где почти полностью исчезли преступления против личности. Но об этом — чуть позже.

Криминальная жизнь в Ереване вызывала на удивление незначительное напряжение в людях, была почти допустимой, эмоционально почти безразличной жителям. Да еще и странным образом соседствовала с невообразимой взаимной доверчивостью людей.

Интересно вспомнить очерк «Записки из Ереванского исправительного дома», в которых Егише Чаренц описывает ереванское тюремное учреждение 20-х годов, где тюремщики ворот не запирают, доверяя заключенным. Даже отпускают их иногда домой — под честное слово. В подобном поведении отражается не столько доверие к другому, сколько — всесокрушающая уверенность в самом себе («Меня! Да меня никто не обманет!»).

Так и жители Еревана 50-х годов демонстрировали огромную свою самоуверенность, все понижая и понижая порог допустимости для поведения окружающих. Поэтому наряду с «продуктивными» активистами, в Ереване отлично себя чувствовали самые странные личности, которые в другом месте стали бы изгоями или прожили бы свою жизнь в неизвестности. В этой среде они раскрывали свои характеры, на удивление полно социализовывались, находили среду для общения.

Никто не мешал чудаку, строившему на Норкском холме некий странный лоток-трамплин «для спуска с горы грузов» (и какие могли быть грузы на пустынной тогда горе?). Наоборот — интересовались… Архитекторы в своих планах аккуратно обходили старенький домик на улице Алавердяна, где жил еще один чудак-изобретатель. А поскольку обитал он прямо во дворе школы №71, то школьники ежедневно с восторгом разглядывали дымоход с флюгером, поворачивавшийся по ветру для лучшей тяги, садовый кран, открывавшийся не маховичком, а дверным ключом, и конвейер, по которому еда въезжала из отдельно стоящей кухни прямо в окошко дома.

Чудаков не гнали, на них редко даже жаловались соседи, испытывая от них изрядные неудобства. Даже поведение действительно душевнобольных людей переносилось ереванцами очень легко. Некоторые сумасшедшие даже считались достопримечательностью дворов. Их не только кормили и поддерживали, но и охотно и без напряжения с ними общались.

Чудак почти всегда ассоциируется с неудачником. В противоположность этому, у ереванского обывателя «странные люди», казалось, стоят в одном ряду с учеными, архитекторами, художниками, которые тоже занимались вещами порой ему, обывателю, непонятными. Да и сам он в своем восприятии, был непонятен, странен для других. И вот здесь бросается в глаза отсутствие у обывателя желания оттереть, отодвинуть другого ради собственного успеха или для того, чтоб дистациироваться от «странного типа». Самоуверенность ереванца, его убежденность, что он зависит только от тех, от кого зависеть хочет сам, его внутренний «таг» не допускал мысли о захвате «чужой территории».

Кажется, если не гонимым или оттираемым, то уж одиноким и забытым быть чудаку просто полагается! Нет, только не в Ереване.

…На улице Абовяна был торговец цветами по кличке Карабала, дедушка-романтик, который имел обыкновение подходить ко влюбленным парам и дарить им букетик фиалок. Этого человека вспоминают чуть ни все взрослые ныне люди, рассказывая детям и внукам, что в те послевоенные годы их любовь благословил своим подарком сам Карабала. На улице Абовяна поставили памятник доброму человеку. Теперь влюбленные ему приносят цветы.

Этнологический комментарий[1]. План городской застройки архитектора Александра Таманяна стал первой легендой Еревана. Его символическое значение преобладает над градостроительным. Сам план еще не задавал характеристик новой Ереванской общности, но давал ее доминанту – стать единым центром собирания армян и квинтэссенцией армянской культуры.

План постепенно, довольно медленно, воплощался в жизнь, но в целом городская среда до определенного момента времени становилась все более хаотичной. Перемежался сельский и городской уклад, отдельные кварталы города были фактически самоуправляемыми, закрытыми мирами, готовыми даже к вооруженной самообороне от посягательств городских властей. Да и в целом послевоенный Ереван становился, казалось, все более криминальным городом.

Иммиграция зарубежных армян и мигрантов из деревень еще более усилила общую неразбериху. Казалось, город должен был потонуть в анархии. Культура приезжих была столь же разнообразна, как и их наречья. Общих обычаев не было и в помине.

В этих условиях начался процесс самоструктурирования культуры.

Городской образ Еревана рождался не только из архитектурного облика строящегося, но в целом пока разрозненного города, но и в не меньшей степени из «общинной независимости» и ярких характеров самых обыкновенных людей, которых, что важно, умели замечать и ценить другие люди. Так что самый старый фундамент ереванского характера это приемлемость, допускание своеобразных характеров.

[Grig]

«Ахпары»

В послевоенные годы в Армении продолжался уникальный процесс — иммиграция. Начался он еще до войны — в конце 20-х годов. До 1936 года в Советскую Армению успело приехать около 40 тысяч армян из разных стран.

Послевоенный советский миф об этом гласил, что речь идет о «репатриации вынужденно перемещенных армян». На самом же деле во многих странах существовала большая армянская диаспора, часть которой искренне верила в новое, более справедливое устройство послевоенного мира. Более того — часть диаспоры была подвержена коммунистическим идеям, особенно в относительно бедных странах, вроде Сирии, Ливана Греции, Болгарии. Однако ехали и из других стран, по которым прошлась Вторая мировая война — Румынии, Франции, Югославии. Ехали и из Ирана, Ирака, США…

Не секрет, что именно коммунисты подбивали многих зарубежных армян ехать в Армению. Репатриацией это не было, поскольку Армения в границах Армянской ССР никогда не была родиной их предков — выходцев именно из Западной Армении. Далее, мотивом для переезда в той же мере было желание «ехать строить Советскую страну». Поначалу для новоприезжих открыли отдельный райком партии, столь многие из них вступали в ряды КПСС. (Этот особый райком располагался в районе Зейтун, и то место до сих пор называют «Райком», тогда как другие райкомы такого внимания не удостаивались).

Общесоветскому мифу до тех пор не приходилось сталкиваться с таким явлением, как добровольная массовая иммиграция, и держатели этого мифа испытывали невообразимые трудности с «озвучиванием» нового явления. Сейчас трудно поставить себя на место тогдашнего чиновника или журналиста, а в сталинское время жизненно важным был вопрос: эти репатрианты — «свои люди» или «не свои» (читай — враги, которых надо уничтожать)? Если «свои», то почему до сих пор жили в капиталистических странах?

О судьбе репатриантов в 1946-50 годах было снято несколько документальных фильмов, в 1950 году была даже сделана попытка снять художественный фильм, но авторы и их цензоры просто запутались в идейно-нравственных оценках и прекратили съемки…

До 1948 года приехало примерно 100 тысяч человек. В 48-м Сталин «посоветовал» Маленкову подумать, нет ли среди репатриантов американских диверсантов… На следующий же день Маленков доложил Сталину, что, мол, армяне-репатрианты, сойдя с теплохода «Победа» в порту Батуми, подложили на судно бомбу. Под этим предлогом репатриация армян была вообще прекращена, и возобновилась только после смерти Сталина. Начиная с 1953 года за несколько лет приехало еще 30 тысяч человек.

Так и случилось, что иммиграция уже подходила к концу, когда появились первые «канонизированные» объяснения в художественной форме. Последствия иммиграции как бы искусственно растянулись на многие годы — аж до начала 70-х, когда уже вовсю шел обратный процесс: бывшие иммигранты и их дети уезжали обратно…

Одно из первых, но запоздалых объяснений, оставивших знаковый след в сознании людей было, по сути, фальшивым. Надо было дать людям простой ответ на вопрос: откуда берутся неизвестные пришлые люди, и почему им можно доверять? Таким ответом стал фильм «О чем шумит река». Замечательный художественный фильм, рассказывающий о председателе колхоза, который в войну попал в плен к фашистам, а после войны был силой угнан на урановые рудники, бежал, и наконец сумел осесть на турецкой территории — буквально через реку Аракс от родного колхоза. Прошли долгие годы без надежд на возвращение на родину, и вот как-то, спасая турецкую девочку во время наводнения, он (с помощью советских пограничников), оказывается на родном берегу, встречается с дочерью и односельчанами… Этой фантастической, и главное, совершенно не имеющей отношения к иммигрантам истории предстояло заменить историю истинную. Печальная мелодия Артемия Айвазяна из этого фильма стала для всех армян символом тоски по родине. Лик гениального армянского актера Рачия Нерсесяна (который и сам иммигрировал в Советскую Армению, только раньше — в 1928 году) с тоской смотрящего в сторону Родины, заставлял поверить — что делал нынешний «новоприезжий» до сих пор: тосковал о родной земле, и вернулся почти чудом, как только представилась возможность!

Поначалу этот миф устраивал всех. В том числе — и самих иммигрантов, заинтересованных в социальной адаптации в новой среде — по-советски подозрительной и недоверчивой. Фильм сыграл исключительную роль. Во-первых, если неожиданному страннику поверили бдительные советские пограничники (два друга — чернобровый Армен и русоволосый Саша), то и простые граждане могут верить новоприезжим!

А во-вторых, не будет преувеличением сказать, что именно с этого фильма, вышедшего в 1959 году, начал строиться образ Советской Армении как родины всех армян. Образ был найден! Его потом только продолжили другие книги, песни и фильмы. Хотя уже в 1944 году в гимне Армянской ССР появились такие довольно необычные слова: «Советская свободная страна Армения […], строительница! Храбрые сыны твои отдали свои жизни за тебя, чтобы стала ты матерью-родиной армян». Стать матерью-родиной! Только на это могла претендовать для всех армян маленькая Армянская ССР! То же самое позже стали петь о Ереване: «Ереван — пристанище всех армян». Впрочем, к вопросу построения Армении в «уменьшенном» масштабе мы еще вернемся…

Итак, на первое время миф о новоприезжих заменял реальность. Новоприезжие обживались на новом месте на условиях соблюдения некоей тайны. Части из них были выделены роскошные участки в центре города, где работящие «капиталисты» строили прекрасные дома. Других отправили в самые необжитые районы Армении, где — опять-таки безо всякого освещения в прессе — они строили небольшие города. В самом Ереване уже появилась конкуренция между очередниками на жилье: пробивные новоприезжие хотели устроиться именно в Ереване, а старожилы роптали, что новоприезжих слишком балуют. Однако до смерти Сталина об этом нельзя было говорить вслух. Сталин умер, и тут как бы «появились» новоприезжие. В народе их тогда называли «ахпарами», пародируя их забавное произношение слова «братец».

[Grig]

«Откуда ты?»

Труднее всего рассказать о 53-62 годах, времени мгновенного срабатывания одновременно многих обстоятельств, породивших единый удивительный результат. Думается, легче дать сначала общую схему, а потом вникнуть в подробности.

Во-первых, с уходом Сталина у людей появилась возможность свободнее общаться.

Во-вторых, в Ереван, на производство, стали стекаться люди из обнищавших колхозов — да в таком количестве, что никто уже не мог чувствовать себя «в своей тарелке». Все были как бы среди чужих, все были «новоселами» и «приезжими»…

В-третьих, благодаря успехам энергетики, в Ереване появилось мощное наружное освещение.

Наконец, архитектурный образ города сильно изменился. Строительство больших проспектов, заводов поставило всех жителей — старых и новых — в одинаковое положение. Все жили теперь в новом для себя городе, находили новых друзей, соседей. Знакомство людей друг с другом начиналось теперь с вопроса «Откуда ты?». Из какой деревни, из какой страны, из какой переставшей существовать старой ереванской майлы. Находили земляков, людей сходных по наречию (наречия различались порой сильнее, чем различаются между собой славянские языки). «Ахпары», находя своих, спрашивали не только «откуда», но и «с каким караваном ты приехал?» — «караванами» поэтично называли рейсы судов с иммигрантами, прибывавших в Батуми и Одессу.

Хотя последние верблюды исчезли вместе с караван-сараем еще в 30-е годы, караван был очень популярным образом в Армении. В печальной песне «На чужих пустынных путях/ Затерялся мой караван…» он символизировал тоску по Родине.

В послевоенное время он стал символом надежды, весны. На картинах и чеканках даже изображали караван верблюдов на фоне горы Арарат. Такие чеканки и картины были не столько художественными произведениями, сколько знаками возвращения домой, талисманами нового дома, обретения крова на родной земле.

В поставленной в это время опере Тиграняна «Ануш» по поэме Туманяна была песня «Бин-гел», в которой верблюжий караван играл роль символа прихода весны.

Один из тогдашних кумиров, певец Каро Тоникян пел о своем пути на родину предков:

Пусть откроется взору

Родная страна,

Слезы счастья мои

Пусть увидит она!

Шагай легко

Мой караван

В лучистый край,

Мой Айастан!

Это танго с патефонной пластинки было ответом на ту, старую песню — о затерявшемся караване. Мелодия нового, овеянного надеждой «Каравана» стала гимном встреч и воспоминаний новоприезжих армян уже в Армении, на родной земле. «Братец! С каким караваном ты приехал?!».

Итак, в Ереван стекался очень разнородный люд, не объединенный пока ни новым образом жизни, ни образом новой малой родины. При этом в людях было сильно желание найти «своих» — по прошлой жизни, по традиционному укладу. Контраст между приехавшим из деревни Сисиан и бывшим парижанином был пока настолько велик, что работа на одном заводе не приводила к их дружескому сближению. Отсутствовал и какой-либо доминирующий образец, которым обычно становится уклад жизни старожилов. Но в Ереване готового образца не было. Старых ереванцев переселяли вместе с приезжими на новые места, в новые дома, а большинство старых «майл» и «тагов» либо перестали существовать, либо не могли служить положительным примером: уровень жизни жителей новых застроек был куда выше. Это отсутствие общественного образца одновременно с удивительной устойчивостью старых семейных образцов поведения постепенно становилось источником бытовых конфликтов. В таких конфликтах стороны предпочитали не подчеркивать своего происхождения и не приводить уклад своего прежнего места в качестве аргумента. Попытки навязывания своих правил были редки, поскольку их общезначимость в новых условиях была крайне сомнительной.

