Ереван

[Grig]

«Рабиз» и упадок

Если при написании предыдущих глав автор испытывал трудности межкультурного перевода, то при описании такого странного социального явления, как «рабиз», они троекратно возрастают…

Рабиз — это, с одной стороны, некая примитивная «китчевая» субкультура, появившаяся в Ереване в начале 70-х.

С другой стороны, рабиз — это образ жизни, поведения, система неписанных (и, что самое интересное, даже внятно не вербализованных) правил, неожиданно возникшая и не имеющаяя каких-то прямых предшественников. Изначально в ее основе лежали законы воровского мира, однако вскоре от них ничего не осталось. Да и собственный миф рабизов стал отрекаться от такого наследства.

Рабиз — это линия подчеркнуто городского (анти-деревенского) некультурного поведения, которая создала в результате свою параллельную «культуру»: моду, юмор, песни, живопись — совершенно своеобразный стиль, подпитывающийся только собственным творчеством.

Наконец, рабиз — это такое загадочное молодежное «движение» за патриархальный, старый городской быт и мораль. Быт, естественно, надуманный, поскольку такого быта в прошлом нигде не было. А в старом Ереване почти совсем не было никакого городского быта…

Психологически рабиз — это вид паранойи, которая ввиду массовидности постепенно, с годами, изжила себя как психическое явление, социализовалась, эстетизировалась, и от нее к 85-му году остались лишь формальные черты.

…В 70-х годах в Ереване появились молодые люди, поведение которых выглядело очень странно. Подчеркнуто неряшливо одетые, непричесанные, с выражением тоски и муки, написанном на лице… В городе, где демонстрация своих страданий и забот чужим людям была признаком «бесшрджапатности», неприкаянности, появились откровенные нарушители. Задиристые истероидные личности — вот какими были изначальные рабизы. Собственно, спектакль разыгрываемый «изначальным рабизом» на улице не скрывал, а, наоборот, выпячивал их истерический, акцентуированный характер. Рабиз часто предупреждал, что сейчас «на него найдет», что он «сорвется», что он «психованный» (По-русски его состояние можно описать так: «Ой, держите меня семеро!»). Делалось это подчеркнуто без повода, с целью привлечь к себе внимание. С той же целью рабиз мог изображать хромого, косого, с нарушенной координацией человека, «бил на жалость».

Сложившееся взаимодействие ереванца с чужими, основанное на взаимных уступках, не предусматривало, что доверием можно злоупотребить… Рабиз регулярно «злоупотреблял» и долго оправдывался, тщательно изображал, что уважает, предельно уважает окружающих, просто ничего не может с собой поделать…

…В вагон трамвая вваливается с выпученными глазами молодой человек и начинает голосить: «Кондуктор! Кондуктор! Дай мне один билетик — помира-а-аю!».

Анекдот — всегда преувеличение, конечно. Но, пожалуй, в этом случае это преувеличение минимально. Рабиз входил в магазин, не глядя на очередь, бросался к продавцу и, повиснув на прилавке, возглашал: «Милый мой, родной! Дай коробок спичек! Только выбери мне самый лучший!». Сунув продавцу десять копеек вместо одной, мог добавить: «Люди, я только что с похорон! Сдачи не надо!».

Так случилось, что до 70-х годов миграция в Ереван захватывала людей с одним исторически сложившимся менталитетом, как бы ни были они разнообразны, а с начала 70-х — совсем с другим. Теперь это были по преимуществу жители горных районов Армении и жители Баку (исторически — тоже из горцев).

Для старожилов-ереванцев и районов их происхождения характерна была пространственная триада взаимотношений «семья прежде всего, тут я царь и бог» + «эгалитарные отношения в шрджапате» + «нейтралитет во что бы то ни стало по отношению к другим шрджапатам». Город был приспособлен для обеспечения этой многослойного мирного сосуществования.

Для новых мигрантов была более привычна схема «большой родственный клан со строгой иерархией» + «единое общество, разделенное на больших начальников и маленьких людей» + «взаимопомощь всех маленьких людей».

Город, думается, казался им холодным и опасным, и они старались достучаться до чужих людей, создавая то и дело разнообразные «аварийные» ситуации, когда нужно «спасать-выручать». И обращались за этим к людям незнакомым. Тут должен был сработать уже описанный ереванский рефлекс мгновенной концентрации ереванцев вокруг ситуативного лидера, и провокатор оказывался таким лидером.

