Ереван

[Grig]

Две интеллигенции

Ереванцы иногда шутили: «У нас в Ереване — целых две интеллигенции. Ну, что скажете? Где еще такое можно увидеть?».

Но, прежде всего надо сказать, что мы понимаем под интеллигенцией. В Ереване было принято применять это слово к высокопрофессиональным людям, если они обладают широким культурным кругозором.

По существу, это был очень широкий класс, обычно интеллигенцией считают более узкий слой людей, но в Ереване на этот счет было устоявшееся мнение.

К интеллигенции ереванцы относились с тем особенным доверием, которое делало невозможным что-то указывать или как-то «управлять» ереванцами без подтверждения со стороны интеллигенции.

Интеллигенции было и вправду две: русскоговорящая и армяноговорящая…

Распространенность русского языка в мононациональном Ереване трудно объяснить рациональными причинами. Этнических русских в Ереване было немного. Так что придется удовольствоваться причиной иррациональной: армяне просто любили сам русский язык. Уточним: была тяга к русской культуре, но не настолько сильная, как к русскому языку. Был интерес к общению с русскими людьми, но он смазывался тем, что русских армяне считали вполне «понятными». Интереса к перениманию образа жизни не было вовсе.

Не было и такой причины, как отставание родного языка от современных реалий. Точнее, в 50-ых годах такое отставание еще было, и стало причиной засорения языка заимстованиями. Потом были годы, когда языковеды, защищаясь от заимствований, насочиняли таких «армянских» слов, что это вошло в анекдоты:

— Как будет «макароны» по-армянски?

— Длиннокруглотестодыр!

«Заимстователи» искали себе оправдания в том, что армянские слова, мол, длинны, и при этом частенько употребляли русские слова «лопатка» и «ведро» вместо коротких «бах» и «дуйл».

Впрочем, с армянскими словами скоро все стало на свое место. Институт языка и Комиссия по языку стали успешно и очень профессионально снабжать армян всеми нужными словами. Химия, физика, астрономия, биология, космическая техника, транспорт, телевидение — все эти области к 70-м смогли обходиться без заимствований. Не дремали языковеды и позже: появились на армянском и свои «эскалатор», «поручень» и «компостер», а потом и «компьютеры» с «процессорами».

Таким образом, отставание родного языка тоже не было причиной тяги к русскому языку.

Кстати, в официальных документах всегда поддерживалось равное употребление русского и армянского. А когда и был перегиб туда или сюда, люди не придавали этому значения.

Остаются такие причины, как интерес к чтению (а книг на русском было несравнимо больше), интерес к образованию и просто — желание говорить по-русски.

Ереванская среда предоставляла идеальные возможности для функционирования языков. Одним их важнейших устоев ереванского общения было как можно быстрее перейти на язык, удобный собеседнику. Малейшая заминка в речи, и твой собеседник непринужденно перейдет с русского на армянский или наоборот.

В семье, например, могли, не смешивая, употреблять оба языка.

В доме моего деда было именно так. Дедушка говорил с бабушкой чаще по-армянски, с своей дочерью— по-русски, с сыном и невесткой — по-армянски, с двумя внуками по-русски, с двумя другими — по-армянски. Бабушка же говорила по-армянски только с дедушкой и с невесткой. Со всеми остальными — по-русски.

Хотя постоянного здесь ничего не было: переключались, когда хотели, с языка на язык.

Не странно ли, что русский язык сделал шаг к широкому распространению в начале 60-х годов, когда в народе вызывали бешеный энтузиазм как раз армянский язык и поэзия.

Именно в эти годы многие семьи отдали своих детей в русские школы, даже те, кто дома говорил на армянском! В это же время в Ереване был бум английских и французских спецшкол, отличных, кстати, школ, в которых преподавали англоязычные и франкофонные мигранты, для которых эти языки были родными с детства. С другой стороны, в русских школах большинство учителей (русских ли, армян ли) выросло в Армении…

В общем, найти начало массовому двуязычию в Ереване трудно. Нужно только добавить, что и в русских и в армянских школах обязательно изучали оба языка и обе литературы.

Не будь этого, не было бы в Ереване никакой интеллигенции — ни русскоязычной, ни армяноязычной.

Переключение с языка на язык дает двуязычным людям широкий простор для выразительности. В Ереване как-то так сложилось, что язык закрепился за определенными темами разговоров. Особенно это видно было в профессиональной среде, но и в темах досуга тоже. Например, о футболе люди говорили преимущественно по-армянски. Или о живописи — да, только по-армянски, так здорово все можно выразить! Медицина и химия тоже по-армянски как-то точнее звучали. А вот о кино, музыке, литературе (кроме поэзии и драматургии), о технике — как-то легче было по-русски. Впрочем, конечно, в каждой компании это было по-своему. Но что язык выбирали сообразно теме разговора, это точно.