Невозможность приложить к оценке бытовых эпизодов какой-либо значимый для всех образец породила анекдот, которому суждено было войти в поговорку.

…В некоем селе был обычай: выставлять в праздник на сельской площади ночной горшок. Какой-то чужак, проходя по селу ранним утром, обнаружил этот горшок и — использовал по его прямому назначению… Проснувшись, селяне возмутились и хотели побить чужака. Остановил их старейшина, сказав:

— Не бейте его! Наш обычай — выставлять на площади горшок. Кто знает, может то, что сделал чужак — это тоже обычай. Обычай его деревни!

«Может у них в деревне такой обычай» — эта поговорка-шутка стала как бы обязательством Еревана не принимать какие-то обычаи в качестве данности, и, более того — обязательство уважать чужие обычаи даже на своей территории…

«В чужой монастырь со своим уставом не ходят». А если в отсутствие своего «устава» местные жители согласны уважать любой чужой устав?

Этнологический комментарий. Первым шагом в самоструктурировании культуры стало создание системы, которая регулировала сосуществование множества различных обычаев и традиций. Это еще не модель будущей культуры, а ее предпосылка. Начинает складываться среда, открытая разнообразию, а значит, новому. В этих условиях наступил момент, когда потребность в примерах поведения смогли бы удовлетворить любые эпизоды местной жизни, и это позволило культурной интеллигенции сыграть огромную роль в становлении образа новой Армении.

Это очень важный момент. В каждой области жизни достаточно было задать ровно один пример: один пример «истинно армянских» взаимоотношений между соседями, один пример «настоящей ереванской» песни, картины, стиля одежды и т.п.

Знаковым кинофильмом стал фильм «Песня первой любви». Содержательно фильм как бы наводил мосты между индивидуалистическим поведением молодого героя и традиционной моралью старшего поколения. Однако, не зная социальной ситуации в Армении, нельзя понять, почему мелодраматический сюжет этой картины был вовсе не тривиальным для ереванцев. Дело в том, что за отцом героя (все тот же актер Рачия Нерсесян, по сюжету — строитель-каменщик), не стоит закоснелая и аскетическая советская жизнь, когда он критикует беспутное поведение сына — ресторанного певца (актер Хорен Абрамян). В лице отца героя читается мудрость и опыт человека, видевшего и «заграницу», и «ресторанную жизнь». Ему не скажешь: «Что ты понимаешь в хорошей жизни!». Не критикует отец и джаз (впервые прозвучавший в советском послевоенном кино). Какую позицию не занимай зритель, он не найдет аргументов в защиту героя фильма, окруженного вовсе не противостоянием, а искренней любовью отца и жены. В конце фильма герой поет ту же песню, что пел в пьяном виде в ресторане в начале фильма: исправившись, он как бы ничем не пожертвовал, всего лишь отплатил любовью тем, кто его любил и ждал — отцу и жене. Любившие героя отец и жена не встали «в позицию», не стали выпячивать свое «я», жена ни секунды не уделила другому ухажеру. А тот, в свою очередь, не стал на нее «давить». Плюс ко всему, в этом фильме соседи без всякого исключения помогают друг другу, делятся всем, вместе переезжают в новый дом... В результате возникает ощущение всеобщей безграничной любви и преданности: вокруг столько исключительно положительных людей, и все они безоговорочно любят не только друг друга, но и нашего героя в его мерзком образе пьяницы, вруна и чванливого себялюбца.

Еще раз подчеркну — обычно отрицательные герои исправляются, когда от них отворачиваются окружающие, или меняется жизнь, обстановка. В этом фильме, сыгравшем роль образца поведения на многие годы, все не так: у героя просто нет альтернативы. Свои внутренние проблемы он решает не сталкиваясь с «жестокой жизнью», а наоборот, в обстановке почти навязчивой поддержки и веры в него со стороны близких людей.

Рассказав почти все о роли, которую сыграла в общем-то обычная мелодраматическая кинокартина с простым сюжетом (написанным корреспондентом газеты «Правда» в Армении М.Овчинниковым) для жителей Еревана, я вынужден буду, между тем, возвращаться к ней еще не раз: став знаковой, она продолжала играть роль не для одного поколения. Воистину, фильм «Песня первой любви» стал настоящей первой любовью для ереванцев. Любовью друг к другу. Как мне кажется, это само по себе редкость, и мне хочется обратить внимание на необычность ситуации: фильм оставляет отпечаток на нескольких последовательных поколениях. Между поколениями есть связь! Для меня, ереванца, это представляется обычным, и только общение с людьми из разных стран и городов заставило меня обратить внимание на уникальные свойства общества моего родного города. Общества, где присутствовали многие проблемы, а вот конфликта поколений, «отцов и детей», не было.

Однако, у всякого явления есть причины, и в дальнейшем повествовании мне хотелось бы раскрыть их, в той мере, в которой удалось понять.

И еще на мгновение вернемся к самому фильму, его значимости для Еревана: раз в 10 лет ереванцы непременно и очень торжественно отмечали и отмечают юбилей фильма «Песня первой любви»!

Этнологический комментарий. Возникла первая модель системы взаимоотношений, первый образец новой культуры. Это не привнесенное какой-либо одной группой мигрантов или местных. Это совершенно новая модель. Она еще не всеобъемлюща, но вокруг нее начинает структурироваться вся система взаимоотношений ереванцев.

[Grig]

Врезка: Чей ты?

Сложные родственные связи армян — не предмет этих заметок, однако на некоторых из них остановиться необходимо. Рассказывать о них можно бесконечно, поскольку это довольно сложная и развитая система связей. Но отметим лишь те из них, которые надо упомянуть в связи со становлением образа Еревана в 50-70 годах.

Объем родственных связей, которые поддерживает типичный армянин, очень велик. Однако кровное родство и степень этого родства играют здесь не решающую роль. «Требуется» общаться лишь с каким-то количеством родственников, а кто именно это будет — дело личного выбора.

Родственные «звания» — во-первых, это удачный повод для установления личных отношений с кем-либо. Во-вторых, выяснение, проявление и реализация в общении родственных связей — своего рода национальное «хобби», интересное, приятное занятие для многих армян. Это часть того увлечения «поиском сходства», о котором уже упоминалось.

С каким смаком армянин упомянет, что, например, такой-то приходится братом посаженному отцу тещи его дяди! Это может означать одно из двух: либо говорящий как-то заинтересован в налаживании личных отношений с этим человеком, либо отдается чувству «единения с миром», хочет почувствовать или подчеркнуть свою связь с жизнью, доброжелательность к ней, надежду на благосклонность мира к себе. Ведь быть собой — значит быть в родстве с другими, не быть чужим, не быть одиноким.

Человек, связанный с кем-либо, вызывает доверие. Достаточно рассказать собеседнику о своих детях, родителях, близких друзьях. Конечно, рассказать только хорошее, выразить гордость за них.

И наоборот, «ничей человек» вызовет или острую жалость или — подозрение. Например, человек, рассказавший кому-то в подробностях о своей ссоре с матерью или с братом, рискует больше не восстановить доверия собеседника.

Для армянина-горожанина не так остро стоит вопрос самостоятельности в связи с такими «плотными» отношениями с близкими. С одной стороны, он не испытывает сомнений в своей сущностной, изначальной самостоятельности, и она не представляет для него проблемы. С другой — он осознает, что живет и будет жить среди связанных с ним людей, и чаще предпочитает не делать «резких движений»: разорвав одни связи приобрести новые труднее, чем проявляя свою способность, наоборот, беречь имеющиеся отношения.

Собственное «я» он старается выражать таким образом, чтобы оно было понятно окружению: несколько демонстративно и как бы растолковывая и «вменяя». Любой конфликт должен найти свое завершение в присутствии тех же свидетелей, при которых он начался и, конечно, «дальние» родственники не должны знать о конфликте «ближних».

Что же до самостоятельной жизни, то особо вожделенной, например, для характерного ереванца она не является. В дальнейшем изложении будет рассказано об армянском детстве — наиболее самостоятельном периоде жизни армянина. Годы прибавляют армянину любви к близким и ответственности за них. Снять с себя ответственность и потерять при этом любовь — это ли не трагедия?

Даже слово «инкнуруйн» («самостоятельный») имеет оттенок понятия «своеобразный», «оригинальный», а не «независимый», «отдельный». Своеобразие поведения приветствуется окружением, лишь бы оно не сопровождалось противопоставлением себя всем.

Само по себе кровное родство не является залогом «близости».

Слово «азгакан» (строго — «родственник») кроме буквальной, никакой нагрузки не несет. Не означает оно ни «родной», ни «близкий».

Настоящие отношения выражало слово «барекам» («желающий мне добра», «благоволящий»), которым с 60-х годов называют и добрых родственников, и добрых знакомых.

Смысл «ехпайр» (или «ахпер» — брат) был в 60-е годы расширен для обозначения не только родных, но и двоюродных, троюродных братьев и даже близких друзей. Если человек говорил: «он мой брат», то иногда его переспрашивали: «естественный» брат или нет?

Армянин может выбрать «братьев» среди родственников и знакомых. С кем-то действительно сблизиться, с другими поддерживать прохладные отношения. Но сделав свой выбор, он не вправе его менять. Ухудшение отношений с «братом» воспринимается его как драма не только им лично, но и его окружением («шрджапатом»). Кто прав, кто виноват — не важно. Окружение, скорее всего, воспримет такой поступок как «крайне жестокий», как бы ни был виноват в этом сам «брат».

Такой строгий подход «шржапат» применит ко всяким родственным отношениям: родители-дети, муж-жена и любым другим. Ухудшение отношений с близкими характеризует человека с плохой стороны. Прежде чем сделать такой шаг, человек подумает: а не лишусь ли я главного гаранта своего места в обществе — своего окружения?

Кстати, от культурного уровня «шрджапата» его «строгость» во все времена зависела в минимальной степени. Точнее, почти безо всяких исключений шрджапат следовал самому жесткому из мнений своих членов.

Один из интересных способов пополнить состав «братьев» предоставляет армянину такое родственное отношение как «баджанаг». Баджанагами приходятся друг другу мужья сестер. Само слово означает «поделившие [сестер] между собой». Женатыми на сестрах, конечно, могут оказаться люди очень разных интересов, разной культуры. Единственное — обычно разрыв в возрасте у них невелик. «Баджанагное братство» (над которым сами армяне привыкли подтрунивать как над самым «пустопорожним» вариантом дружбы) обычно являет собой крайний пример способности человека поддерживать приятельские отношения в отсутствие реальных точек соприкосновения (и даже тем для разговоров), для того, чтобы воспользоваться этими отношениями при решении каких-то бытовых проблем, вроде ремонта, организации торжеств или похорон и т.п. Именно во время «разовых», неожиданных событий раскрывалась способность баджанагов действовать слаженно, приходить на помощь друг другу практически безотказно.

Еще одна схема отношений, возникающая вокруг молодой семьи, это «хэнами» (слово означает что-то вроде «со-попечители», «хранители» или «пестователи»). Этим отношением связаны родительские семьи супругов. Часто такие семьи заводят дружбу помимо молодых, сами ходят друг к другу в гости (даже если молодая семья живет отдельно). Такая дружба старших ставит молодых в состояние совместной ответственности перед родителями, порой лишает их возможности жаловаться «своим» на «чужих», чаще же всего просто «намертво» скрепляет их брак: посягать на такой клубок отношений становится очень трудно.

Собственно, даже свадьбу армяне представляют не как соединение двух людей, а как соединение двух семей, повод для новых отношений, которые им интересны и открывают новые возможности.

Отношения супругов не отличаются какой-то «особостью» по сравнению с другими родственными отношениями. Главная их роль — служить центром для строительства сопутствующих отношений: родителей с детьми, старших семей, отношений детей с внуками. Большее значение имеет, например, способность супругов служить образцом для детей (чему детская среда придает особое символическое значение). В типичном случае, родители блестяще с этой ролью справляются.

Стоит отметить интересную роль «старших наставников», которыми становятся (при желании), посаженный отец и его жена — «кавор» и «каворкин». Кавором можно попросить быть кого-либо из старших родственников или знакомых перед свадьбой. Молодожены делают это по взаимному согласию. Тяжкие обязанности кавора начинаются с традиционно самого большого подарка, который он дарит к свадьбе, и продолжаются всю жизнь: к кавору и каворкин идут молодые, прося заступничества, протекции, совета, денег в долг и др. Кавор и каворкин периодически «инспектируют» молодую семью: неожиданно приходят в гости, звонят, интересуются успехами в работе и воспитании детей.

Не успевшие обзавестись кавором к свадьбе, могут найти кавора к рождению ребенка, его крестинам или ко дню рождения, когда малышу исполнится год.

Кавор ребенка нередко и в дальнейшем остается его наставником и защитником. Пожалуй, только с кавором и его женой сын может поделиться проблемами, которые есть между ним и отцом, матерью.

На примере кавора особенно хочется подчеркнуть, что для практичных ереванцев все ритуалы — всего лишь повод поступать так, как самому хочется. Наладить отношения с семьей, с которой хочется сблизиться. Отношения, в принципе, абсолютно добровольны. А с другой стороны, надо обратить внимание на само это желание обустроить, обогатить свой круг, свое общение именно через семейные связи. А еще стоит отметить искреннее желание молодых людей иметь старшего советчика. Это желание не выглядит странным в Армении, и почти не встречается в европейских культурах.

Тот факт, насколько каждая родственная связь несет свой неповторимый стиль, особенно ярко видно на примере разницы образов двух «дядей» армянина. Брат матери — это «кери», то есть собственно «дядя», и ему чаще приходится быть конфидантом, советчиком, даже проводником молодого человека во взрослую жизнь. Тогда как брат отца — он так и называется «братом отца»… Быть «дядей» ему доверяют, обычно, во вторую очередь.