Типичной была ситуация организации похорон, где люди не склонны спорить и согласны принять правила ритуала, если кто-то знает их лучше. Более того, похороны были тем местом сбора людей, куда «безшрджапатный» мигрант мог легко попасть. Просто в гости его не звали, а на похоронах он, пусть и не надолго, становился более-менее заметной фигурой: он знал правила ритуала. Подобно музыкантам из «Рабочего искусства», игравшим на похоронах, и попутно помогавшим своим опытом в организации похорон, новый мигрант находил себя в роли задатчика всеобщих правил там, где людям было не до возражений.

Для общества Еревана, привычного к взаимодействию с незнакомыми людьми только когда они «мастера» и «специалисты», такой добровольный «массовик» представал в образе некоей «профессии» — «рабиза».

Молодые безработные «рабизы», как представляется, никак не могли понять, как можно в этом городе зарабатывать на жизнь? При огромном потоке миграции рабочих мест катастрофически не хватало. Коренная молодежь Еревана все откладывала и откладывала свое приобщение к труду, стремясь в вузы, порой не столько за знаниями, сколько для того, чтобы отложить на потом решение проблемы трудоустройства. Молодой одинокий мигрант видел беззаботную молодежь, которую одевали и кормили родители, и не находил для себя пути в их общество.

Ища хоть какого-то контакта с местными жителями, молодые мигранты превращались в «уличных приставал», нарывались на конфликты — в транспорте, в магазинах, в кино, на футбольных матчах. Постепенно их образ поведения распространился среди коренной молодежи с низким уровнем образования, в рабочих районах города. Вскоре провокационная деятельность отдельных мигрантов стала образом поведения для большой массы коренной молодежи.

Любопытно, что не возникло никакого принципиального конфликта между «пришлыми» и «коренными». Новые мигранты не образовали своей обособленной среды, каждый из провокаторов рекрутировал под свои знамена местных.

Вот тут бы, казалось, должны возникуть криминальные банды с вожаками, дворовые группировки. Но ереванцы были удивительно не склонны к созданию каких-либо стабильных групп. Возникал конфликт, участники конфликта «собирали парней», учиняли драку, и группы мгновенно распадались. Следующая драка могла состояться в другом «составе команд», где вчерашние соратники оказывались по разные стороны.

Темой ссоры становились принципиально лишенные корысти мотивы, из которых на сюжет «он не так на меня посмотрел» приходилось, пожалуй, процентов девяносто. Остальные десять — «не так посмотрел на мою девушку», «выругался», и даже «не помог, когда его просили». Конфликты из-за денег или еще чего-то материального считались невозможными, рабизы подчеркивали, что материальная сторона жизни их не интересует вообще.

Несколько лет — с 1970 до 1975 — длилась неожиданная вспышка хулиганской преступности, при полной беспомощности как милиции, так и социальных методов улаживания конфликтов. Жители сбились с ног, разыскивая по привычным «шрджапатным» связям, «чьи это дети безобразничают»: контакта с ними не было, «безобразники» не были шрджапатом, за них никто не отвечал…

В какой-то момент рабизы противопоставили себя «хиппиаканам», то есть «хипповым» молодым ереванцам, и были на волосок от того, чтобы раздуть внутримолодежный конфликт. Однако спор ушел в неожиданном направлении: рабизы вовсе не считали себя менее современными, они считали себя лишь более «народными». А ереванские «хипповые» также не считали себя противниками «народного». По сути, конечно, они были антагонистами, однако в словесной форме тема конфликта ускользала. Препирательства, возникавшие на протяжении нескольких лет, закончились формулировкой правила «лишь бы человек был человеком». Стороны признали друг друга и конфликты на почве «стиля» сошли на нет.

Но чем больше расширялся круг знакомых, чем больше разновозрастных людей захватывал каждый конфликт, тем труднее его было закончить. Вот тут снова вступило в действие стремление рабизов найти свою роль и место в обществе! Рабизы стали позиционировать себя в качестве умелых разрешителей конфликтов. «Мастеров разборок». И это было вполне по-еревански: по новым «правилам», продвигаемым рабизами, драке должна была предшествовать долгая словесная перепалка, которая, однако, благодаря мастерству «секундантов»-рабизов не шла вразнос, а превращалась в ритуал тех самых «предварительных угроз» и «иносказательных ругательств», которые давали выход эмоциям, но снимали с противной стороны обязанность ради «сохранения лица» отыгрываться по полной программе: вроде, никто же никого пока не ругал «по существу». Целый ряд особых манер и правил драки, вроде легких оплеух и даже пустых замахов вместо ударов, длинных витеватых переходов от угроз к уважительным отзывам о ком-то третьем, пасов другой стороне для того, чтобы дать возможность и той стороне высказать уважение к этому третьему, наконец, через несколько шагов — возможное замирение через этого третьего. Иногда в качестве имени третьего выступало имя воровского «авторитета». Но отнюдь не всегда. Это могло быть и имя просто общего знакомого. И даже… Автор этих строк был участником разборки, где стороны, не найдя общих знакомых, замирились на общем уважении к певцу Демису Руссосу.