Сущностное, заложенное в семье и школе двуязычие было краеугольным камнем ереванской интеллигентности. Не все говорили на двух языках, но почти все понимали оба языка.

Далее, когда мы будем говорить о русскоговорящих и армяноговорящих, надо учесть, что между ними не было проблем понимания. Речь идет о предпочтении языка при говорении.

Обе интеллигенции в Ереване социально были связаны не только с вузами, но и не в меньшей степени с лучшими школами, училищами и техникумами. Небольшое число лучших школ выпустило большую долю будущих высококлассных специалистов, мастеров, художников, артистов.

Большая часть русских школ (которых было много для моноэтнического города, но все же намного меньше, чем армянских школ) относились к «лучшим школам».

Подавляющее большинство русскоговорящих людей Еревана относились к интеллигенции. То есть достаточно было узнать, что человек предпочитает говорить по-русски, и это уже говорило о его высоком культурном уровне. Русскоговорящие Еревана, особенно выпускники хороших школ, владели русским языком на том же уровне, на котором владеют им этнические русские, выпускники, к примеру, московских школ. Хорошо знали литературу. Почти всегда были классными специалистами в своей области, а для ереванской интеллигенции это было обязательным пунктом.

При сколь угодно хорошем владении русским языком, ереванцы упорно придерживались особого ереванского акцента даже на русском языке — это особое интонирование не было частью языка, оно было частью «политеса», который строго соблюдался.

Привычка воспринимать любого русскоговорящего за интеллигента не раз играла с ереванцами злую шутку. Ко всем русским с начала разговора относились как к интеллигентам. И страшно разочаровывались, когда обнаруживали, что это не всегда верно. Только самые опытные в общении с русскими русскоязычные ереванцы умели выделять русских интеллигентов среди других людей.

В самом начале карабахских событий, ереванцы воспринимали выступавших на митингах русскоязычных карабахцев именно как интеллигентов, и только позже разобрались, что к чему.

Другим примером могут служить такие факты, когда армяноязычные интеллигенты вдруг заводили дружбу с, мягко говоря, далекими от культуры кругами в России — вплоть до воров или алкоголиков. Особенно если у тех был хорошо подвешен язык: армянский интеллигент просто «велся» на русскую речь!

У русскоязычной и армяноязычной интеллигенций были и эмоционально-мотивационные отличия, связанные, по преимуществу, с предпочитаемыми ими специальностями.

Русскоязычные были большей частью «технарями» с рационалистическим складом мотивации, с большей склонностью к слуховому и текстовому материалу.

Армяноязычных интеллигентов в 70-х было немного меньше, а в конце 80-х уже больше, чем русскоязычных. Они полностью покрывали, например, такие сферы деятельности, как все творческие профессии, медицину и общественные науки. Армяноязычные интеллигенты были носителями более эмоционального, романтичного образа. Они же имели более сильное зрительное восприятие, тяготели к графической информации, предпочитая, скажем, чертеж описанию, а смешной рисунок — анекдоту.

Тип эмоционального склада притягивал к среде гораздо сильнее, чем язык. Например, художник или астрофизик, так или иначе вращались в армяноязычной среде. Да и писатель, пишущий на русском языке, скорее всего был бы отнесен людьми к армяноязычной интеллигенции — по признаку профессии.

У читателя не должно создаться впечатления, что ереванские интеллигенции представляли собой просто профессиональные, цеховые сообщества. Да, креативная трудовая деятельность составляла центральную тему армянского интеллигента. Но менее важно рассказать об особенностях культурного потребления.

Попробуем сделать это в сравнении с соседней республикой, ее столицей Тбилиси. Это тем более интересно, что зерна ереванской культуры в 20-х были в значительной мере перенесены из Тбилиси, бывшего в те времена культурным центом для всех народов Закавказья. К тому же, мигранты 60-х из Тбилиси, да и постоянство культурных связей все 70-е – 80-е делает такое сравнение обоснованным.

Для тбилисцев был чрезвычайно важен мир материальной культуры. Ценность предметов обстановки, их древность, казалось, служили наилучшими характеристиками личности. Образ тбилисского интеллигента напрямую унаследован от образа аристократа. Можно почитать любые воспоминания тбилисцев о великих согражданах советского времени, схема зачастую будет такой: «Такой-то был настоящим интеллигентом: в его роду были такие-то и такие-то. Войдя в его дом, можно было видеть прекрасный рояль (варианты — старинные часы, дорогой ковер, картину). Далее может последовать описание лепнины, сервизов, тростей и зонтиков… Будь описываемый интеллигент писателем, педагогом, хореографом, ученым, вы вряд ли узнаете что-то о его профессиональной деятельности. Более того, рассказчик вряд ли вообще опишет человека вне его дома.