Для сравнения — две тети армянина практически «симметричны». Когда встал вопрос о переводе на армянский язык понятия «тети вообще», «чужой тетеньки», то долго сомневались, как ее называть — «моракуйр» (мамина сестра) или «оракуйр» (папина сестра). Признали допустимыми оба варианта.

Конечно, отношения с ближайшими родственниками: родителями, детьми, супругами, братьями и сестрами, бабушками и дедушками еще более личностные.

Типичным для таких отношений в Армении является искренняя любовь, желание во что бы то ни стало найти взаимопонимание, готовность с удовольствием проводить свободное время с семьей, активно общаться со всеми членами семьи. Ни возраст, ни социальное положение обычно не могут помешать армянину часто и помногу общаться с родными.

Подросток не лишит себя удовольствия погулять с дедом или бабушкой. Деловые встречи будут отложены, если взрослый армянин соскучится по тете и захочет ее навестить.

Молодожены часто охотно живут у родителей мужа (гораздо реже — у родителей жены).

И, конечно, люди любого возраста будут отдавать максимум времени прогулкам с малышами — будь то собственные дети, младшие братья и сестры или племянники. Особенные старания будут приложены к тому, чтобы собственные дети общались с кузенами и кузинами, а также с детьми близких друзей.

Традиции родственных отношений, конечно, идут из давних времен. Однако, например, до 60-х годов они были как бы замороженными. В 60-е годы армяне стали «утилизовать» эти традиции, использовать номинальные отношения как повод для налаживания личных связей.

Из родственных отношений армян происходят другие характерные отношения: отношение к детям, отношение к старикам, отношения полов. О них будет рассказано отдельно.

Этнологический комментарий. К шестидесятым годам в Ереване сложилась среда, готовая воспринять новую культурную тему. Нужен был только внутренний толчок… Как бы вдруг, внезапно, формируется общая культурная модель, которая потом спроецируется на самые различные стороны жизни ереванца.

Считается, что как праздник воспринимается людьми выход из старой традиционной структуры. Но гораздо более праздничные ноты имеет процесс становления новой структуры, переход от «хаоса» к «космосу».

Это естественно, поскольку процесс формирования социокультурной системы, традиций и ритуалов, превращение хаотичной среды в среду структурированную требует громадного выплеска энергии, приподнятого тонуса общества и, возможно, даже более приподнятого, чем в случае реализации тех сценариев, которые обычно принято называть карнавальными. Хотя бы потому, что в праздник превращаются не несколько дней или даже месяцев, а долгие годы. Внешне процесс этот напоминает интересную игру. Игру, правила которой складываются по ходу дела. Игру, в которую вовлечены все члены общества без исключения и которая кажется искрометным полетом фантазии. Абсолютно свободную игру, в которую играют самозабвенно, весело, раскованно, которая вполне напоминает карнавал своей внешней беспорядочностью и удивительной пестротой красок, но которая приводит, в конечном счете, к формированию очень плотной социальной среды. Но, если присмотреться к действию внимательно, имеет свои вполне четкие закономерности. Да и нет в ней специальных игровых ролей. По сути происходят события — серьезней некуда. Игра происходит в самой жизни.

Отсутствие общего нового образца одновременно с удивительной устойчивостью старых образцов поведения постепенно становилось источником бытовых конфликтов. Должен был сложиться определенный "политес" взаимных отношений, как бы специфический коммуникативный "код", иначе этот диссонанс грозил перерасти в серьезный внутренний конфликт. Следы "политеса" тех лет так и осели в культурной традиции Еревана. Но если изначально это был механизм, облегчающий адаптацию мигрантов, то к концу 70-ых годов, когда процесс формирования городской общности закончился и структура как бы закрылась (с этого периода новые мигранты уже с трудом могли адаптироваться в Ереване), "код" на котором ранее шло взаимодействие различных внутрикультурных групп стал представлять собою особый ереванский стиль общения, который теперь уже, напротив, осложнял для новоселов вхождение в ереванскую социокультурную систему и, делал ереванскую среду очень плотной. Армяне, за многие века привыкшие жить по чужим столицам, создававали свою собственную.

Сначала должен был возникнуть символ или, лучше сказать, креативная модель. Модель не просто городской среды, но и одновременно модель межчеловеческих отношений: дающая возможность психологически адаптироваться к среде обитания и сконструировать вокруг нее город, схему человеческого взаимодействия, основу "сценария", который потом определит структуру всей коммуникации формирующегося социума. Такой моделью стала улица Саят-Нова. Ею была задана праздничная доминанта. Это было чрезвычайно важно и в краткосрочной перспективе, поскольку давало возможность людям раскрыться, стать восприимчивыми к новой среде и новой системе взаимодействия, пробуждало креативные способности, и в долгосрочной перспективе, поскольку впоследствии, сколько бы кризисов не переживал новый социум в ходе своего становления, он всегда мог вернуться к своим истокам и регулировать сам себя.

[Grig]

Первая улица нового Еревана

Этой улице повезло — она стала символом расцвета. Этому городу повезло — у него был такой символ, который породнил людей по-настоящему новой жизнью. «Вот это и будет Ереван», — наконец-то поняли люди, собравшиеся в незакомой среде большого города из глухих деревень и разных стран. Этот символ — улица Саят-Нова, построенная к 250-летию поэта, отмечавшемуся в 1963 году. Не знаю, кто ее придумал и спроектировал — модную, стильную, фантастическую улицу...

…Посреди города с домами тяжелой туфовой архитектуры протянулся проспект, устланный (впервые!) бетонной плиткой «в клеточку». Через каждые две сотни шагов его украшали маленькие декоративные фонтанчики из меди с миниатюрными бассейнами, какие-то небывалые стелы с мозаикой. В начале улицы стояло кафе с мозаичным портертом поэта, выполненным в таком доселе невиданном «стиляжном» стиле, что люди поначалу боялись поднимать на него взгляд (понимаю, что сейчас трудно это представить, но тогда на эту мозаику ходили смотреть именно тайком). Красавец придворный поэт (реальный облик которого на самом деле неизвестен) был изображен с кяманчой (смычковый муз. инструмент) рядом с длинноокой ланью. Роскошные (нескромные!) для того времени краски кафе дополнял декоративный бассейн с большими живыми золотыми рыбками. От кафе вдоль проспекта тянулись газоны, сплошь засажанные алыми и белыми розами (любимыми цветами поэта-лирика) и фруктовыми деревьями: сливой, яблонями и шелковицей. Под стенами домов были предусмотрены специальные лунки с бетонной оградкой для выращивания декоративного винограда, которому предстояло обвивать балконы домов. По осевой линии улицы тянулся ряд алюминиевых колпачков. Часть из них скрывала лампочки для ночной разметки проезжей части. Другая часть колпачков — это были специальные фонтанчики, которые включались ранним утром и поливали улицу. На остановках, кроме новомодных скамеечек без спинок, были предусмотрены и вовсе фантастические устройства: метровой высоты фонарики с кнопками — для остановки такси (вместо поднятия руки). И, конечно, освещение… Помимо огромных люминисцентных фонарей на фонарных столбах (раньше все освещение улиц подвешивалось на растяжках), вдоль улицы то там то тут стояли светящиеся столбики — цилиндры высотой от полуметра до метра, собранные из разноцветных пластмассовых колечек. Светились они на всю высоту — от земли до колпака. Кроме того, кромка тротуара возле остановок подсвечивалась спрятанными под бордюром люминисцентыми лампами.

Вместе с улицей построили всего два новых дома. Но каких! Это были бетонные серые 8-этажки (в «туфовом» Ереване это смотрелось лихо), с какими-то немыслимыми «дырявыми» прогулочными балконами, стоящими на пилонах! Дома были украшены «модерновым» орнаментом из медных проволочных «бубликов». Необычные дома тут же окрестили «бубличными домами».

Эти дома стали достопримечалельностью еще во время строительства. Дело в том, что стороились они без подъемного крана — новым методом подъема этажей, придуманным строителем-технологом Зурабяном из Москвы. В столице Союза к новшеству отнеслись без понимания, и Зурабян принялся реализовывать свою технологию в Ереване. Горожане с удовольствием наблюдали, строитольство «домов наоборот»: появлялся сперва 8 этаж, потом снизу подтягивался 7-й, 6-й и так до 1-го…Из Еревана этот метод начал свое распространение по всему СССР, чем ереванцы очень гордились.

Завершался проспект Саят-Нова сквериком в модном стиле, резко контрастировавшем с солидным зданием Оперного театра. В центре сквера был большой декоративный бассейн в форме озера Севан. В бассейне плавали белые и черные лебеди. Бассейн назвали Лебединым озером.

Чудеса царили и на этом озере и вокруг него. По берегам стояли все те же чудные «светящиеся столбики». Остров в озере, который соединялся с берегом выгнутым мостом, был сложен из грубых камней, в расщелинах которых по вечерам светились цветные лампочки. Еще более удивительной была скульптура (первая декоративная скульптура, а не памятник), которую расположили на берегу: обнаженная девушка, играющая на арфе. И снова — тот же непривычный «модерновый» стиль, да и необычный материал — литой алюминий.

На проспекте Саят-Нова (собственно, слова «проспект» тогда в армянском языке не было, называли его просто улицей) закипела совершенно новая жизнь.

Люди осваивали ее прямо на глазах, делились впечатлениями, с одобрением принимали новые ее правила. Например, сразу привыкли, что розы рвать нельзя, а рыбок в бассейне нельзя не только пугать, но и пытаться кормить. Сразу решили, что когда деревья начнут плодоносить, рвать с них фрукты разрешено будет только детям.

Дети получили и еще одну привилегию — лазить на остров в Лебедином озере через мостик.

Не помню случая нарушения этих правил. Не помню чьего-либо контроля за тем, чтоб не ломали столь доступные фонари из тонкой и несовершенной еще пластмассы. Люди чувствовали себя по-новому, радовались, и были удивительно едины — от мала до велика. Ходили в кафе, слушали джаз (а позже — рок: когда в Ереване появились первые в Союзе электрогитары «Крунк» производства Чарбахского завода вычислительных машин).

Этой улице, этой радости предстояло сыграть огромную роль в становлении образа Еревана и образа ереванца. Думаю, эта роль была большей, чем роль плана Таманяна, хотя последний гораздо более известен.

Потом появились другие улицы, множество кафе, другие «озера». Все они, так или иначе, следовали заданному улицей Саят-Нова и «Лебединым озером» стилю: те же непременные «висящие в воздухе» лестницы в кафе и возле фонтанов (летний зал кинотеатра «Москва», кафе «Крунк», «Каскад», «Поплавок» на Новом озере), острова с нагромождением камней, арочные мостики (на «озере» в парке «Победа»). Все бассейны без фонтанов стали называть «озерами»… От улицы Саят-Нова ведут свое начало и панно в театре им. Сундукяна, выполненное по картине Мартироса Сарьяна, и мозаика в гастрономе «Ануш» на улице Туманяна, и оформление множества уголков по всему городу, и даже такие далекие от архитектуры вещи, как книжные шрифты, стиль журнальных иллюстраций, и, думаю, многое другое.

В то время это и стало «армянским». И уж конечно, это стало «Ереваном».

Интересно, что образ эпического героя Давида Сасунского, прекрасную скульптуру которого установили на Привокзальной площади в 1959 году, не так воодушевил ереванцев, как образ поэта-лирика в 1963-м. Очевидно, поэт легче ассоциировался с образом горожанина, чем грозный богатырь с мечом в руках.

Легкий молодежный стиль, к которому шел Ереван, скрепился со словом «весна». Армения переживала свою весну. Страна жила в годы «оттепели». Побед стало больше, они были красивыми, мирными и жизнь стала открытой для всех.

«Приезжайте к нам в Ереван!», — стали говорить армяне.

Этнологический комментарий. Вокруг заданной культурной и психологической доминанты стала складываться и вся социальная среда, начали формироваться традиции. Человеческие отношения регулировались этой новой городской средой. Именно среда, своими коммуникативными способностями снимала множество потенциальных конфликтов. Формирование традиций, сколь бы жесткими они не оказались впоследствии, было сходно поначалу с игрой. Между прочим, необходимо отметить, что в ереванской среде не было "харизматического лидера", формирование традиций было сугубо коллективным творчеством. А потому популярное ныне утверждение, что для переструктурирования общества необходим лидер (или лидеры), является неверным. Шло именно самоструктурирование общества, абсолютно спонтанное, никем не регулируемое. Лидеры как бы назначались народной средой в соответствии с ситуативной потребностью и вне зависимости от их желания. Причем одновременно формировался полный комплекс традиций, включающий не только схемы взаимодействия, но и ритуалы и фольклор.

[Grig]

Рождение «старинных армянских традиций»

Почему нельзя рвать розы на улице Саят-Нова? Здесь стоит остановиться на такой черте армянского характера, которую в большой мере можно считать генетической, изначальной. Армянину довольно трудно дается выполнение внешних, навязанных кем-то правил. Он уверен, что никто не вправе диктовать ему, что делать, а чего — нет. В армянском языке нет слова «дисциплина»…

Для того, чтобы перейти улицу, ереванец смотрит в глаза водителей машин, безмолвно с ними договаривается. Уступивший — взглядом благодарит другого, и вот тогда можно переходить улицу. Общаться со светофором куда скучнее: нет личного контакта, светофор «навязывает свое мнение», а подчиняться ему — ниже достоинства ереванца…

В годы, когда появилась улица Саят-Нова, стало понятным, что жизнь меняется, и надо к ней, этой новой жизни, привыкать. Потребовалось, во-первых, как-то словесно оформлять передачу между собой новых правил поведения, а во-вторых, максимально обезличить их источник — чтобы выполнение правил не ассоциировалось с «подчинением» друг другу или еще кому-то там неведомому. Вот в это-то время остроумные ереванцы и придумали ту самую шутку, которая навсегда вошла не только в речь, но и в способ построения мотивации практически любого армянина. «Почему нельзя?» — «Ну что ты, братец, это же стари-и-и-нная армянская традиция!».