В общем, как видите, рабизы создали проблему, и они же предложили путь ее решения. С одним условием: они должны были войти в число актеров пьесы под названием «Ереванская жизнь». Собственно, подсознательно из-за этого и был весь сыр-бор.

Жители долин Армении давно замечали о горцах: (в смягченном пересказе): «Он с таким шиком вытащит тебя из ямы, что позабудешь, кто давеча тебя в ту яму загнал».

Кроме того, жители гор, более склонные к чинопочитанию и соблюдению внешних, заданных правил, никак не могли взять в толк, как ереванцы обходятся без общих для всех «законов» уважения к авторитетам.

Ереванцы проворонили неприемлемость, дикость рабизного поведения, не имели привычки гнать кого-то, и не сочли рабизов чужаками.

Рабизные отношения предлагали суррогат ереванского политеса, надстроенный над принципиально другими моральными принципами.

Традиции заменялись самодельными «законами». Добродушие заменялось сентиментальностью. Вежливость у рабизов подменялось слащаво-манерными ритуалами: «мерси» вместо «спасибо». А каково было слышать: «Разреши сахарно прервать твое слово». Будем «слаще» друг к другу относится, вещали рабизы — не будет драк.

После похорон и разборок рабизы стали осваивать свадьбы. По правде говоря, трудно было найти что-либо, чего бы не знал любой армянин в вопросах застолья… Это надо было постараться понапридумывать правил да еще заставить людей им следовать. «Похоронный» и «разборочный» опыт рабизов подсказал им, что нет ничего лучше, как изображать крайнюю обиду, если кто-то не следовал заданным ими правилам. На свадьбе вряд ли кто-то захочет встревать в спор и портить настроение. А раз так, то слушайте все: «салатниц с оливье должно быть две, а с винегретом — нечетное число, иначе молодоженов ждет горе». На передке машины жениха надо укрепить плюшевого медведя. На передке машины невесты — куклу. Регламентировалось все — как и сколько надо сигналить, как есть, что говорить, где потом жить. Вес и форма колец на помолвку и на свадьбу, размеры подарков, количество гостей…

Обнаружив, что, играя на дурных приметах и угрозе сильной обиды можно вынудить людей выполнять даже противные им правила, рабизы стали развивать уже чуть ни моральные системы, касавшиеся всех сторон жизни.

Это занятие, как ни странно, оказалось заразным настолько, что захватило уже чувствительную часть населения! Когда-то ереванцы придумали «старинные армянские традиции», теперь рабизы навязывали всем «древние народные адаты». Адаты — законы обычного права у мусульманских народов. Традиции уважают, а адаты — их следовало соблюдать из страха.

Ереванцы узнали, что они ну, все до сих пор делали неправильно: кофейную чашку надо держать, отставив мизинец, вместо слова «дорогой», говорить тюркское «азиз», а то прямо сейчас кто-то сильно обидится. Сильно-сильно… Прямо здесь, в кафе. Вечер будет испорчен истерикой, которую закатит рабиз. Может, дойдет до драки… а может бедняга удариться в слезы… Ну стоит ли обижать человека?

Дальше — больше. Оказалось, что жениться нужно только на невинной девушке. Что невеста не должна разговаривать с чужими мужчинами. Что родителям ее надо платить (калым?), а у невесты должно быть приданное, строго соответствующее рабизному «списку».

Что квартиру должны купить родители жениха, а мебель — родители невесты.

На современных городских людей вдруг свалилось такое количество «адатных» ограничений, что, казалось, сейчас вот выйдут люди и побьют рабизов. Ну, во-первых, представьте себе, бить было некого. Каждый из пропагандистов выступал только в роли транслятора, легко прячась за спины других. А во-вторых, никто никого не хотел бить. В город пришло увлечение, поветрие. Машинистки перепечатывали на тоненьких листочках списки «правильных» тостов, вместе с «единственно правильными» кулинарными рецептами добровольно размножали под копирку «адаты», по которым выходило, что они, женщины, не должны находиться в одном помещении с мужчинами, а, даже поцеловав мужчину до брака, будут прокляты на всю жизнь…

Пропагандировалось такое дикое патриархально-средневековое отношение к женщинам, которое не было знакомо дедушкам и бабушкам того времени. Дедушки, которые в свое время пели развеселое «Ветер, ветер станет дуть / Распахнет он милой грудь» и бабушки, которые любили песенку «деревенской дурехи» «Ох, мы с милым на кровати — скрип да скрип, скрип да скрип!» не могли взять в толк, откуда во внуках взялись все эти понятия «серьезной девушки» и «порядочного парня», по которым женщинам вообще нельзя было петь, а мужчина должен был выбирать невесту по воле отца.