В Ереване, в отличие от Тбилиси, предметы материальной культуры, равно как и поиск особенных родовых корней были совершенно непопулярны. А мемуарная литература, несмотря на то, что пользовалась огромной популярностью, описывала одних только военачальников и ученых (Особенно были любимы книги о маршале Жукове).

Объяснение части этих различий достаточно просты. Аристократических корней у ереванцев не было. Знаменитости, считалось, если им было что сказать, так они сами уже сказали. Было что сделать — сами сделали, а люди уже увидели. Вот ученые и военные, это да — это требует рассказа и объяснения. Мемуарная литература о них состояла из хроники их действий, логики их предметных раздумий и объяснения конкретных поступков…

Гораздо труднее объяснить нелюбовь ереванцев к бытовым предметам и описанию дома. Но, скорее всего, любовь к ним у тбилисцев достаточно специфическое явление…

Зато ереванская любовь к рассуждению и действию очень близко стояла к народной характеристике армянского интеллигента.

Не случайно, что Ереван был театральным городом, и практически все интеллигенты были театралами. Можно даже поставить знак равенства между ереванскими интеллигентами и ереванскими театралами.

К началу 90-х в городе было более десятка театров. Каждый вновь появившийся театр переживал, как водится, первоначальный бум популярности, а затем переходил в состояние стабильной посещаемости. В 60-е были популярны Театр драмы имени Сундукяна (ставший позже Государственным академическим), Театр Музкомедии. В 70-е завоевал особую любовь сначала Русский драматический театр им. Станиславского, потом настоящий, неутихающий много лет фурор вызвал Ереванский драматический театр во главе с Рачия Капланяном. В 80-е годы событием для всех становились спектакли Камерного театра под руководством Ара Ернджакяна. И уже к 90-м — Молодежный театр Генриха Маляна.

Кто видел Хорена Абрамяна, Вардуи Вардересян и Метаксию Симонян на сцене Театра им. Сундукяна, Гужа Симоняна в Театре юного зрителя, тот до следующего спектакля забывал, что все эти театры были, прежде всего, «театрами режиссера». Личность постановщика, его талант и энергия составляли наибольшую ценность ереванских театральных спектаклей.

Говоря о двуязычии ереванцев, не могу не вспомнить, как часть русскоговорящих, недостаточно владевших армянским для понимания литературного перевода пьес Шекспира, искали по библиотекам «Генриха IV», чтоб почитать, а потом пойти на армяноязычный спектакль в постановке Капланяна. А ведь исполнитель главной роли Владимр Мсрян, и сам сперва был «русскоязычным актером», когда работал в Русском театре!

Из Русского театра вышел и такой безупречно владеющий двумя языками знаменитый актер как Армен Джигарханян.

Но еще более интересный пример — Ереванский камерный театр, возникший на базе одной из первой в Союзе команд КВН. Остроумные и, одновременно, философские спектакли выходили на его сцене не дожидаясь даже, пока хоть немного спадет очередь желающих посмотреть предыдущую постановку. Спектакли шли на русском, и игра слов была на русском, и во всем этом присутствовало столько текстового мастерства, связанного с русским языком, с литературными реминисценциями, что казалось — вот оно, амплуа драматурга и режиссера. И вдруг Камерный театр выпускает спектакль на армянском языке. И постановщик — все тот же Ара Ернджакян, и актеры — все та же бесподобная команда, и снова зал хохочет, и это все тот же зал, те же люди, то же, в основном, двуязычное студенчество, что и на русских спектаклях. И на армянском языке звучит такая игра слов, какой, пожалуй, еще не слыхали.

Язык был и одной из центральных тем ереванской интеллигенции, и одной из существенных отличительных черт: интеллигенция редко говорила на упрощенном «ереванском наречии» армянского и русского языков. Впрочем, правило «переходи на язык собеседника» срабатывало и тут: в магазине, в редких случаях смешанной компании, интеллигент мог перейти на тот странный «ереванский», в котором попадались русские слова с армянскими падежными окончаниями, или даже на откровенный «рабизный» язык.

Впрочем, к 80-м гораздо чаще неинтеллигент переходил на хороший русский или армянский.

Интересно, что обе ереванских интеллигенции стояли на большем удалении от «народа», чем интеллигенция в России.

Чаще всего, среда интеллигента состояла из одних только интеллигентов. С одной стороны, он даже легче общался с «неинтеллигентом» по делу, по работе, чем русский интеллигент, то есть совершенно не «тушевался», как это случается с интеллигентами в России.