Соль шутки была в том, что «старинной традицией» соблюдение, к примеру, правил уличного движения быть никак не могло!

Зато появилась возможность выполнять правила без ущерба для личной гордости. Традиция — это самое необидное ограничение. Да и занудой тебя не сочтут — все же знают, что это шутка (для тогдашнего «стиляжного» поколения ничего важнее этого просто быть не могло)!

Все правила были новыми, ничего старинного в них не было. И ереванцы забавлялись тем, что объявляли все, буквально все «старинными традициями». За год-два это занятие стало не то что расхожей шуткой. Гораздо больше! Это стало повседневной всенародной потехой, увлечением, хобби. Своеобразное освоение меняющейся жизни путем шутливого поиска «традиций».

Подчеркну, что никакой информации о реальных традициях у большинства людей не было. Традиции родной деревни или общины — в их «армянскости» или «всеармянскости» ереванец, во-первых, сомневался, а во-вторых их приложимость к городской жизни была очень спорной.

Пожалуй, это было время наименьшей расслоенности ереванского общества. В центре внимания были именно общие черты, объединившие, наконец, жителей города.

Правила поведения поначалу носили очень неформальный характер, предсталяли собой скорее из раза в раз повторяющийся эмоциональный порыв, реакцию на событие. Затем уже — вошли в привычку, и каждый факт выполнения их перестал дотошно обсуждаться (Правила, которые возникнут в 70-80х будут совсем иной природы).

Ереванцы привыкли уступать детям, старикам и женщинам (не только место в транспорте, но и в массе других случаев). Обгоняя прохожего в нелюдном месте, непременно нужно повернуть голову в его сторону. Ереванцы научились очень осторожно обращаться с другими людьми в толпе (на улице, в транспорте): как свой личный дискомфорт, так и дискомфорт окружающих мог стать поводом для конфликта, остановить который было бы крайне тяжело.

Не выполнять все усложняющиеся правила вежливости считалось настолько неудобным, что ереванец частенько терялся, если такое выполнение оказывалось невозможным (например, тот, кому уступили место, поблагодарив, отказывается сесть: в результате оба оставались стоять, и хорошо, если обходилось без нервозных препирательств, вроде: «Что вам, трудно сесть, что ли? В какое положение вы меня ставите!»).

Еще более «неудобным» считалось напоминать о каком-либо правиле другому человеку. Если такой факт и случался, это наверняка кончалось скандалом и истерикой.

Правила поведения воспринимались поначалу чрезвычайно эмоционально. Стоит вспомнить такой детский «аттракцион». Играли в «Москву» — мальчики садились на скамейку, а девочки просто оставались стоять рядом. Веселье было в том, что эта противоестественная (не беру в кавычки) позиция щекотала нервы, доставляла просто острые ощущения и тем и другим.

В «самодельной» ереванской культуре 60-х возникали почти исключительно правила, направленные на избегание личного стокновения людей. Например, такого правила, как «нельзя мусорить на улице» так и не возникло. Если города с традициями многих поколений, такие как Тбилиси и Ленинакан, сверкали чистотой, то в Ереване мусор был повсюду.

Еще пример. Нечастые в 60-е очереди в Ереване превращались в престранное действо: «порядка» никто не хотел соблюдать. Вместо очереди возникала толпа равоноудаленных от прилавка очень напряженных граждан, которая, между тем, ревностно следила за соблюдением дистанции между людьми. Ситуация, в которой кто-то мог, паче чаяния, толкнуть другого, могла стать поводом для такого длительного (на много дней!) конфликта, что часть людей предпочла бы, скорее, уйти без покупки, чем создавать себе проблему.

Одновременно с правилами, вошли в обиход и новые элементы образа жизни.

Во-первых, это употребление кофе. Это занятие «оторвалось» от привнесших его «в общий котел» новоприезжих, и стало общим для всех.

Во-вторых, вошло в традицию проводить время в кафе, вне своих дворов. Кафе посещали компаниями, поначалу именно дворовыми, а потом кафе стали большим центром притяжения и образования компаний, чем сами дворы.

Далее, неожиданно появилось массовое увлечение поэзией, эстрадой, театром. Молодежный литературный журнал «Гарун» («Весна») читали как откровение.

Поэзию — в первую очередь, она в те годы открыла много имен (Паруйр Севак, Наири Зарьян, Ованес Шираз, Сильва Капутикян, Ваагн Давтян, Амо Сагиян, Геворк Эмин). Поэтические сборники раскупались мгновенно. Книжные магазины в эти годы считались, в первую очередь, магазинами поэзии.

Поэзия служила в де годы как бы рекомендацией для прозы: рассказы, эссе или повести, написаннные известными поэтами, имели больший шанс на успех.

Прозаиков в 50-60 годы было, впрочем, довольно много, и они имели своих читателей. Однако число любителей армянской прозы не шло ни в какое сравнение с числом любителей поэзии.

Кроме своих авторов (Вардкес Петросян, Серо Ханзадян, Гурген Маари), читали переводы. Причем, с удовольствием читали переводы на армянский произведений, с которыми были знакомы на русском языке. Казалось, у людей появилась потребность освоить заново свой литературный язык. И переводчики оправдывали ожидания: переводом на армянский Шекспира, Гете и Лопе де Вега армяне гордятся до сих пор, а перевод «12 стульев» Ильфа и Петрова, выполненный Арменом Ованесяном, получился уморительно смешным.

Одно отличие ереванской культуры от общесоветской стоит подчеркнуть особо. Даже наиболее «экстремальные» проявления типа абстрактной живописи, джаза, поэзии «времен оттепели» не встечали выраженного сопротивления со стороны властей или старшего «сталинского» поколения. Наоборот — принимались всеми довольно естественно. Поэтому «активность» в Ереване не приобрела, в отличие от других городов, никаких признаков «борьбы», противодействия официозу, «кухонных чтений ксероксов по ночам», альтернативности или диссидентства.

[Grig]

Армянские традиции: другой слой

Конечно, традиции у армянского народа были всегда. Просто не всегда они реализовывались, в трудные времена пребывали в «законсервированном» состоянии. Армянин может совсем забыть армянские традиции, но когда появится возможность, они всплывают из подсознания, демонстрируя вдруг такое богатство, что создается впечатление, что за ним стоят годы и годы расцвета и благополоучия…

40-50 годы — сталинская эпоха. Убожество, в котором пребывала национальная культура было таково, что легче сказать — ее не было вовсе. Что читали, что пели в те годы армяне?

Литература тех годов существовала лишь постольку, поскольку официальная власть требовала наличия «национальной литературы». Несколько романов о борьбе с врагами народа, о колхозной жизни и т.п. Довоенная и ранняя послевоенная проза отличалась, в среднем, большой пафосностью и назидательным тоном.

Даже патриарх армянской советской литературы Вахтанг Ананян в своих приключенческих повестях для детей «Пленники Барсова ущелья» и «На берегу Севана» не забывал напоминать своим юным героям о борьбе с «вредителями», «врагами народа»…

Читали люди довольно мало, хотя регулярно имелись в продаже переиздания классиков — Туманяна, Агаяна, Исаакяна, Ширванзаде.

Популярные песни тех лет включали около десятка действительно народных песен, но на радио звучали и такие «современные» песенки: «Я парень, парень, вожу я «судабек» (т.е. американский ленд-лизовый грузовик «студебеккер»)./ Сломался «судабек», теперь вожу «ЗИЛ».

Пелось это на музыку грузинского «шалахо», но текст был на армянском, и песня считалась «армянской народной».

Другая дорожная песенка, часто звучавшая по радио: «Победу»- «мобеду» не знаю я, в «Москвиче» не сиживал ни разу я. Сяду на арбу, да поеду в райсовет». Кстати, песня эта звучала на одном из «провинциальных» наречий, почти не представленных в Ереване. В 60-е годы такую просторечность в Ереване, тем более — на радио, станут считать совершенно неприемлемой. Даже в песне.

Водилось и что-то типа «колхозных частушек»:

«Сапоги у Амаяка

Что орех из Аштарака! [в том смысле, что черные — А.Д.]

Амаяк джан!

Вот возьму его в мужья я,

И любовь нашу смешаю!

Амаяк джан!».

И распевно-задумчивые:

«Ушли мы на луг траву косить, ой, беда / А тут плуг-то мой кто-то возьми и стащи!»

И шутливые песенки:

«Пойдите, гляньте, кто там съел козла?/ Пошли, глядим: волк съел козла!/Волк-то — козла,/Медведь — волка,/А пригорок — солнце!/Ну — и на здоровье! /[Зато] что за девушку мы видели на днях — просто марал!».

Рискую навлечь критику за односторонний подход, однако вряд ли можно сильно возразить против такого обобщения: армянская песенная культура 50-х была не только примитивной и сельской, но и гораздо менее народной, и менее армянской, чем в 60-е годы. Словарный и смысловой запас песен 60-х стал не только более современным, литературным, но и гораздо более народным, чем в песнях 40-50-х. О них пойдет речь дальше.

Армянские сельские танцы 40-50-х отличались от грузинских и азербайджанских порой меньше, чем между собой. Одни и те же мелодии звучали в Грузии, Армении, Азербайджане, и даже в Иране, Турции или Греции. Каждый из народов считал их более или менее своими.

Ереванские городские традиции строились еще и под влиянием деятельности работников клубов, домов культуры, кружков в домах пионеров. В этих учреждениях существовал некий обязательный ассортимент, который «за неимением лучшего» объявлялся «армянским».

Единственный женский танец назывался «Букет». Был он, как потом выяснилось, турецким. Современный армянин, посмотрев этот танец, вряд ли углядит в нем что-то армянское. Скорее, даже не заподозрит, что этот танец мог считаться армянским.

Мужские ансамбли танцевали грузинский «шалахо» и два молдавских танца — «молдаванку» и «булэгеряску со жукэм». Весь репертуар этим и ограничивался. Разве не удивительно, что ереванцы даже не ведали о существовании танца, который будут потом называть просто «Армянский танец»?

Одна из первых ереванских мелодий 50-х — песня «Ес им ануш Айастани» (на стихи Ованеса Туманяна), ставшая первыми позывными Ереванского телевидения, имела совершенно греческие как мотив, так и аранжировку...

В 60-е годы произошло удивительное. Так и хочется сказать: «Откуда вдруг взялось то огромное богатство, которое мы наблюдали в 60-е, просто непонятно»… За десятилетие 60-х армяне оказались обладателями сотен старинных и новых армянских песен, танцев, совсем не похожих на песни и танцы соседних народов, не говоря уже о собственном стиле во всех областях деятельности: в архитектуре, живописи, музыке, кино…

Музыка обрела совершенно опеределенное, четко опознаваемое звучание. Бытовые танцы — очень характерный рисунок, который отразился даже на походке, пантомимике людей.

Механизм этого культурного феномена, между тем, не был скрыт от глаз. В основе его лежал именно тот «культурный энтузиазм» ереванцев 60-х, которые в процессе адаптации к городской жизни вовсю искали, восстанавливали, а то и сочиняли «старинные армянские традиции».

В этом процессе сыграла роль та часть интеллигенции, которая занималась действительной историей и этнографией. Подобно тому, как «Поэт в России больше, чем поэт», в Армении — историк больше, чем историк! Внимание к работе историков и этнографов в 60-е годы в Ереване можно сравнить с переживаниями массы болельщиков за горячо любимую команду.

Стоило в Акадении наук, или Институте языка, или Университете собраться какой-нибудь теоретический конференции — по истории, литературе или даже по геологии — на улице перед зданием собирались любопытные. Они просто жаждали немедленно узнать, «что сказали ученые» об их истории, их поэте Туманяне или об их полезных ископаемых (как любили тогда говорить — «об армянском камне»). Узнанное у ученых в тот же вечер передавалось из уст в уста: от одного кафе к другому, от двора к двору…

Факты, отвоеванные историками у времени мгновенно становились «народным знанием», так аккуратно встраивались в мозаику народной жизни, как будто неприкосновенно лежали в ней веками.

Те же фрагменты, которых недоставало, без промедления присочинялись!

Пример «искусственного фрагмента истории» — портрет поэта Саят-Нова… Как выглядел поэт в действительности, никому не известно, он нигде не был изображен. Но тому портрету, который, как уже упоминалось, был сделан на стене кафе «Саян-Нова», народное мнение приписало роль оригинала (на самом деле он был почти точь-в-точь списан с портрета Шота Руставели: начиная от разреза глаз и кончая фасоном шапки). Когда поставили памятник поэту, лицо точно скопировали с мозаики на стенах кафе. Да и во всех книгах, альбомах, на картинах, изображение поэта в точности повторяло этот «условный подлинник»…

Конечно, усилился интерес к самому армянскому языку. На армянском языке стала чаще говорить русскоговорящая часть населения. Стали следить за речью, устранились многое различия наречий, соседствовавших в Ереване. Это происходило на эмоционально положительном фоне, ассоциировалось с лучшей жизнью, с гордостью за Ереван, за свой народ. И самое главное — заговорить с человеком по-армянски значило «обратиться к нему ласково». Поэтому, даже собираясь говорить по-русски, люди зачастую начинали с пары-тройки армянских слов.

В народный оборот вернулись песни, написанные хотя и вдали от родной земли, но зато в большей степени отражавшие «городские» и ностальгические переживания армян, веками мечтавших о возвращении на родную землю, о построении своей Столицы…

Старинный городской романс, такой как «Киликия», лирическая песня на слова Гете «Красная роза», песня «Ласточка», в равной мере становились популярными, исполнялись и певцами, и в быту. Одновременно с ними вернулись героические песни гусана (барда) Ашота (потеснив «колхозные» песни другого гусана — Аваси), вспомнились давно забытые колыбельные песни, запрещенный с 20-го года марш «Проснись, лао(малыш)» и другие.