Особенный, изощренный антэротизм, не имеющий в народном прошлом никаких оснований, исходящий, к тому же от молодых людей — разве это не удивительно?

Чтобы читатель представил масштабы этого оригинального явления, упомяну о некоем циркуляре, который пришел в то время из Москвы на кафедры научного коммунизма ереванских вузов. «Для служебного пользования. О некоторых негативных явлениях в среде молодежи национальных республик». Негативных явлений в Москве насчитали три. Большое число самоубийств в Эстонии, распространение наркомании в Грузии и… «чрезмерное увлечение национальными традициями и ритуалами в Армении». Пожалуй, правы были те, кто поставил эти явления в один ряд!

Были лишь отдельные случаи, когда люди восставали против глупых ритуалов…

Как-то в субботу на улицу Налбандяна выехал свадебный кортеж… На передке машины молодоженов, вместо обычных мишки и куклы, была привязана… живая лисица! Прохожие смотрели, разинув рот, и все бы тем кончилось… Но если есть в Ереване активный класс, так это — бабушки. С традиционным проклятием «вуй, закопай я ваши головы!» бабушка кинулась спасать лисицу. Навстречу вылезающим из машины мужчинам степенно потянулись крепкие бабушкины родственники и соседи… Ладно, поздравив молодоженов, деликатно поинтересовались они, причем тут лиса? Среди свадьбы тут же отыскался «идеолог», который заявил, что по старинному «адату» лиса — знак мудрости. Но, как бабушка начала, так она и довела спасение животного до конца: «Я, старая женщина, не знаю такого «адата»! А вот, кому тут хочется довести меня до того, что я прокляну вашу свадьбу?!». С такой «реальной» угрозой сталкиваться блюстителям «адатов» ох, как не хотелось. Воинствующим рабизам пришлось освободить лисицу…

К сожалению, другие несусветные придумки рабизов не находили отпора и распространялись. Еще об одном говорит этот эпизод. Не стоит искать корни рабиза в народных традициях. Не был он и привнесенной мигрантами из мусульманских республик какой-то «азиатчиной», хотя речь рабизов была пересыпана тюркскими словечками. Даже синкретической идеологию эту назвать трудно. Скорее, это было некое болезненное самодеятельное творчество, фантазия, выдумка, а уж разнообразная ее атрибутика была взята из разных мест — откуда попало. Если помните, герои «Заводного апельсина» Энтони Берджеса также для «понта» придумали себе жаргон из русских слов.

Наверное, как раз люмпенизированнные люди, оторванные от народных корней, от семей, и способны такое сочинить…

Конечно, в числе рабизов начала 70-х должно было иметься изрядное число действительно психически неуравновешенных, акцентуированных личностей. Так оно и было. Убежден, что психологические тесты подтвердили бы это. Однако рабизное поветрие захватило такие широкие слои людей!

Забегая вперед, сообщу, что потом эта болезнь ушла, точнее — преобразовалась и купировалась.

А пока вынужден вернуться к тому психологически тяжелому времни: рабизу предстояло пережить еще две метаморфозы…

В то время, когда французы и американцы переживали драму «молчащего», сверх-конформного поколения, на фоне которых возникали клошарская и гарлемская субкультуры, Ереван переживал драму «воинстующего патриархализма с фантастическими элементами»…

Пока рабизы были заинтересованы в «рынке услуг по замирению», они работали на воспроизводство конфликтов. Это давало выход энергии молодых почти ничем не занятых людей. А для всякого конфликта нужен был повод. Рабизы продолжали устраивать свои публичные «номера», расширяли список тем, которые их непосредственно «обижают», и предметов, которые им «противны». Ну, к примеру, ненавидел рабиз пятикопеечные монеты. Сгущенку ненавидел, электричества «брезговал», «деревенских» терпеть не мог…

И какими всхлипами, какой живописной истерикой он мог доказывать, что эти пустяки — повод для драки!