Зато почти не умел поговорить с «простым народом» что называется, «за жизнь»…

С другой стороны, армянский народ несравненно больше доверял армянскому интеллигенту, чем русский народ — своему. Поэтому ереванского интеллигента отличало полное отсутствие оборонительных механизмов против среды, которые вырабатываются у русского интеллигента. Армяне верили, что их интеллигент не только образованный, но и непременно «ачкабац» (примерно — «бывалый») и готовый к личной ответственности человек.

Скорее всего, причина «дистанции от народа» кроется в «происхождении» ереванского интеллигента — в его школе. Немалую часть своего круга общения ереванец приобретает еще в школьные годы. По-видимому, именно школа более всего предопределяла и стиль общения, и она же ориентировала на выбор профессии.

Не случайно, что роль учителя и преподавателя в ереванском обществе ценилась очень высоко. В Ереване были всенародно известные, знаменитые учителя, директора школ.

Ереванский интеллигент по праву гордился не только своей профессией (а он ею обязательно гордился), но и учительницей, у которой учился литературе, химии или английскому языку.

Наличие двух параллельных интеллигенций в Ереване всегда вызывало вопрос об их ориентации на Россию и на Запад. Тут надо напомнить, что речь идет о советском времени, о жизни Армении в составе СССР. Причин для какого-либо «ориентирования» у армянской интеллигенции было очень немного. Определенное «западничество» в вопросах культуры у ереванской интеллигенции было. Поскольку были постоянные культурные контакты с коллегами и друзьями: надо учитывать, что интеллигенцию ереванцы наделяли функциями народного «министерства иностранных дел». Некоторое «западничество» появлялось, как появляется порой иностранный акцент у переводчика.

Если интеллигент не лишен возможности прочитать, к примеру, книги Кафки, Камю, которые выходили в армянском переводе, посмотреть спектакль по пьесе Беккета, то того, советского, западничества в культуре вряд ли можно от него ждать.

В области наукоемких технологий, где больше было русскоязычной интеллигенции, с ориентацией на Запад было все просто: «Москва приказывает копировать американские компьютеры, а мы можем делать лучшие, чем у них!».

Что касается ориентации на Россию, в первую очередь надо отметить, что именно армяноязычная интеллигенция искала и находила общие черты в русском и армянском народах. Русскоязычный же интеллигент никогда не отождествлял себя (и никто его не отождествлял) с русскими. Порой он даже забывал, что говорит на языке другого народа. А вот то, что он армянин, это он помнил всегда.

Армяноязычную интеллигенцию отличало от русскоязычной скорее большая ориентация на историю и национальные черты армянского народа. Русскоязычные были «почвенниками» в куда меньшей мере.

А в целом, надо признать, обе интеллигенции были в одинаковой мере несомненными патриотами.

Жить! Жить! Так жить,

Чтобы свою святую землю

Излишней тяжестью зазря не тяготить,

Не ощущать внутри свою мизерность…

И, если вдруг почувствуешь когда

свою никчемность, лишнесть,

И тогда

Чтоб спорило с тобой, не соглашалось

И терпеливо убеждало бы в обратном —

Само…

могучее Сообщество людей…

— с этими словами поэта Паруйра Севака согласились бы две интеллигенции одного народа…

[Grig]

Выбор Москвы и выбор Еревана

Своеобразие жизни Армении в Советском Союзе было результатом продуктивной адаптации советского мифа для создания условий деятельности трудолюбивых и склонных к мечтательности людей. Чем пассивнее было центральное руководство, чем абстрактнее были его декларации, тем легче они трансформировались в мифы, пригодные для неорганизованного, неприемлящего публичности, команд и лидеров самодеятельного налаживания жителями Армении собственной жизни.

Событийная история Советского Союза ощущалась в Армении через призму предметного участия и переживания (война, освоение целины, ядерная угроза, освоение космоса, строительство БАМа), а ряд коммунистических деклараций (съезды КПСС с пятилетними планами) транслировались в местные мифы только с одной точки зрения — вносят или не вносят они изменения в условия деятельности.

Класс чисто партийных руководителей в нижней и средней своей части был гораздо менее культурным, чем класс хозяйственных руководителей. Среди последних многие хорошо владели русским языком, имели множество контактов в России. В то время как партийно-комсомольский класс имел и меньше авторитета, и меньше человеческого опыта, и в среднем на редкость плохо владел русским языком. Как ни переводи «Материалы съезда КПСС» на армянский язык, а в глазах жителя Армении документ оставался «русским по форме», требовал некоей межкультурной трансляции для понимания.