Текст этих песен был зачастую написан на наречиях, слабо представленных в Ереване. Казалось, что на этом наречии даже петь здесь просто некому! Но это был армянский язык, и его богатство без труда открывали для себя самые разные слои населения.

Процитировав песни 50-х, хотелось бы представить читателю и великолепные образцы романсов, эстрадных песен 60-х. К сожалению, не в моих возможностях без литературного перевода передать красоту расцветшего языка, интеллигентный лиризм и богатство осмысленной, личностно-окрашенной городской жизни, зазвучавших в этих песнях. Лучшие из песен того времени, на мой взгляд, оставляют далеко позади шлягеры советской эстрады — как в музыкальном, так и в поэтическом отношении.

Впрочем, имеется пример и такого рода, когда песня, просто поменяв исполнителя, приобретала новое звучание.

Очень популярная песня «Нубар стройна, как чинара» в 50-е годы регулярно звучала на радио в исполнении Аревик Сатян: предельно высокий голос, деревенская интонация (сходная с песнями из индийских фильмов). В 60-е ее включила в свой репертуар франко-армянская певица Рози Армен. И песня очень скоро стала эстрадным хитом! Оказалось, что прекрасный поэтический текст народной песни позволяет красавице Нубар превратиться из застенчивой селянки в современную, уверенную в себе девушку! «Нубар идет — все оборачиваются» — пела Рози Армен, и это уже горожане оборачиваются на элегантную Нубар, раскованно идущую по стильному вечернему Еревану!

Благодаря «культурному энтузиазму» под пристальным вниманием общества оказались композиторы, художники и поэты. По времени это явление совпадает с расцветом поэзии и живописи «времен оттепели» в Москве, Ленинграде и других городах.

Не будет преувеличением сказать, что образ весны и самой Армении как романтической девушки пришел непосредственно с картины О. Зардаряна «Весна», был повторен в образе подруги героя фильма «Кольца славы» о гимнасте Альберте Азаряне, которая тоже пела песню о весне.

Не талантливые личности черпали вдохновение от народа — народ искал и находил в трудах своей интеллигенции близкие себе черты.

Стихи, оперы и эстрадные песни тех лет отличались богатым языком, мелодичностью, что оказалось настолько приятным людям, что некоторые из них тут же объявили народными, и это звание они подтвердили долгими последующими годами своей популярности.

Ажиотажным спросом пользовались сборники песен, ставшие потом каноническими: «Толстый ергаран(песенник)» и три малоформатных. В песенники вошли и сельские песни Восточной Армении, и городские романсы Западной, и «советская песня», и эстрадные песни, и гусанские (бардовские, сказительские).

Обычно старые песни помнит старшее поколение… В Армении 60-х песенник брали с собой на разные торжества, поскольку известных всем песен до сих пор имелось очень мало, и старшее поколение (собравшееся из разных краев) не могло тут помочь. Поэтому пели по книжке, пока лучшее из вошедшего в песенники не выучили наизусть.

Армяне очень быстро забыли, что «народные» песни «Пастух в горах загрустил» и «Вода течет из-под тучи» были из оперы Тиграняна «Ануш»…

В оперно-хоровом исполнении, в симфонической и в джазовой обработке вернулась в оборот и народная песня «Назан яр».

Танцы из балета «Гаянэ» поставили разделительную черту в народных стилях: если «Армянский танец» (старинный армянский народный танец «кочари», что можно перевести как «зовите всех!») стал «главным» танцем армян, то «Курдский танец» (известный во всем мире как «Танец с саблями») и «Лезгинский танец» подсказали признаки «не нашего» танца.

Балетный танец, отразившись еще раз в хореографии танцевального ансамбля «Мак», повлиял на характер движений в бытовом танце. Творческая находка Государственного ансамбля песни и танца Армении — знаменитый «Берд пар» — также вскоре стал народным танцем. Я не утверждаю, что такого танца не было в историческом прошлом. Несомненно одно — его не было в обороте, его, как и «кочари», вернули народу профессиональные хореографы.

Армения 60-х не делала отличий между эстрадной и народной песней, живописью и декоративно-прикладным искусством. Каждая песня, каждая картина были пока из ряда «штучных» явлений, и подобно первым полетам космонавтов, пока не успели слиться в непрерывную череду.

В людях любого возраста могла соседствовать любовь к музыке Комитаса, к джазу, к модной поэтессе Сильве Капутикян и ко всеобщему любимцу Шекспиру. Все было в одинаковой мере в новинку, все было нужно и молодым, и старым. Предпочтения стилей и жанров появились гораздо позже — в 70-х, совсем в другой социальной обстановке.

Вкусы жителей Армении того времени очень хорошо отражают имена, которые давали детям: Гамлет, Офелия, Ричард, Джульетта (по героям пьес Шекспира), Гаянэ, Спартак (по балетам), Ануш, Аида (по операм), Юра (от Гагарина), Роберт (возможно, от Рождественского), Грета (из сказки Бр. Гримм), были даже Байроны, Жюльверны, Майнриды, Джонриды. Это помимо «всесоюзных» Эдиков, Рудиков и Жориков, которые прижились в «стиляжном» Ереване лучше, чем где бы то ни было еще.

Естественно, что такие имена редко давали детям в образованных семьях. Таким образом, в них отражена широта сферы интересов тех людей, которые еще недавно были далеки от культуры, и которые неожиданно были «подхвачены» всеобщей тягой к чтению и к музыке.

Этнологический комментарий. Выводы, которые мы получаем из анализа процесса формирования ереванских традиций значительно отличаются от общепринятых. Прежде всего, традиции формируются не постепенно, а как результат энергетического взрыва. Их формирование сопровождается общим приподнятым настроением, атмосферой праздника, раскрепощенности. Затем эти элементы праздничной культуры, креативные составляющие становятся консервативными составляющими, которые помогают сохранять традиции, стабилизировать социум и очерчивать его четкие границы. Традиции возникают через игру, смех и шутку. Точно также и включение в новую культурную традицию компонентов различных прежних традиций (которые обуславливают преемственность культуры) происходит через то же игровое действо, и они являются не пережитками старого, а такими же креативными компонентами, как и новые традиции. Можно сказать, что все эти традиции можно рассматривать как новые, поскольку создается новый контекст. Индустриализация вовсе не препятствует формированию системы традиций. В случае Еревана она скорее их провоцировала, поскольку в большой мере необходимость ужиться с недавними выходцами из деревень вызвало формирование новой социокультурной среды и ее традиций. Трудно сказать, насколько эти выводы являются всеобщими. Формирование полной системы новых традиций до сих пор не было описано.

[Grig]

Что такое «шрджапат»

«Шрджапат» переводится буквально как «окружение». Но это не тот случай, когда перевести — значит объяснить. Шрджапат — это действительно окружающие тебя люди, однако это не круг общения: ты можешь не общаться и с десятой долей собственного шрджапата. Это не родственный клан, поскольку любой ереванец входит одновременнно в разные шрджапаты, а граница шрджапата почти подчеркнуто неопределенна, размыта. Почти ни о ком с достоверностью нельзя сказать, что он — вне твоего собственного шрджапата. Сказать такое вслух было бы почти наверняка вызывающим проявлением неприятия или враждебности к человеку, а не констатацией какого-то реально возможного положения вещей.

Шрджапаты демонстрируют открытость. Для того, чтобы «войти в шрджапат» не надо ничего, кроме желания: если ты имеешь дело с человеком, то вы оба имееете ввиду, что входите в шрджапат друг друга — пока между вами нет конфликта.

Социологи отнесли бы шрджапаты к «ватагам» — группам без лидера, а также к «номинальным группам» (в которых не все члены знакомы между собой). Долговременные лидеры в шрдапате нетипичны, чаще это временные лидеры, типа «хозяина дома» или «виновника торжества», или даже виновника скандала. Временным лидером шрджапата становится любой: молчаливый или разговорчивый, желающий им стать или упирающийся. При таком «рыхлом» устройстве шрджапатной группы удивляет почти стопроцентная готовность члена шрджапата подчиниться «временному лидеру», независимо от лидерских качеств последнего: достаточно того, что этот человек в данной ситуации референтен для меня, или же для меня важно мнение других членов шрджапата. Подчиниться шрджапату — значит подтвердить свое членство в нем. Хотя каждый ереванец входит в несколько шрджапатов, и сами шрджапаты редко кого отторгают: только подчинись правилу, и никто тебя не оттолкнет, но самый страшный сон ереванца — отсутствие шрджапата. Хоть какого-нибудь! Все шрджапаты хороши — судить, где лучший шрджапат, где худший, волен каждый по-своему. Но жизненно важно, чтобы шрджапат у тебя был. И чем он больше, тем лучше…

Конечно, для личностного общения у человека есть друзья. Шрджапат — более широкий круг, помогающий скорей разрешать ситуации неприятные. Например, конфликты. Поэтому в шрджапат чаще всего входят люди не только приятные для общения, но и наоборот — далекие от твоих взглядов. Зато, возможно — близкие по взглядам к твоим оппонентам. Это поможет, в случае необходимости, найти через таких людей контакт и разрешить конфликт без большого ущерба.

Армяне — люди южного темперамента. Спорить и конфликтовать для них — штука небезопасная. Поэтому ереванцы приучились во что бы то ни стало иметь связи среди людей различных культурных традиций — на всякий случай.

И, наконец, шрджапат человека — это его достоинство. По мнению ереванца, иметь дело с человеком чисто «по служебной надобности» почти оскорбительно.

Если один человек выполняет просьбу или поручение другого человека, то здесь любой армянин, а ереванец — в особенности, не обойдется без того, чтобы прежде словесно декларировать свой мотив: ты, мол, дружище, приходишься тем-то и тем-то человеку, которого я уважаю, поэтому я для тебя это делаю.

С такой же декларации своих мотивов начнет и просящий или приказывающий. Чем ближе, весомее будет названная им связь, тем больше гарантий, что в просьбе ему не откажут (а приказ — выполнят). В крайнем случае можно сказать: «ты армянин, и я — армянин», «Ты из Киева? У меня сестра бывала в Киеве». Но лучше найти общих знакомых. Любое дело приносит ереванцу огромное удовольствие, если становится поводом для нахождения общих знакомых, родственников или признаков родства, схожести: «У евреев «сад» тоже называется «бостан»! Значит, они тоже наши люди!». «А, говорят, предки Вардана Мамиконяна были родом из Китая, поэтому у нас так много общего с ними!».

Шрджапат был призван защитить человека от «мичавайра» (что переводится просто как «среда»). Мичавайр — формальные, служебные отношения: на работе ли, в магазине ли между покупателем и продавцом. Такие отношения вызывали просто инстинктивное неприятие, воспринимались всеми — начальником и подчиненным, продавцом и покупателем — чуть ни как унижение. Свое «Я», которое, несомненно выше твоей должности или номера в очереди, полагалось проявлять. Причем, проявлять не ущемляя в правах ничьего чужого «Я». А это можно было делать только в доброжелательной и взаимоуважительной обстановке — в своем шрджапате.

Хороший шрджапат — разнообразен, считали ереванцы. Хорошо было сказать о своем шрджапате: «Кого тут только нет!». Поэтому часто присутствали в шрджапате люди разных возрастов, обоих полов и т.п. Без этого шрджапат как бы был ущербным.

Конечно, понятие шрджапата использовалось и для разграничения, отстранения от чужих людей. «У тебя свой шрджапат, у меня — свой». «Иди в свой шрджапат». Если сказать это без соблюдения неких правил вежливости — это откровенный конфликт. С проявлением уважения к собеседнику, в мягкой форме — наоборот, возможность избежать почти любого конфликта. Подчеркнуть, что у тебя за спиной стоит твой круг, и одновременно дать знать, что признаешь за собеседником право на собственную позицию, поддерживаемую его кругом. Такими словами, в частности, отбивались девушки от навязчивых ухажеров.

Насколько сильно было влияние шрджапата в жизни ереванца, хорошо видно из одной известной мне истории, произошедшей в 80х годах.

В среде курдов решение совета старейшин тейпа считалось непререкаемым. Совет избирал шейха («судью»), в обязанности которого входило разрешение споров между курдами. В Ереване 80х после смерти старого шейха (и, одновременно, известного партийного деятеля), новым шейхом решено было избрать его сына, молодого инженера. В планы молодого человека такая обременительная должность никак не укладывалась, тем более, что старейшины обязали бы его поскорей жениться (шейху не полагалось быть холостым). Тогда парень обратился к друзьям-однокурсникам с необычной просьбой: в нарушение всех традиций поприсутствовать на совете курдских старейшин. Друзьям надлежало продемонстрировать, что у парня «есть шрджапат», который имеет на его счет иные планы… Через несколько дней совет выбрал шейхом другого человека.

Можно представить, какую тонкую дипломатическую операцию пришлось совершить молодым людям: за невинными застольными разговорами выказать полнейшее уважение курдским старейшинам, подчеркнуть роль «кандидата в шейхи» в своем шрджапате и, в то же время, позволить взрослым людям позже принять свое собственное «независимое» решение. Конечно, в этом эпизоде не могло и речи идти о каком-либо проявлении давления или даже настойчивости со стороны молодых людей. Наоборот, он хорошо иллюстрирует недюжинные способности «шрджапатов» к дипломатичному поведению и поиску компромиссов. Стоит внимания и то, что совет старейшин проигнорировал личные планы человека, но не стал идти наперекор «планам» его шрджапата.