Непостижимые для рабиза культурные правила — надо быть чистоплотным, жадничать не хорошо, нужно быть вежливым, рабиз заменял упрощенными, бескультурно-эмоциональными «законами»: он считал достоинством брезгливость (вместо чистоплотности), нестяжательство преобразовал в ненависть к конкретным пятикопеечным монетам, не умея быть горожанином, питал ненависть к «деревенщине».

Часто можно было слышать от рабиза такое мнение о девушке: «хорошая девушка, брезгливая».

Особую статью рабизного «творчества» составлял своеобразный жаргон, смесь воровского жаргона, калькированного на армянсий язык, тюркисих слов и своеобразных слащавых словечек и выражений. Первый вариант этого жаргона, более «воровской» и агрессивный, интонационно напоминал речь «новых русских», особенно — южнорусского происхождения. Сопровождался он активной «распальцовочной» жестикуляцией. Этот жаргон тоже ждала некая эволюция, о которой — чуть позднее.

Постоянно росло напряжение ереванцев — как бы чем-то не обидеть рабиза… На телевидение «рабиз» не пускали, однако давление, как рассказывают, было очень высоким. Тем более что партаппарат и комсомол долго считали рабизов своими добровольными помощниками.

Находясь в любой компании, люди чувствовали себя скованно, пока не убеждались, что ни в одном из окружающих не кроется скрытый сторонник рабизных правил. Если таковой обнаруживался, победа заведомо была за ним: начинались разговоры о том, чем рабиз брезгует, что он люто ненавидит, что было сделано хозяевами неправильно…Да, нарушая все законы гостя, рабиз себе это позволял!

В общественных местах помимо своей воли приходилось считаться с тем, что на тебя вот сейчас ревнивым взглядом смотрит рабиз. Поднимет девушка взгляд — рабиз объявит ее шлюхой, поздоровается парень «не так» — будет скандал и истерика.

В чем-то рабизы 70-х напоминали хунвэйбинов — своим желанием учить всех и вся, заставлять соблюдать свои правила… Одно было отличие: рабиз был, в общем-то, всегда одиночкой, его «фокус с истерикой» — это был сольный номер…

Когда поветрие коснулось и старшего поколения (а многие отцы того времени подыграли молодежи, видя какую выигрышную роль предлагает им патриархальная модель поведения), то рабизная стратегия вынуждена была отойти от криминального, задиристого образа.

На смену ему пришла модель депрессивная. Рабиз имитировал (а в случаях, когда это был действительно паранойяльный тип, действительно испытывал) тяжелую, непрерывную муку от собственной неполноценности. Напрочь исчезла агрессивная жестикуляция.

Эта новая подсознательная стратегия рабиза состояла в том, чтобы постараться снизить тонус активности окружающих, чтобы получить какую-то фору. Осознанно «терял лицо», изображая «убогого», беззастенчиво пресмыкался... Таково было его поведение в очереди или в трамвае, с друзьями, и, что самое страшное — даже при знакомстве с девушкой. Так и знакомился — рассказывая о своих неимоверных страданиях и сентиментальных переживаниях…

Собственно, и девушка-рабизка — такое же жалкое создание. Темой ее разговоров были та же «несчастная судьба», «обман и зависть повсюду», плохое самочувствие, унылое настроение…

Да и большинство женщин, боясь приставаний рабизов, вынуждено было следовать приемлемому для рабизов образу: ходить, опустив голову, не улыбаться, астенично горбиться и т.п.

Подобно тому, как «старые ереванцы» ежедневно носили в себе образ праздника «Эребуни-2750», рабизы ежедневно эксплуатировали образ «народного горя», «вечных похорон».

Увы (или к счастью), гнетущую силу той депрессии на русском языке передать невозможно. В русской психике тоска временна. После нее наступает выдох, облегчение: «а, гори оно все синим огнем!». Рабизная тоска абсолютно безысходна, нескончаема. Она ведет в тупик, она не допускает разрядки…

Страшно, но депрессивная сентиментальность охватила почти весь город. Люди, встречаясь, жаловались на угнетенное, безысходное настроение. Странно, наверно, было какому-нибудь приезжему видеть, как беседуют двое здоровых мужчин:

— Эх… Ну, как живешь…

— Да тихо-тихо… Анкап («бессвязно»)… А ты?…

— Грустен… Весь в тоске… Печальный ситуэйшн…

— Вот и я — в ежедневных муках…

Думается, читатель меня легко простит, если на этом я прерву эту беседу. Процитирую лучше тогдашнюю песню о любви: «Хочу, чтоб на могилку мою / Несла ты красные цветы». Вот и вся любовь…