Смены руководства большой страны, резкие изменения политики каждый раз могли стать источником тревоги для жителей Армении. Но армянские «партийцы» плохо транслировали свою часть вопросов, и стараниями «хозяйственников» любые идейно-политические новации Центра трансформировались во что-то вроде праздничной телеграммы: «Ничего страшного не произошло. Центр просто старается как лучше, и безусловно верит вам. Можно спокойно работать».

Народ слышал то, что ему хотелось услышать. Жители Армении активно участвовали в строительстве БАМа, не менее 3 ереванских институтов принимало участие в числе сотен советских предприятий в разработке космической системы «Буран», Армения становилась одним из трех крупнейших центров электронной промышленности, в условиях дефицита и стагнации легкой промышленности открывала все новые предприятия, производящие качественные товары массового спроса, строила новые заводы с передовыми технологиями.

Экономика Армении, в отличие от большинства других небольших промышленно развитых республик (Белоруссии, Грузии, республик Прибалтики), была почти целиком направлена вовне, ориентировалась непосредственно на общесоюзный рынок, базировалась на широком обмене товаров, была включена в сотни общесоюзных цепочек взаимных поставок, производила много экспортной продукции, и, в то же время, не обеспечивала и трети ассортимента для внутреннего потребления.

Сознание налаженности и полезности своей деятельности для страны настраивало людей на ожидание доверия и положительной оценки от Союзного руководства. Надо отметить, что по отношению ко всем национальным республикам высшее руководство страны демонстрировало подчеркнутое доверие, концентрируя критику на российских областях, да и там она была мягкой и иносказательной. Однако в тех местах, где местное руководство обладало реальной властью и влиянием на жизнь людей, оно имело, при желании, возможность превращать обобщенные сентенции Центра, когда в радикальные преобразования, когда в многочисленные ритуальные мероприятия, а когда и в довольно крутые «меры».

Партийное руководство могло, например, сменять директоров, преобразовывать колхозы, отменять выставки. Стоит вспомнить, как после речи Брежнева на XXIV съезде КПСС Ленинградский обком сделал «оргвыводы» по отношению к руководству важнейшего предприятия электронной промышленности — Объединения «Светлана», причем, никакое заступничество Министерства электронной промышленности не помогло. Кроме того, обком даже расформировал психологическую лабораторию Академии наук, проводившей на «Светлане» социологическое исследование.

В Армении такое было бы невозможно. Властные возможности чиновников перекрывались во много раз большим авторитетом директоров (практически — частных предпринимателей) мощностью их неформальных связей, и, конечно, авторитетом многочисленной армянской интеллигенции.

Активизация политики центральной власти Союза ССР с приходом Горбачева породило конфликт, который ереванское общество изжить уже не смогло. Вскоре он принял форму Карабахского конфликта, который преобразовал его парадигму. Вся картина конфликта быстро изменилась в глазах людей. Поэтому хотелось бы рассказать все по порядку.

…То, что самоорганизованное ереванское общество чрезвычайно уязвимо именно со стороны, которой оно обращено к центральной власти и ко внешним хозяйственным связям, и что живет оно и развивается только благодаря удаленности власти, стало видно еще во время мероприятий Андропова «по борьбе с нарушениями трудовой дисциплины». Это был первый случай, когда мероприятие пошло не по партийно-комсомольской, а по «министерской» и «милицейской» линиям. Давно не получавшие приказов социальной направленности прямо из Москвы, милиционеры чуть ни в первый раз в Ереване оказались в знаковой роли «пристающих к просто людям», на манер рабизов начала 70-х. Общественная память набрала около дюжины случаев, когда милиционер спросил кого-то на улице, в кино — почему он не на работе. С непривычки исполнить такую роль без надрыва и претензии в голосе милицейскому работнику вряд ли удавалось. Звучало это, наверняка, примерно так: «Гражданин-джан, вот если б кто спросил, а почему ты не на работе?». В максималистской фантазии типичного ереванца за таким вопросом виделось и безобразное обвинение его в лени, и недопустимое нарушение компетенции его профессиональной среды, и еще бог знает что. Случай, когда в кинотеатре работник милиции средь бела дня «наехал» на парня, который, как оказалось, астрофизик, и потому работает ночью, и днем имеет полное право отдыхать, превратился в ужасный слух о том, что у милиции в целом, очевидно, есть какие-то претензии к Академии наук: то ли какое-то здание хотят себе забрать, то ли что еще. Случайностью, считали, это быть не могло: у интеллигента чуть ни на лбу написано, что он интеллигент!