Если курды и азербайджанцы в Ереване сохраняли свои стойкие общинные традиции, то немногочисленные русские никак не проявляли склонности к отдельному от других общению. Круг общения русских в 60-е годы в Ереване сразу же приобрел черты обычного «шрджапата» с соблюдением тех же, если не более строгих (хотя совсем ничем не специфичных) правил, что и в других шрджапатах. К 70-м годам никаких замкнуто «русских» шрджапатов просто не существовало: круг общения можно было свободно расширять без риска ассимиляции или принятия каких-то нежелательных для себя правил игры. Правила поведения в шрджапате (и уж тем более — язык, бытовые традиции) могли быть практически любыми.

С большой охотой ереванские шрджапаты зачисляли в себя ереванцев с неармянскими фамилиями будь то пловец Новиков, театральный администратор Козлинер или физик Ян Ши.

Единственное, что роднило шрджапаты — их «обязательность» для ереванца.

Сказать человеку: «У тебя нет шрджапата» или «Ты бесшрджапатный» — это грубое оскорбление, наверно, почти самое болезненное для ереванца 60х-80х годов.

Если о сыне, дочери, брате вдруг намекнут, что, мол, по молодости лет, наверное, у них нет приличного шрджапата (или шрджапат «не такой»), то ереванец не будет находить себе места, пока не пристроит несчастного хоть к какому-нибудь кругу.

Ереванец — это член любого ереванского шрджапата. Вот и все. Где бы он ни жил, какого возраста или национальности бы он ни был, достаточно было иметь что-нибудь общее с кем-нибудь в Ереване, чтобы тебя здесь принимали.

В жертву, однако, придется принести какую-либо возможность уединения: ереванцы не делают особой разницы между одиночеством и желанием просто побыть одному. «Один — значит несчастен!» И десятки людей кидаются «спасать» такого беднягу…

Этнологический комментарий. Социальная структура Еревана формировалась очень своеообычным образом. Аналага ереванским шржпатам нигде нет. Сложившаяся в праздничной, мажорной обстановке, она в период своего возникновения была воплощением свободы, максимальной неформальности межчеловеческих отношений, отражением карнавальности периода зарождения новой социокультурной общности. В период же после кристаллизации культуры она обеспечила очень большую плотность городской среды, пресекающую почти всякую возможность чужеродным элементам проникать в нее и мешать стабилизации социума. Поскольку вне шрджапатов жить в Ереване невозможно.

[Grig]

Две роли ереванца

У ереванца есть роль в своем шрджапате и роль в «мичавайре». В шрджапате он — чей-то сын, брат, знакомый. В мичавайре — врач, покупатель, начальник, подчиненный. Проявлять себя в своей «шрджапатной» роли — это приветствуется, тогда как выпячивание своего «официального» положения воспринимается как постыдное. Ереванец может быть «стилягой», «рокером» или «панком», милиционером или академиком. Но это все — «не страшно», и он постарается как-нибудь подчеркнуть, что это не так серьезно. Или — что его поведение поставлено на службу его семье, его шрджапату. Стиляга подчеркнет преданность друзьям-стилягам, во имя дружбы с которыми он принял такой образ поведения. Одновременно он будет самым милым и преданным сыном своим родителям, чтобы не подумали, что к своему «внешнему» образу он относится слишком серьезно.

Молодой инженер на заводе постарается наладить «шрджапатные» отношения с рабочими, и это позволит ему реально выполнять свои служебные функции, а не сталкиваться с глухим сопротивлением.

Терпимость общества Еревана в 60х –70х открывала очень широкие возможности для построения человеком собственного образа. Ереван легко воспринимал образы и «мудрого ученого», и «взбалмошного художника», и «загадочной поэтессы», и наравне с ними — «стиляги», «хиппи», «панка», «поклонника Че Геварры», «девушки, обожающей Раджа Капура» и т.д. Ни один из образов не вызывал ни насмешек сверстников (равно как не смеялись в Ереване ни над «толстыми», «длинными», «очкариками» и т.п.), ни беспокойства родителей, ни ворчания стариков. Если у человека есть шрджапат, то его поведение не опасно. Разнообразие образов, наоборот, очень приветствовалось.

Наверное, стоит обратить внимание на то, что ереванское общение людей различных культурных слоев строилось на тщательном избегании опасного конфликтами сравнения «кто выше – кто ниже». Поводом для такого сравнения могли стать любые формальные, должностные отношения. Возможно, поэтому их так избегали.

«Официальные» отношения были для всех настоящим мучением. Образы строителя, ученого, артиста, портного, инженера легко уживались с принципом «Будь своеобразным, но не порти отношений». Эти профессии были уважаемыми, ими гордились. А вот профессии, которые подразумевали формальное взаимодействие с людьми (и в частности — если имелась возможность отказа или проявления формальной строгости) — продавец, врач, работник милиции, таксист, администратор и т.п. становились крайне нервной и непрестижной работой, если не приносили много денег. Такой работник ежедневно находился между двух опасностей. С одной стороны, можно было невзначай обидеть кого-то, и вызвать «цепную реакцию» своего отторжения по шрджапатным каналам. С другой — оказаться в положении невозможности выполнения своих служебных функций. Наверное, многие из тех, кто помнит Ереван 60-70х вспомнят типичный почти истерический возглас милиционера, продавца, врача: «Что мы тут — не люди?!». Мне представляется, что люди именно этих профессий внесли свой большой вклад в создание «особо сладких», «рабизных» отношений (о которых будет рассказано ниже), поскольку они расширяли общие правила поведения так, чтобы и им находилось место в обществе.

В Армении не было образа «свойского парня», которым пользуются для налаживания неформальных отношений в России или в США. Его заменял образ «близкого человека» (то есть — родственника или знакомого). В отличие от «свойского парня», «близкий человек» не так ограничен в выборе образа жизни, стиля поведения, одежды, жаргона. Приведем пример. Профессор универстиета, чтобы стать «своим» для «простых парней» вынужден временно выйти из образа «солидного профессора», «умного», «человека старшего возраста», «ученого чудика со странностями», поскольку любая из таких черт жестко противоречит образу «простого парня».

В отличие от этого, образ «мотик мард» («близкий человек») никаких ограничений не накладывает, и при этом стирает практически все барьеры, которые могли бы возникнуть в ситуациях знакомства, выполнения просьбы, совместного застолья и т.п.

Сразу же надо подчеркнуть, что образ «близкого человека» способен обеспечить вхождение в круг только в обществе, где сильно межвозрастное общение и отсутствует сильно выраженное «активное поколение», «подростки» и «молодежь». В каком-то смысле именно таким было ереванское общество.

Платой за «вхожесть» в тот или иной круг для ереванца становилась огромная психологическая нагрузка, тонкая работа по поддержанию отношений со множеством людей — под угрозой того, что разрыв отношений с кем-то дальним может не то что повлечь отдельные неудачи, а просто привести всю жизнь в тупик, вызвать цепную реакцию развала, поставить человека вне общества. К такому печальному результату могло привести не только твое личное поведение, но и поведение кого-то из близких. Поэтому за поведением близких ревностно следили, за них всегда беспокоились.

Если бы не подчеркнутая «сладость» отношений с близкими и не тотальная, безусловная терпимость 60-70 годов по отношению к любому поведению «чужих» людей, жизнь в плотном городском обществе стала бы невыносимой для многих.

У армян есть ключевая словесная формула доброжелательного отношения. Звучит она коротко — «цавд танем». А перевести ее эмоциональную направленность очень сложно. Примерно так: «я так тепло к тебе отношусь, что был бы рад избавить тебя от всякой боли и беды, забрав их себе».

Так вот: в Ереване 60-х отношение «цавд танем» стало отношением людей «по умолчанию», то есть, кроме случаев конкретного конфликта, люди относились друг к другу не просто хорошо, но с преданным, даже жертвенным альтруизмом.

Эти несколько абзацев снова привели нас к сюжету фильма «Песня первой любви». Эта мелодрама, оказывается, нарисовала очень реалистическую картину!

[Grig]

Врезка: Занятия ереванского двора

Фасады домов, обращенные к улице — из нарядного туфа. Ереванец также был обращен к улице своей нарядной стороной. Ереванский двор был продолжением дома, и здесь ереванец чувствовал себя совсем по-домашнему.

Обживание большого нового ереванского двора 60х начиналось с высаживания цветов и винограда, а также с установки столбов напротив лоджий. К столбу протягивалась металлическая струна на роликах для сушки белья. Наконец, общими усилиями соседей сажались деревья и организовывалось дворовое освещение: часто одна-единственная лампочка.

Утро двора начиналось со скрипа бельевых роликов на балконах. А внизу, во дворе в это время орудовали метлами дворник и дворничиха в пестрых курдских одеждах.

В утренние часы во двор въезжал грузовик, в кузове которого стоял человек, державший в руках короткий шнурок с подвешенной на нем старой керосинкой. Керосинка на веревке — непременный атрибут тогдашних мусорщиков. В домах недавно появились газовые плиты, и каждая семья сдала в утиль по 2-3 ставших ненужными керосинки. Они-то и служили для мусорщиков колоколами. Человек в грузовике меланхолически стучал по керосинке какой-нибудь железкой, и жители выходили выносить мусор прямо к грузовику. Интересно, что здороваться между собой при выносе мусора было не принято.

Мусорщик только открывал ежедневный концерт гостей ереванского двора. За ним во двор могла въехать машина «Молоко». Водитель молоковоза, звонил в такую же керосинку и орал на весь двор «катн экав!» («молоко приехало!»), и люди выходили к машине с бидонами в руках. Кто-нибудь непременно ошибался и выбегал с мусорным ведром. Вслед за молоком наступала очередь мацуна (мацони), которое продавали жители деревень. Частники, груженные корзинами, в которых лежали трехлитровые банки с мацуном, сыр, творог, не пользовались такими экзотическими инструментами для привлечения внимания, как керосинка. Они просто выкрикивали название товара, и почти каждый старый ереванец легко вам изобразит и сейчас, как именно они кричали про мацун, как — про сыр «мотал», как — про орехи или мед. Хозяйки с балконов окликали торговцев, и те охотно поднимались к ним. Открывались двери сразу многих квартир, начиналось покупка меда или мацуна, сопровождавшаяся здорованьем соседей, обсуждением товара и долгим рассказом крестьянина о его происхождении.

А уж как кричали свои кличи точильщик и старьевщик! Это уж решительно любой старый ереванец повторит вам в точности! Тем более что кричали они все одинаково. Точильщик часто выдавал и перевод на русский язык: «Ножи-нужницы точу, ножи-нужницы!». Были и более лаконичные варианты русского перевода, вроде: «Нааажи-нуж!».

Старьевщик, крича свое «хин шор, хин кошик!» («старую одежду, старую обувь!»), часто добавлял, что предлагает взамен орехи или варенье. Иногда мог и заплатить некую символическую сумму деньгами. Часто старую одежду отдавали бесплатно: по народной примете, избавление от старых вещей избавляло дающего от «порцанков» («напастей»).

При этом сам старьевщик с мешком (а часто и ишак с ним рядом, также груженный мешками) вызывал большой интерес у детей, которые называли его по своему — «мешок-дядя» или «мешок-папи(дед)».

Ереванское детство, которое проходило в совершенном отсутствии столь популярных в других местах «детских страшилок», знало лишь одну веселую страшилку — «вот скажу, и мешок-дядя тебя унесет!».

Утром ходили по дворам также деревенские бабушки, предлагавшие услуги по мытью ковров и шерстяных матрацев.

После мытья, такая бабушка расстилала шерсть для сушки во дворе, а как подсохнет, принималась долго и со значением взбивать ее палкой. Другие бабули приносили продавать веники (в Армении их делали исключительно из конопли), пемзу, жавель (хлорную воду для отбеливания), синьку, петушков на палочке и «горную тянучку» — загустевший млечный сок какого-то растения — это был местный предок жевательной резинки.

Чем выше поднималось солнце, тем больше взрослых людей принималось за свои дела. Весь день двор принадлежал детям.

Помимо общепопулярных пряток, салочек (последние на «ереванском» русском назывались «ловитки»), скакалок, резинок, классиков, бадминтона, нескольких дестких игр с мячом, в еревансокм дворе имелись и такие игры, которые ныне и в России и в Армении мало известны.

Например, «члик-даста» — подобие русского «чижика», «хол» — бой деревянных волчков с острым стальным наконечником, пускаемых с намотанной на них веревочки, «мук-тшоци» — «пинание мышки», подобие пришедшей в Россию из США в 90-е годы забавы «сокс». В 60-х годах имелся и некий ереванский вариант крокета — его играли стеклянными шариками диаметром 2 сантиметра, которые служили сырьем для производства стекловолокна. В то время их регулярно просыпали на улицах грузовики.

Мальчишки катались на самодельных самокатах, сделанных из досок и шарикоподшипников, девочки играли в классики, в скакалку, крутили «хула-хуп» (обруч), именно в 60-е годы, когда он был в моде, и был почему-то запрещен в СССР.

В некоторых дворах имелись и столы для пинг-понга. Впрочем, к 70-м годам теннис, пинг-понг, бадминтон и бильярд стали прерогативой парков.

Отличался ереванский двор и тем, что девочки называли свою игру с куклами не «дочки-матери», а «дом-дом». И это примечательно: в игре изображалась всегда полная семья: папа, мама, сыновья и дочки, бабушки и дедушки. Мальчишки, правда, в такой игре участвовали лишь походя, попутно с катанием на велосипеде или игрой в футбол. Но девочки в своей игре закрепляли за ними роль, и те, хоть урывками, да подыгрывали девочкам.

Те, чье детство прошло в ереванском дворе, вспоминают не столько игры (в разных дворах они были разными), сколько сугубо ереванские считалочки, по знанию которых и теперь в любой стране мира можно выделить из разнообразия армян настоящих ереванцев. Через десятилетия с любовью пронесли ереванцы «чепуху» «Ала-бала-ница» (по-видимому, исходно это была «Алла-баловница») и «небывальщину» «О, о, опера» — очень уж близки были ереванскому ощущению устройства жизни!