Вскоре идеи рабиза стали обслуживать интересы людей самых «неромантичных», нервных профессий, которые давно ждали художественного оформления своей роли в городе. Продавцы, партработники, милиционеры и отходники (работавшие сезонно в российской глубинке) — самые меркантильные слои ереванского общества нашли в рабизе подходящее укрытие для мещанского, гедонистического образа жизни, который прежде трудно было озвучить в Ереване. Философствования рабизов о том, что «щедрость — это хорошо», что «деньги — мусор», что нет ничего важнее, чем выпить-закусить с друзьями, позволяли этим классам брать за свою «доброту» все более тяжелую для окружающих плату. Деспотичное поведение в семье, ритуально-оформленное взяточничество на работе, почти непременное глумление над любым собеседником стали нормой для многих из них. Естественно, это не касалось начальства, перед которым преклонялись теперь совершенно по-азиатски, что совршенно было невозможно в до-рабизном распределении ролей в Ереване.

Постоянные стенания о «тяжкой судьбе армянина», сентенции «жизнь-копейка», «эй, шар земной, остановись, я сойду» и подобные перлы отлично гармонировали с большим потреблением алкоголя. Но даже выпивка не приводила рабиза к эмоциональной разрядке… Появился особый тип людей, который назывался «утох-хмох» («покушать-выпить»). Эти люди, порой солидного возраста, весь день могли просидеть в ресторане, потребляя невероятное количество еды. Называлось это «пойдем, съедим кусочек хлебушка». Ел такой «утох-хмох» не просто со значением. Ел давясь, жадно, сохраняя на лице брезгливо-страдальческое выражение, будто выполнял за нас грешных тяжкую обязанность…

Его отделяло от людей, прежде всего, материальное положение — другие не могли бы позволить себе ежедневных пиров в ресторанах. Но теперь часть общественного мнения — рабизная часть — его оправдывала. Ведь он умел говорить «сладкие слова», был сентиментален, слезлив, чувствителен — что в глазах рабиза делало его «хорошим человеком»…

…Подходило к концу первое десятилетие (1970-1980) рабизной драмы Еревана, города, после бурного расцвета будто замершего в ступоре растерянности, захваченного не врагом, с которым можно пытаться бороться, а микробом, уродливой болезнью. И неизвестно было, что еще преподнесет она в будущем… Кончалось десятилетие, кончался и ресурс человеческого терпения… Рабизные «адаты» оказались миной замедленного действия. Они были настолько сложны и надуманны, настолько циничны и дики, что их невозможно было выполнять! Горе пришло к тем, кто искренне поверил в эти правила!

Конечно, на весь город гремели свадьбы детей богатых родителей. Рядом с ними точно так же гремели ненормально громогласные, кощунственно роскошные, доведенные до степени искусства… похороны.

Большая же часть парней просто не могла жениться — такую свадьбу, как требовал «адат», им было не сыграть… Девушки, особенно красивые, давно прослыли «испорченными» за один взгляд, за смех, за кокетливый жест! Большая часть из подверженных рабизу молодых людей вела годами настолько скромный, монашеский образ жизни, что рабиз как идея мог бы соперничать с религиозными сектами самой строгой аскезы или исламскими государствами. А ведь это были не сектанты, это были обычные парни и девушки, которые поверили, что чистую любовь можно встретить только выполняя заветные «адаты». Этого не случилось. И началась волна молодежных самоубийств… Нет, не зря в том московском циркуляре посчитали «увлечение традициями» большой бедой. Сыновья деспотичных отцов, «опозоренные» в глазах рабизов девушки, обманутые мужьями жены шли на ставший печально знаменитым Киевский мост и — бросались в ущелье… По численности таких случаев было не так много. Но каждый из них исторг вопль прозрения из душ ереванцев…

Не молодежь, а поколение отцов, которое провело свою молодость в «европейском» Ереване, городе весны и любви, первым восстало против «адатов», против мещанских выходок, жаргона, взаимной подозрительности. Появились фильмы, статьи, телепередачи, в которых призывали молодых людей посмотреть на себя со стороны, любить, как любится, избавиться от гнетущего страха перед жизнью. Вновь стал слышен голос интеллигенции, которая ставила на место зарвавшихся малокультурных отцов и матерей… Появились фильмы, статьи, не обсуждавшие, как поначалу, смешные ошибки в текстах рабизных песен, а рассказывающие о трагедиях молодых людей, о неприемлемости рабизных правил.

Многие ереванцы стали строить свое поведение демонстративно вразрез с поведением рабизов. Считавшие раньше вежливым переходить в разговоре на язык и сленг собеседника, стали отклоняться от этого правила, избегать в речи рабизных словечек.