Уж если на то пошло, «на лбу» любого ереванца было написано другое: для доброго отношения, для просьбы — он всем «свой», для любой претензии — он «гражданин» чужого шрджапата, его посол, предъявлять лично ему претензии невозможно, за ним стоит шрджапат, круг, цех, институт, бригада, родственники.

Повторю, что такие случаи были только в начале андроповской кампании, и затронутые шрджапаты, и все более следовавшие шрджапатной структуре предприятия активно их «утрясали», подыскивали для милиции сценарии, как им без потери лица «спускать на тормозах» такие приказы.

После недолгого перерыва, однако, активность Союзной власти возобновилась с новой, невиданной силой.

Под удар политики «гласности» и «перестройки», объявленной Горбачевым, с самого начала попадала не лицемерная структура власти «времен застоя» и не коммунистическая идеология, а сложившаяся тонкая социально-психологическая структура страны. В частности — специфические «советские» ролевые формы проявления активности личности, ее доминирования, публично доступные способы сдерживания избыточного доминирования, уникальные варианты трудовой мотивации, миграционной мотивации, сценарии создания семей и т.п.

Под однотонным «одеялом» коммунистической идеологии давно сформировалось естественное разнообразие публично понятных критериев «успешности» личности, понятия частных и корпоративных интересов, спектр мотивов деятельности, народные образы-«подсказки» «толкача», «цеховика», «владельца предприятия», «частного торговца», «профессионального спортсмена», «ученого на фирме» (т.е. не академического), даже «продюсера». Все эти, не предусмотренные идеологией образы, наряду с признаваемыми ею профессиями, задавали модели образа жизни и составляли реальную структуру жизнедеятельности большой страны.

Нации в реальной советской среде, вместо того, чтобы, как планировала официальная идеология, проявить тенденцию к слиянию и исчезновению, сменили цель приложения национальных чувств, начав очерчивать образ и стиль деятельности личности в глазах соседей по Союзу.

(Мои московские коллеги шутили о ереванских программистах, что мы «по профессии армяне, а по национальности — программисты». И верно, поскольку «армянин» порой задавал в нас modus operandi, тогда как «программист» нередко служил для самоидентификации — это было то, чему мы были патриотически преданны)

Долговременная неэффективность управления и хозяйствования в СССР со стороны государства привела к возникновению адаптационных механизмов, которые позволяли эффективным руководителям извлекать частную выгоду из руководимых ими предприятий.

Подсознательной целью «перестройки», была не борьба с неэффективным хозяйствованием, а попытка сломать те закрытые для партруководства механизмы, которые выработали эффективные руководители, и которые все больше отстраняли партноменклатуру от прибылей, получаемых от хозяйственной деятельности. Недаром в своем начале «перестройка» сопровождалась непрерывными поисками экономических «нарушений», декларациями об усилении партийного управления экономикой, и была направлена более всего на смену руководства самыми перспективными (и, в тайне от властей, очень прибыльными для руководителей предприятий) отраслями экономики.

Видя, что реальные структуры экономики не очень ему подконтрольны, руководство страны действовало не жалея этих структур, не жалея сложившихся в обществе отношений, видимо, считая, что стране «терять нечего».

На втором этапе «перестройки», убедившись в непродуктивности патработников, Горбачев сменил акценты призвав, наоборот, «устранить неоправданное вмешательство в хозяйственные вопросы». Первый секретарь ЦК КП Армении в своем выступлении на XXVII съезде КПСС высказался, что политика, подобная горбачевской перестройке, в Армении давно уже проводится. Это вызвало резкую отповедь Горбачева, который высказался о недостаточной общественной активности в Армении. В этот момент, а было это в начале 1986 года, по-видимому, что-то незримо изменилось для Армянской ССР…

В то время работники «почтовых ящиков», то есть закрытых институтов и производств, были в СССР практически единственной, хотя и молчаливой в виду специфики своей работы, прослойкой, знавшей правду о высоком техническом потенциале страны. Работники «ящиков» знали, что нам «есть, что терять»!

Изменение условий хозяйствования, слом «сквозных» союзных каналов, был для них сродни катастрофе.

С другой стороны, люди, работавшие в других отраслях (например, в сырьевых или в легкой промышленности), измученные дефицитом, готовы были согласиться с новой официальной линией — «нам терять нечего».

Поэтому в Армении, где львиная доля интеллигенции работала на «ящиках» и на других предприятиях высокой технологии, и где без «благословения» интеллигенции не привыкли что-либо делать, та «общественная активность», которой ждал Горбачев,

выражалась просто… За пару лет были созданы сотни кооперативов — и не только в сельском хозяйстве и легкой промышленности, но большей частью — в наукоемких отраслях. Кооперативы электронщиков, программистов, радиотехников, химиков успешно обновляли свои связи в России, выполняли заказы на разработку и производство дефицитной техники, комплектующих, химических компонентов, компьютерных программ. Такие кооперативы позволяли людям, не меняя профессии, участвовать в конкурентной борьбе и лучше зарабатывать.