В начале 60-х по ереванскому двору вряд ли можно было бы пройти, не насчитав 3-4 голубятни. И в 1970 году мода на голубей еще раз вернулась в Ереван. Голуби были, пожалуй, единственными живыми существами, к которым ереванцы питали массовую слабость. Держатели собак или кошек были чрезвычайно редки. Собак тут, кажется, считали сельскохозяйственной живностью, они представлялись атрибутом пастуха или сторожа. Даже дворняги в Ереване были крупными, родственниками овчарок и пастушеских «гампров» — волкодавов. Кошек дома также держали очень редко. И даже у тех, у кого они были, как ни странно, не питали к ним почти никаких ласковых эмоций. Все это — и ласка, и забота — уходило у ереванцев на детей, на близких. Бродячие ереванские кошки исключительно пугливы и сторонятся людей. Возможно, в них говорит кровь дикого камышового кота, обитавшего до 30-40 годов у болот Араратской долины. Так что и вне жилья люди, кошки и собаки обитали как бы сами по себе. В обжитом дворе кошек и собак было мало, скорее их можно было встретить в стороне от людей — на пустырях и стройплощадках.

Так что с кошками и собаками у ереванцев весь 20-ый век ничего не ладилось. А вот голуби, мало того, что во множестве населяли ереванскую Площадь, были еще и дворовым развлечением, в основном — подростков.

Придя из школы, ребята принимались гонять голубей. Голуби стали знаком нескольких поколений, их упоминали в книгах, они фигурировали во многих армянских фильмах. Знак неба, знак полета романтической души.

Осенью прямо во дворах хозяйки варили варенье, а образующейся при этом пенкой угощали детей двора.

Во второй половине дня двор переходил во владение вернувшихся с занятий школьников и студентов.

Прежде чем зайти домой, ребята спешили напиться из почти обязательно тогда имевшегося во дворе крана-колонки, вода из которой добывалась сильным нажатием на круглый оголовок. Один нажимал, другой, наклонившись над маленьким позеленевшим бассейном, пил. Самая вкусная ереванская вода была именно в этих дворовых кранах!

Часам к пяти ребята начинали вызывать друг друга, насвистывая под окнами неповторимый музыкальный пароль свой дворовой команды, и начиналась игра в футбол — часто при стечении большого числа болельщиков, размещавшихся на «трибунах» своих балконов.

Приходили сумерки — самое красивое, томительно-спокойное время с безоблачным темно-синим небом и с почти мгновенной сменой цветов — оттого, что слепящее солнце вдруг скрылось за ближайшим домом. У Еревана был особый признак наступления вечера — примерно с 5 до 6 часов дул непременный ветерок в одном и том же направлении. До 50-60 годов он нес пыль с окрестных безлесных гор, а с 60-ых — только свежий воздух покрывших эти горы густых парков, который сменял застоявшийся за день в «чаше» Еревана жаркий дневной воздух.

Только стихал писк ласточек, густо населявших ереванское небо, как воздух заполнял писк летучих мышей, во множестве обитавших до конца 70-х на чердаках старых домов.

И тут наступало время, когда жители массово выходили во двор… Отобедали дома — и ладно! В летнее время квартира не очень подходящее место для отдыха. Дай-то бог, чтобы духота не помешала хоть ночью заснуть, ведь завтра — на работу!

Во дворе собирались в одну компанию люди всех возрастов, и разговоры велись общие. В одну кучу собирала всех дворовая лампочка, часто единственная.

Играли в нарды, в домино, в свои особенные карточные игры — «скат» и «скямбил», унаследованные от Константинополя 19-го века, выносили во двор послушать патефон или радио. Тут же играли дети, иногда подзываемые взрослыми, чтобы спеть что-нибудь или прочитать стишок и снова убежать к детской компании.

Кто-то из молодых играл на гитаре, приобщая соседей всех возрастов к модным песням «Битлз» или «Роллинг стоунз», ведь поклонником рок-музыки в Ереване был и стар и млад. Дворовые гитаристы и школьные рок-группы имелись здесь уже в 1965 году, когда такая музыка была запретной в СССР.

В выходной день могли придти в большой двор «кяндрбазы» — бродячие артисты-канатоходцы.

Иногда во дворе выступал один или несколько пришлых музыкантов. Это были так называемые «рабисы» — члены объединения «Рабочее искусство». Это были либо инвалиды, либо бывшие заключенные, которым трудно было найти другую работу. Репертуар музыкантов был довольно необычным — от народных песен до самых модных в то время песен Сальваторе Адамо, Ива Монтана, Тома Джонса, Доменико Модуньо, Микиса Теодоракиса.

Дворовые разговоры о том, о сем в 1956 – 1962 годах мог прервать в 9 часов вечера разносившийся по городу вой сирены, громкий, хотя и ожидаемый. Жители расходились по домам, занавешивали окна и гасили свет. Это были учебные светомаскировки. Ереванцы относились к ним как к данности, почти так же, как и к частым в 50-60 годы мелким землетрясениям. Ереванцы помнили, что живут вблизи границы, что может снова случиться война, что в Средиземном море вблизи берегов Греции плавает конкретная подводная лодка НАТО, на которой три ракеты «Поларис» нацелены именно на Ереван. А с любимой горы Арарат наблюдает за нашей территорией автоматическая станция-шпион, поставленная американцами, когда они будто бы искали на Арарате Ноев ковчег…

Но — в девять ли, по тревоге, или далеко за полночь, а гасла, наконец, дворовая лампочка, и душной летней ночью укладывались спать прямо на балконах люди: даже ночью не расставаясь с двором — колыбелью ереванского характера.

[Grig]

Книги, сцена, музыка

Общая для всех ереванцев домашняя библиотека стала собираться именно после юбилея Саят-Нова. С каким удовольствием люди всех слоев и любого уровня образования ставили на полку книжку за книжкой! «Избранное» Исаакяна, затем «Давид Сасунский» по-армянски и по-русскии с иллюстрациями Мартироса Сарьяна, затем «Раны Армении» и «Сказки» Туманяна, «Толстый» «Песенник», через год-два — три книжки «тонкого» «Песенника», «Сказки» Газароса Агаяна, стихи Севака, «Пьесы» Шиллера, «Сочинения» Шекспира, «Уроки Армении» Андрея Битова.

Тот кто хорошо помнит те годы, лучше меня продолжит этот странный, но совершенно «обязательный» список. Наверное, люди постарше точнее расскажут, какими книгами и в каком порядке он пополнялся…

Изящный шрифт «Нотр гир» (стилизация под почерк Саят-Нова) и непременные кяманча, лань, гранат или виноград украшали тонкие малоформатные книжицы молодых поэтов и прозаиков.

Кроме художественной литературы, в список обязательных попадала и публицистика. Кто из ереванцев не имел обоих изданий (армянского и русского) «Семи песен об Армении» Геворка Эмина, или совершенно, по сути, «невозможной» даже в годы оттепели в СССР книги Армена Ованесяна «Я люблю вас, люди», большая часть которой была посвящена… группе «Битлз»!

У многих ереванцев начали выстраиваться на полках и тома историка Лео.

Особую часть в ереванской книжной коллекции составляли сувенирные издания об Армении, о Ереване. Том «Армения» из многотомника «Советский Союз», книжечки с переводом стихотворения «Ахтамар» на два десятка языков, комплекты откыток «Ереван», «Леонид Енгибарян», «Картины Сарьяна»…

Среди многих издававшихся в то время книг в «обязательную библиотеку» попадало только то, в чем ереванцы каким-то непонятным образом находили что-то однозначно «свое». Через годы выяснилось, что даже номера журнала «Гарун» сохранились у многих одни и те же — любимые. Просматривая их сейчас, уже трудно сказать, почему именно на них пал выбор тогдашних читателей…

До начала 70-х продолжал расти почти стандартный для всех список книг, которые можно назвать «библиотекой ереванца». В 60-70-х придя в любой дом, ереванец видел на полке те же книги, что у себя дома. Это очень объединяло людей. В 70-е «обязательных» для всех книг не осталось. Пожалуй, если искать исключения, то их найдется всего два: вышедшие намного позже «Пьесы» Перча Зейтунцяна и «Старые боги» Левона Шанта.

Популярность газет и журналов определялась, фактически, их творческим потенциалом, а не «положением».

Так, «главная» газета «Советакан Айастан», известная своей пуритански коммунистической направленностью, была менее популярна, чем ее русскоязычный аналог — «Коммунист»: благодаря только более открытой позиции последней. «Айастани комеритакан» («Комсомолец Армении»), «Пионер канч» («Пионерский клич») влачили буквально жалкое существование, а «Возни» (сатирическая газета «Еж») пользовалась успехом в те годы, когда от острой сатиры переходила к теплому, «домашнему» юмору. В то время как «Ерекоян Ереван» («Вечерний Ереван») был излюбленной газетой большой части ереванцев.

Популярность всесоюзных изданий также отличалась от предпочтений, скажем, москвичей или киевлян. Например, газеты «Известия» и «Труд», державшие первые места по всесоюзной популярности, в Армении почему-то сильно уступали партийной «Правде».

Наверняка секрет здесь был в отличии содержания. «Правда» в большей мере отражала внешнюю политику и хронику событий: это интересовало и ереванцев. В то время как «Известия» и «Труд» в большей мере отражали жизненные проблемы и ситуации.

Это достоинство в глазах ереванцев обращалось в недостаток: жизненные реалии в Армении были столь далеки от общесоюзных, что описание последних интереса почти не вызывало. Будь то трудовые споры, оценка достижений, критерии успеха или надежды на будущее: во всех этих вопросах у армян был свой, особый modus operandi. К тому же сказывалось отстутствие склонности обсуждать свои проблемы прилюдно, тем более — в прессе: армяне считали свои трудности во-первых, небольшими, во-вторых — частными, не подлежащими никаким обобщениям, и в третьих — пребывали в убеждении, что огласка их не приведет к их разрешению, а только навредит. Например, помешает «договориться» непосредственно с кем-то там упорствующим или мешающим.

Корреспонденты центральных газет писали из Армении исключительно о достижениях и праздничных событиях. И уж конечно, письмо какого-либо ереванца в редакцию было совершенно исключительным явлением.

Театральные спектакли привлекали огромное количество народа. Здесь были и опера, и балет, действительно дававшие повод для интереса к ним (балеты «Гаянэ», «Спартак», оперы «Ануш» и «Алмаст»), и драматический театр, в котором блистали такие артисты как Хорен Абрамян, и музкомедия (любимец публики Карп Хачванкян) и, конечно, Армянский джаз под руководством Константина Орбеляна.

Не могу отказать себе в удовольствии назвать несколько имен народных любимцев из числа ереванских джазменов (Эти имена вызывают до сих пор ностальгическое «вах!» у ереванцев того поколения). Композиторы Артемий Айвазян и Константин Орбелян, контрабасист Аксель Бакунц, ударник Еолчян, конферансье Варосян…

Любимой концертной площадкой для джазовых исполнителей было очень модное тогда кафе «Крунк» (ныне разрушенное: на его месте построен Текеяновский центр), для эстрадных исполнителей — прежде всего это был открытый зал «Флора». Он располагался в сквере между нынешним Домом камерной музыки и улицей Абовяна. По другую сторону улицы Абовяна, за памятником Исаакяна, там где сейчас станция метро «Еритасардакан», располагалась большая беседка в стиле ампир: это было кафе с тем же названием — «Флора». Здесь завязывлось долгое и горячее обсуждение услышанного на концертах.

Но главным центром обсуждения, обмена впечатлениями была улица Саят-Нова, ее многочисленные кафе.

Люди стали восприимчивы к моде. Мода в Ереване началась с «ахпаров».

Днем «ахпары» продавали пирожные (это было одной из их излюбленных профессий в Ереване), а вечером выходили гулять: мужчины в шортах в стиле «сафари» (в то время в шортах в СССР не решались ходить даже иностранные туристы!), а женщины чаще всего — в желтых платьях «в цветочек». Мужчины, гуляя по улице Абовян, распевали песни под гитару. Атмосфера была при этом очень веселая и доброжелательная. Собственно, «ахпары» были первыми, кто нарушил почти сплошь коричневый стиль одежды послевоенного Еревана: появились яркие цвета, разнообразие покроя…

Вслед за «ахпарской» распространилась «стиляжная» и «европейская» одежда. Клетчатые рубашки, брюки-«дудочки»… Среди нарядной женской одежды наибольшей любовью пользовался «костюмчик» в стиле Коко Шанель — предмет мечтаний любой ереванки. Ереванцы с этих пор сохранили интерес к моде на долгие годы. Причем — и мужчины, и женщины. Интересно, что модные атрибуты, которые в местах своего происхождения считались вызывающими, эпатажными, или даже рожденными контр-культурой, в Ереване почти всегда принимались с легкостью, и не вызывали негативной реакции. Например, брюки-«дудочки» и попугайных цветов галстуки стиляг не шокировали старшее поколение. От ереванских стиляг дурного не ждали: «это же наши ереванские мальчики!». Так будет в потом и с одеждой «хиппи», «панков» и т.д. В Ереване эта одежда не была знаком, который заставлял бы насторожиться. Только в 70х появится в Ереване знаковая одежда собственного изобретения, не имеющая никаких образцов вне Армении.

А в 60х поведение молодого человека было связано с «ереванскими традициями» и не могло измениться к худшему, как бы ни был он одет.

Интересно также, что кафе принадлежали не только молодежи. Собственно, такого понятия, как «молодежь» в Ереване не было. Просто были люди разного возраста, и все они ходили в кафе.

В кафе почти ничего не ели. У армян принято есть почти исключительно дома (и, конечно, в гостях), кафе не могли бы конкурировать и с худшими из армянских хозяек. Вообще «общепита» в Ереване никогда не было, он так и не возник. Определенный интерес к ресторанам появился именно в эти годы, но они были все же очень дороги.