«Адаты» отступили. По крайней мере, у молодых был теперь выбор, следовать им или нет. Появились внешние признаки альтернативных моделей жизни: другие песни, другая речь, другая пантомимика. А как только исчезла возможность распространять свои правила на всех, самые рьяные рабизы быстро о них забыли, и даже стали в первые ряды высмеивающих странные адаты. И неспроста: к этому времени для них открылись другие возможности, и надо было не упустить новый шанс…

За 70е и начало 80х годов годы сложилась особая китчевая субкультура, которая была уже готова сосуществовать с другими, предлагая собственный набор атрибутов образа жизни. Удивительная художественная фантазия, питавшаяся индийским кино, азербайджанской эстрадой, воровской лирикой и разнообразными философскими течениями, почерпнутыми в ереванских кафе, создала собственную китчевую моду, музыку и даже особые художественные промыслы. С одной стороны, была обыкновенная знакомая всем безвкусица: картинки с писающими мальчиками-гаврошами, девочки, сидящие на горшках, всякие оберги от сглаза, демонического вида хрустальные вазы… С другой — это был поразительно емкий рынок, рассчитанный на малокультурных людей. И изготовителей таких поделок тоже хватало, и фантазии у них было не занимать. Вспоминается один шедевр — чеканка с девушкой, стоящей в профиль. На видимой стороне лица — два глаза. Я спросил мастера — почему? Оказывается, рабизам так больше нравится! Как же, мол, девушка — и с одним глазом?

Рабизная музыка — «основа основ» рабизного образа жизни, громко и навязчиво звучала из переносных магнитофонов, которые рабизы носили с собой на прогулку. В десятках пунктов звукозаписи, так называемых «записноцах», продавались кассеты с песнями о сладкой несчастной любви, жестокой судьбе и горестных переживаниях.

В целом, песни напоминали репертуар русской «тюремной лирики», только без «пропитой хрипотцы» в голосе, которую заменяли какие-то горловые бульканья на восточный манер, без жестко табуированных нецензурных слов и совершенно без эротических тем.

Веселье посещало рабиза чаще всего лишь в песнях о какой-нибудь вкусной еде, он восхищался ее количеством и желал, чтобы она никогда не кончалась. Имелся и удобный для строго регламентированного рабизного застолья набор величальных песен: о брате, сестре, отце, матери, жене, теще, будущей теще, посаженном отце и его жене и так далее.

Мода рабизов всегда шла вразрез с общей модой. Как только хватало им фантазии! Ереванцы помнят, как блюстительницы «адатов» надели самые короткие мини-юбки… как только они вышли из моды. Косметикой «целомудренные» рабизки пользовались вне всякой меры, впрочем, вполне улавливая свой депрессивный образ: огромные темные круги, наведенные тенями вокруг глаз, темная помада… К всему прилагались чулки в сеточку. Парни-рабизы носили то штиблеты с узкими носами под названием «острый перец», то туфли на высоченной платформе, которые назывались «коши», то что-то вроде тапок с вычурными защипами («чарох»). В одежде друг друга сменяли малиновые штаны, синие водолазки — это все рабизы надевали все разом, совершенно не заботясь об индивидуальности образа.

Кроме сезона, когда были модны водолазки, рабиз всегда был расстегнут. Если на нем три слоя одежды, то будьте уверены — он расстегнет все три. Особенно живописен был молодой рабиз зимой: в короткой не по размеру курточке, конечно, расстегнутой, с шапкой в руках. Почему, спросите вы, в руках? Да потому, что рабизам «противны» шапки. А почему же он взял ее с собой? А чтоб знали, что она у него есть!

С появлением депрессивной модели стал меняться и рабизный жаргон. Избавился от воровских словечек, зато приобрел некий резонерский оттенок. Этот язык стал основой новой генерации рабизных песен. Они больше напоминали песни бардов, «ресторанные песни», вновь вошло в моду пародирование зарубежных эстрадных песен.

Потихоньку Ереван все же смог затолкать рабизов в конкретные шрджапаты, и избавить другие шрджапаты от рабизов.