В целом для армян было важнее делать дело, а не говорить. Здесь не было недостатка в самостоятельных людях, чтобы начать дело, не задавая лишних вопросов.

А вот желающих включиться в общественные дискуссии, развернувшиеся по всей стране, пришлось бы долго искать… В предыдущих главах не раз отмечалось то отвращение, которое испытывали в Ереване к публичным обсуждениям, и как аккуратно, по мнению ерванцев, их следовало обставлять, чтобы никого не обидеть. И, наконец, категорически не было привычки рассказывать кому-то о своих проблемах…

Итак, состоялся редкий диалог властей Армении с властями Союза, и он оказался неудачным.

Напомним, однако, что почти вся высокотехнологичная промышленность Армении подчинялась напрямую Москве.

И вот в 1987 году, еще до Карабахских митингов в октябре-ноябре 1987, происходит несколько малозаметных событий, которые я расскажу по личным впечатлениям и рассказам очевидцев.

…Поступавшие на завод Разданмаш танки (где на них устанавливали навигационную систему) обычно дожидались очереди на въезд на завод в железнодорожном тупике Еленовка (возле Севана). Очередной эшелон стоял там почти всегда. В какой-то момент (в начале 1987 года) тупик опустел. Как рассказывали, эшелон ушел прямо из тупика, так и не въехав на завод. Больше эшелоны на Разданмаш не приходили…

…На одном из предприятий ввели в действие компьютеризированные оптические станки, привезенные только что, в 1986 году. В мае 1987 года союзное ведомство, которому подчинялось это предприятие, неожиданно распорядилось вернуть станки «для доработки». На директора, посмевшего возразить, что мол, станки успешно работают, посыпались угрозы. Станки были упакованы и отправлены в Москву. После «доработки» они не вернулись…

…Точно так же Министерство электронной промышленности потребовало от завода «Эребуни» вернуть обратно новенькие термопласт-автоматы. Руководители завода отказывались это сделать, но давление продолжалось еще несколько месяцев.

Во всех трех случаях даже обычные руководители среднего звена высказывали в своих рассказах изумление невиданным командным давлением из Москвы: «Для всех, вроде, перестройка, а для нас будто времена командной экономики начинаются!».

В эти годы центральная власть впервые признавалась, что она не всесильна и даже слаба. И в это же самое время Ереван впервые за многие годы реально подпадал под действие этой власти.

На предприятии другого министерства — Среднего машиностроения (так называлось советское ядерное ведомство), в Ереванском физическом институте, мне рассказывали, что с одним из начальников отделов, когда он был в командировке в Москве, неожиданно завел разговор работник министерства: «Почему бы вам не выйти из-под Средмаша и не работать самостоятельно?». Какая-такая самостоятельная работа могла ждать научный институт с едва отремонтированным после пожара ускорителем электронов, осталось загадкой. Но 87-й год это еще не 90-й, и такие разговоры в ядерном ведомстве трудно посчитать случайными…

Возможно ли такое, что Союз как таковой, уже тогда, в 1987-м начал потихоньку «сматывать удочки» из слишком уж невозмутимой на общем фоне Армении? Или это было такое общее волюнтаристское настроение разыгравшихся на «новом мышлении» чиновников? Не знаю.

А ведь был, среди прочих, и слух, что армянским связистам неожиданно приказали прекратить строительство ретраслятора, который позволил бы принимать ереванские телепередачи в Карабахе… В тот момент причин, которые позволили бы обывателю предположить дальнейшее развитие событий в «карабахском» направлении еще не было. Возможно ли, что они были в чьих-то планах? И снова — не знаю.

Факт лишь, что «тишь да гладь», царившая в Армении, на фоне шумных пленумов ЦК и повсеместных собраний коллективов, вызывала раздражение не у одного Горбачева. Стало видно, что армяне — они какие-то «другие».

И это факт, что перестройка в смысле изменения в мышлении и поведении людей в Армении «не пошла».

В Москве или Ленинграде открывали для себя такую правду о революции 1917 года, о Ленине, о большевиках, что это вызывало шок, а за ним — противостояние мнений, а за этим — перестройку отношения к своей стране в целом на негативное, а к странам Запада и к идеальному прошлому — на позитивное.

Один из помощников Горбачева писал в 1986 году в своем, позже опубликованном, дневнике: «Какое обилие мыслей и талантов в России, когда свобода! Одно это — уже великое завоевание, которое навсегда войдет в историю, даже если собственно с перестройкой ничего не выйдет».