Зато кафе привлекали возможностью общения, иногда — послушать джаз (тоже не вызывавший ничьих возражений), и в связи с этим укрепились «шрджапаты», даже за счет внутрисемейного и соседского общения.

Удивительно сложилась и судьба эстрады в Ереване. Интерес к ней рос день ото дня, появлялись новые исполнители. Все, чем интересовались ереванцы — это своя, армянская эстрада. Более того — большинство песен было о Ереване и об Армении. Очередь для какой-либо другой тематики пришла лишь лет 10-15 спустя. В 55-60 годах армяне пели почти исключително о «городе», «улицах», «негасимых огнях», «родном крае», «весне». Даже о любви пели намного меньше, и то — сопровождая ее все теми же «городом» и «весной». Собственно, почти единственной песней «конкретно» о любви была знаменитая на весь Союз «Оф, сирун, сирун», которая несла бремя популярности в гордом одиночестве почти целое десятилетие.

В джазе ли, в эстрадной ли песне — неожиданно находились безусловно «армянские» мотивы, своеобразное звучание. Например великолепный вальс «Вечерний Ереван» или марш из «революционной кинокомедии» «Парни музкоманды». В них звучали мотивы, очень тонко связывающие современную музыку с армянской класской конца XIX - начала XX века.

Были и популярные твисты, например, «Ереван, мой каменный город», и шейки («Мой красивый Ереван» и др.).

Слова еще одной песни наиболее точно раскрывают характерное отношение ереванцев к своему городу:

«Ты — дом огней бессчетных, Ереван! / Заветный дом надежд для всех армян».

Далее поется: «я камни твоих стен складывал, я делился с тобой радостями и печалями, Ереван, мой розовый друг»…

«Родился я здесь, и вырос я здесь, здесь воду студеную пил…»,— пел (в той же песне) по-армянски певец с сильным русским акцентом. Возможно, в действительности он родился где-то в России. Складывать камни стен Еревана он мог, а вот родиться здесь — это маловероятно. Но то шутливо-искусственное создание образа родины, которое подразумевало древние корни, «старинные традиции», играло роль и тут: «мы все здесь старожилы, все хозяева этой древней земли».

Несколько позже эту «игру» поддержит и фильм «Путь на арену» о клоуне-миме Леониде Енгибаряне (Енгибарове) на самом деле всю жизнь прожившем в Москве. В фильме историю его молодости свяжут с Ереваном, с севанскими рыбаками, с фонтаном «Каскад», который и построен-то был за год до выхода фильма!.

Бывший лениградец Жан Татлян сочинял и пел свои песни (в том числе — знаментую песню «Фонари») на русском языке. Фонари, огни — символ Еревана. Ни в каком другом городе, считали ереванцы, нет таких фонарей. Жан Татлян часто начинал концерт с песни, в которой пел: «Моей единственной мечтой было добраться до родной Армении, и теперь я — еще один певец Еревана». Хотя Ленинград не был заграницей, и добраться в Ереван певцу было, в общем-то, не сложно, но точное попадание «в тему» иммиграции позволило Жану Татляну стать первым общим кумиром: его обожали все, от мала до велика. Это был Элвис Пресли Еревана! Жан Татлян, уже снискавший к тому времени всесоюзную известность, особенно ценил весенний ереванский настрой. «Звенит капель целый день с утра / И влюбляться давно пора / В том, что город такой теперь / Виноваты весна и капель!» — вот полный набор эмоций ереванца 60-х: «весна», «любовь» и, конечно — «город».

На музыку все той же любимой «Песни первой любви» пел азербайджанец Рашид Бейбутов: «Приезжайте к нам в Ереван, как к себе домой: / Он и вам будет город родной!». «У Рашида отец в Ереване живет», — непременно рассказывали гостям: «Это же наш, ереванский парень» (дом Бейбутовых был точно на месте теперешнего Дома Шахмат).

В то время в Ереване было снято некоторое количество очень своеобразных музыкальных короткометражных фильмов. Фильмы эти назывались в то время «киноконцертами» и состояли они из «номеров»: очень похожих на то, что мы теперь называем «музыкальными клипами». Ереванские «клипы» были не только выступлениями того или иного исполнителя. Не менее важным была функция «задания стиля»: во всех тогдашних клипах певец располагался в одном из открытых кафе, чаще всего — в кафе «Крунк». По ходу песни он в обязательном порядке спускался по стильной «висящей в воздухе» лестнице вниз, к воде бассейна… В тех редких случаях, когда съемки производились не в «Крунке», а, скажем, на Новом озере или в Парке Победы (ереванцы говорили так: «на Монументе»), и там находили такую же «обязательную» висячую лестницу, спускающаяся к воде. Так что, киноверсии песен всех исполнителей (певцов и певиц, исполнителей эстрадных, джазовых или народных песен…) выглядели на удивление одинаково… Даже в художественном фильме — «Путь на арену» — как только за кадром зазвучит песня, героя тут же потянет к лестнице: той, что у фонтана «Каскад». Мим Леня пройдет по ступеням, как по клавишам, а потом уснет на этом странном «символе музыки», и ему приснится прекрасный «джазовый» сон: об улицах, о весне, о любимой… И разбудит стилягу добрый старый дворник: «Не спи, сынок, замерзнешь…». И это уже будет не сон — это будет реальность ереванского стиля отношений…

[Grig]

Символическую связь музыки и архитектуры и их общую роль для Еревана 60-х, его своеобразного понимания личной свободы просто трудно переоценить.

Удивительно, но общесоюзная и «соцстрановская» эстрада вызывала в Ереване редкостное отторжение. Она считалась самой неприятной частью общего советского «официоза». Исключение составляли (и то — «более-менее») Эдита Пьеха, Тамара Миансарова, болгарин Эмил Димитров и (несколько позже), югослав Джордже Марьянович.

Позже незавидная судьба постигла в Армении и творчество российских рок-музыкантов: их не слушали ни в какой среде и ни при каких обстоятельствах!

Итак: воссозданный литературный язык, книги, культурная жизнь, джаз, новая бытовая культура — это и были «старинные армянские традиции», в созидании которых сыграл главную роль культурный слой, интеллигенция.

А что же действительно было взято из прошлого, от настоящих народных корней?

Первая «экскурсионная программа»

Трудно сказать, что можно было показывать гостю Еревана в голодном послевоенном 1946 году, но поэт Паруйр Севак в своей поэме «Масисы. Беседа с русским фронтовым товарищем» вел русского друга по улице Абовян, «где каждая песчинка состоит из наслоений тайн», по родине, «которая с каждым родившимся армянином принимет новый облик», по городу, о котором рассказывал в коротких перерывах между боями… И находил слова восхищения родным городом, и благодарил русского друга за то, что, вместе со всей страной, спасли и красоту Еревана…

Еще раньше, с 30-х годов, ереванцы считали свой город туристическим. Выпускались буклеты для туристов, снимались видовые и ознакомительные фильмы. За два года до начала войны в Ереване отпраздновали юбилей эпоса «Давид Сасунский», пригласили множество гостей со всего Союза. Таким образом, традиция гостеприимства и любовь к Еревану и раньше будили желание пригласить в гости, показать, поделиться красотой родного города. Что тогда говорить о 60-х годах, когда столица Армении буквально расцвела!

«…Рядом с Ереваном — озеро Севан: / Извини, что меньше, чем Тихий океан! / Там форель прекрасная под волнами спит, / Извини, что меньше, чем в океане кит!/ Эй, джан, Ереван — родина моя!…», — такая шутливая «визитная карточка» была у ереванских джазменов 60-х. Конечно, Ереван пока не был настоящей родиной для большинства взрослых его жителей. Но как сильно было желание чуть-чуть похвастать, поделиться радостью обретенной родины, пригласить в гости!

Это были «первые ласточки» работы ереванцев «на экспорт». Они носили характер самообъяснения, рассказа «им» о «нас».

«Справа — горы, слева — горы, а вдали — Кавказ / Там армяне создавали свой армянский джаз…» — откровенно дурачились молодые джазмены. При этом нарочно пародировалось и упрощенное понятие «братьев по Союзу» об армянах, и даже их понятие об армянском акценте — раз уж гостям так нравится!

На обновленной родине, решили ереванцы, должно быть все. И об этом надо поскорее рассказать всему миру. Ереван должен быть похож на весь мир в миниатюре. Гостям давали пояснения: «Вот это ереванский голубь, а вот это — ереванский троллейбус…». В популярной шуточной песенке «Арташес и клоп» пелось: «Ереванский луна поднялся на небес / На балкон выходил молодой Арташес…» (опять — имитация акцента и того образа армянина, который имелся в представлении других народов).

Собственно, в Армении, по-видимому, давно относились к своему краю как к маленькому миру, равноправному, однако, с «большим» миром. «Айастан ашхар» — говорили об Армении: «Армения-мир», «Армения-ойкумена». Конечно, «ашхар» могло иметь смысл — «край», но тогда и весь остальной мир был таким же «краем». Разве что побольше размером!

Вслед за поиском «традиций» вошел в моду такой же полусерьезный поиск «кто еще на свете армянин». Шекспир — армянин: нашего рыжего Спиридона сын («Шек Спир» — «рыжий Спиридон»). Байрон недаром учил армянский язык — что-то армянское в нем есть. Греческий бог Посейдон — армянин, это же Эдо (Эдик), который живет в Посе (в «Яме»: так в шутку называли ереванский район-таг «Айгедзор»).

«Этак у вас получается, что все на свете — армяне!», — восклицали гости.

«Есть исключения. Например, Фидель Кастро Рус (русский)», — признавались радушные хозяева, и принимались искать «что-то армянское» в самих гостях…

Со временем занятие по составлению «списка армян» превратилось в Ереване в увлечение пенсионеров. А в 60-е такой «список» играл, в первую очередь, роль темы для общения с армянами диаспоры, для которых это занятие было (и остается до сих пор) бережно хранимой традицией.

[Grig]

Врезка: Где у нас столица юмора?

Конкуренция Ленинакана в любом вопросе досадовала ереванцев. Мало того, что за Ленинаканом числились знаменитый актер Фрунзик Мкртчян, театральный актер Хорен Абрамян и очень популярная в то время актриса Светлана Светличная («Стряпуха», «Бриллиантовая рука»), Ленинакан еще удерживал первенство в вопросе шуток и анекдотов.

Именно в Александрополе-Ленинакане, а не в Ереване, аж с начала 20-го века имелись анекдотические герои Полоз Мукуч и Цитрон.

В 20-е - 30-е годы были свои юмористические герои и в Ереване, причем редкостного типа: парочка женщин-клоунесс, Сулды и Булды, которые разыгрывали скетчи. Их диалоги передавали по радио и даже выпускали на грампластинках.

Но в 60-е годы Ленинакан еще раз подтвердил свой юмористический дар серией шуток о шалопае Варданике и учительнице Мадам Марго (эту серию анекдотов в 80-х годах перевели на русский в виде «Вовочки и Марь Ванны»).

Ереванским ответом стало «Армянское радио».

Загадка происхождения анекдотов Армянского радио и сегодня остается загадкой. Шутили, что тогдашний шеф ЦРУ Ален Даллес, мол, уволил уйму разведчиков, за то, что не смогли выяснить об СССР три вещи: где проживает Кузькина мать, чем занимется ДОСААФ и где находится Армянское радио.

На самом деле в Ереване было не Армянское радио, а Ереванское радио — так оно называлось, и с радио из анекдотов его никто не отождествлял. В отличие от очень прогрессивного Ереванского телевидения, Ереванское радио было весьма консервативным. Однако в душе ереванцев, особенно новоприезжих, оно было накрепко связано с тоской по Родине. Достаточно вспомнить песню бывшего парижанина Жака Дуваляна «Говорит Ереван», лейтмотивом которой стали позывные Первой программы Ереванского радио.

Если быть точным, армянская диаспора имела не менее десятка своих радиостанций в разных странах. Первым «Армянским радио» диаспоры стала коротковолновая вещательная станция Антонио Рупеняна, основанная в Уругвае аж в 1935 году, и до сих пор имеющая слушателей в армянских диаспорах многих стран. Уругвайское Армянское радио прославилось тем, что собирало деньги для вооружения армянских полков в годы Второй мировой, помогало бороться с туберкулезом и последствиями наводнения в Уругвае в 50-х годах.

Что касается радио из анекдотов, попробуем высказать одну гипотезу. Скорее всего, анекдоты Армянского радио были пародией на передачу «Арц у патасхан» («Вопросы и ответы»), которая была так называемой «программой иновещания» на армянском языке, то есть советской радиопрограммой, адресованной зарубежным армяноязычным слушателям. Армянская редакция иновещания в 60-70 годы была мощной организацией и вела передачи не только на восточно-армянском и западно-армянском диалектах, но и на русском, и на трех арабских языках.

Вспомним тогдашние экспортные печатные издания «Сто вопросов — сто ответов», в которых на прямые вопросы иностранцев о советской действительности партийные пропагандисты давали уклончиво-двусмысленные ответы или просто отшучивались как придется. Может, и радиопередача была в том же стиле? К тому же в целом ряде анекдотов Армянского радио вопросы как раз о коммунизме, вроде:

— Почему в магазинах нет мяса?

— А потому, что мы так быстро идем к коммунизму, что скотина за нами не поспевает!

Большинство анекдотов про Армянское радио придумано, конечно, в России. Во-первых, многие из них основаны на чисто русской игре слов, во-вторых, на русском языке анекдотов этой серии гораздо больше, чем на армянском. Наконец, вспомним знаменитый анекдот про коммунизм, возникший после речи Хрущева, в которой он заявил: «Коммунизм не за горами».

Армянское радио спрашивают:

— Может ли в Армении наступить коммунизм?

— Не может.

— Почему?

— Да потому что коммунизм не за горами, а Армения, слава богу, за горами!

Вот и судите сами, могли ли армяне сочинить такой анекдот? И для кого они были «за горами»…