В Армении сочувствовали перестройке. И тоже узнавали горькую правду… Но большого шока не испытывали, так как сплошь и давно были лишенены иллюзий о коммунизме. И отношения к своей стране не меняли. Страна не отождествлялась ни с Лениным, ни с коммунистической идеей, ни с Горбачевым, и сама по себе не стала хуже. И упоения от неожиданной свободы и от «обилия мыслей» не испытывали…

К тому же, люди не считали возможным спорить даже из-за самой большой разницы во взглядах.

Думается, читатель при желании найдет объяснение всему этому, вспомнив предыдущие главы…

…Летом того же года в кафе «Козырек» мне пришлось видеть непонятного человека из Молдавии. Подсев к какой-то компании, он принялся рассказывать о том, что «гагаузы — плохие люди», что «теперь можно об этом говорить», и что «их надо выселить из Молдавии». Двое из сидевших рядом не спеша попрощались и ушли. Двое других слушателей, к несчастью для молдованина, оказались кришнаитами. Я знал их в лицо, и потому с удовольствием наблюдал из-за соседнего столика, как быстро подкованные в риторике кришнаиты заговорили зубы странному агитатору, как эмоционально убеждали его, что все люди должны любить друг друга. В этот момент им выпало от имени организма города нейтрализовать случайно попавший внутрь его каплю яда нетерпимости. И они это сделали.

…Когда в октябре 1987 года в Оперном дворе стали собираться люди, вопрос о Карабахе был одним из многих обсуждавшихся. И вовсе это не было митингом, как поспешили заявить в телепрограмме «Вести». Просто в Москве слишком долго ждали «перестроечных» новостей из Армении. Ждали «правды-матки». А ее все не было.

Ереванцы, непривычные к тому, что обсуждают люди между собой у себя в Оперном дворе, были раздражены и этим вниманием, и странной, провокационной интерпретацией.

Первые настоящие митинги были следствием именно этого раздражения — неужели нас считают нелояльными (читай — «неприличными людьми»)?

Медленно и нехотя присоединялись люди к митингам. Не любили в Ереване собираться «армянами» без контроля «шрджапатов». Собравшиеся распадались на группы, никто не хотел выступать… Но раз уж собрались — обсуждали и загрязнение воздуха от завода «Наирит», и взятки в вузах, и опасность Атомной электростанции…

Один лишь вопрос собирал слушателей много и надолго. Выступавшие по этому вопросу говорили лучше всех — это был вопрос помощи Карабаху.

Надо знать ереванцев (и, надеюсь, теперь вы их немного знаете) — когда вставал вопрос о помощи другим, они готовы были собраться, оставить свои проблемы, которые и обсуждать-то неудобно, когда кто-то просит о помощи! Надо, надо собраться и помочь как можно быстрее!

Когда после этого разнородный митинг назвали в московских вестях «митингом по вопросу Карабаха», люди посчитали это приемлемым: хорошо, что всем видно, что мы не для себя стараемся, не свои внутренние вопросы прилюдно решаем, а хотим помочь хоть и тоже армянам, но ведь — другим! А ереванцам, вы их знаете, всегда казалось, что в добром деле достаточно лишь умело «разъяснить» свои намерения…

Вот так и начались митинги, за которыми последовала война, блокада, потери и невеселые победы, о которых много рассказано, и много будет рассказано еще.

Сколько духа понадобилось, чтобы пережить сперва непонимание русских друзей, потом жестокое землетрясение, потом без прощальных упреков уйти из ставшего ненужным даже России Советского Союза… Чтоб на фоне холода и неразберихи у себя дома через пару лет вновь начать сопереживать русским людям в их поисках смысла будущего для Новой России, не разувериться в них, как разуверились они в самих себе.

…Чтоб найти спасение для своих детей — здесь найти или в дальних странах… Потому что этому поколению армян снова выпало ждать Возвращения…

Он снова строится, он снова красив и удивительно добр этот город. И, как всегда, он недоволен собой и строг к себе.

…А вот если встать где-нибудь на улице Пушкина рано утром и вслушаться… Кажется, насвистывает свой марш Птенчик из «Парней музкоманды»! Значит, он дома. И с ним подружатся наши дети.

[1] Этнологические комментарии написаны С. Лурье.

[Grig]

Всё...

устал копипастить :unsure:

Наслаждайтесь :sharik:

[Bondi]

Спасибо, Grig. Очень интересно. А кто авторы? В смысле кто такие? И когда была написана книга?

[Grig]

Bondi-джан, авторы известный арменолог Светлана Лурье и Армен Давтян....взято с сайта Лурье- http://svlourie.narod.ru