К середине 80-х и рабизный жаргон, и песни, и манеры приобрели уже форму самопародирования. Когда над рабизами стали смеяться — впрочем, не зло, они уже были «шрджапатными» людьми, мстить им за прошлое никто не хотел — рабизы, как исторические «массовики-затейники» сами стали, работая на опережение, над собой иронизировать. К тому же, молодым еще людям, лишенным прежних агрессивных каналов выхода энергии, требовались какие-то иные. Рабизы стали вовсю эксплуатировать свой артистизм и организаторские способности. Лучшие из них стали актерами, музыкантами, юмористами, художниками… Худшие пошли «по комсомольской линии». Большая часть из ничего не умевших делать людей стало выполнять функции того самого «Объединения работников искусств» — то есть играли в ресторанах, на свадьбах и похоронах. В этих местах и сохранилась и живет рабизная музыка, хотя услышать ее можно теперь и с дисков, и на радио многих стран мира, и не только на армянском и русском языках. Вот, к прмеру: «This life is difficult for many rabiz people, the situation is ankap» (Эта жизнь так трудна для многих рабизных людей, ситуация бессвязная»). Помните разговор тех двух печальных ребят? Теперь их сакральные словечки переселились в песни. Это уже своеобразный лирический юмор.

В конце 80-х рабиз существовал уже в виде анекдотов и, как это ни странно, ностальгических воспоминаний. Вспоминали, как на волне рабиза поднялся и обрел популярность замечательный скрипач Каро Айрапетян…

До сих пор живет этот перерожденный необидчивый рабиз. Точнее, имитация стиля рабиза: дурашлово-неграмотная речь, жеманные манеры и абсурдные философские сентенции. Тут никогда не поймешь, где шутка, а где — не совсем… Сейчас, когда ереванцев раскидало по всему миру, вы можете найти в Интернете ностальгические сайты, посвященные рабизу: с характерными словечками, с текстами тех жутких тоскливых песен, и даже — с воспоминаниями о «сладких, душевных разборках»! Как хорошо, что память людей осветлила то мрачное десятилетие...

Этнологический комментарий. Формирование Рабиза можно рассматривать как реакцию на длительное и быстрое поступательное движение ереванской культуры. Ее серьезный внутренний кризис. Если размолвку с зарубежной диаспорой, вызвавшую первый заметный кризис ереванской культуры, можно было рассматривать как внешний кризис, который удалось преодолеть, сосредоточившись в себе, своей жизни, своем взгляде на мир, то Рабис был внутренней проблемой. Единственным выходом было включение его в общеереванскую культуру, придав ему неопасную, театрализованную форму. Кризисные черты размывались, превращались в шутку

[Grig]

Коммунизм и свободомыслие

Где в СССР можно было свободно посмотреть запрещенные к прокату по идеологическим мотивам фильмы? Представьте себе — в клубе Комитета госбезопасности Арм. ССР, прямо в здании КГБ на углу Налбандяна и Ханджяна. Попасть туда было просто, правда, зал был небольшим, и за билетами бывали очереди, зато с администраторами можно было договориться о дополнительных сеансах, если обещать чекистам-киношникам, что приведешь много друзей. Когда число желающих посмотреть «Зеркало» Тарковского или «Желтую подводную лодку» оказывалось очень уж большим, просмотр переносили в находящийся через сквер от Клуба КГБ «Дом милиции» (Клуб МВД) — там зал был побольше.

У чекистов и милиционеров все было без обмана: если в прокате шел фильм «Подсолнухи» или «Новые амазонки», где из русского дубля были вырезаны откровенные сцены, то в Клубе КГБ можно было посмотреть… то же самое. Но после «порезанного» фильма показывали все вырезанные эпизоды, правда, без дубляжа.

Практически полный спектр фильмов, демонстрировавшихся на закрытых просмотрах Московоского дома кино и ВГИКа, большинство действительно хороших фильмов, не попадавших в советский прокат, независимо от их идеологической направленности, можно было посмотреть в Клубе КГБ: будь то американские вестерны, итальянский неореализм, отечественные фильмы, легшие «на полку» по цензурным соображениям, эротика, фильмы ужасов или концерты западных рок-групп.

Благодаря Клубу КГБ ереванцы видели в 70-80х годах все то, что стало доступным другим «бывшим советским» зрителям только к концу 20-го века, и трудно недооценивать эту их редкую в СССР полнопричастность Еревана к мировой культуре, когда мы говорим о ереванском характере. Авторские версии «Иванова детства», «Страстей по Андрею» и «Зеркала» Тарковского, «Агонию» Элема Климова, «Благослови детей и зверей» Стэнли Крамера, «Загнанных лошадей ведь пристреливают, не так ли?» Сидни Поллака, «Мефисто» Иштвана Сабо, все фильмы Стэнли Кубрика, Феллини и Антониони — ереванцы смотрели и оценивали эти картины, не подводя под них идеологической подкладки, с чисто художественной точки зрения.

Большинство моих знакомых в России давали одно из двух объяснений этому странному занятию КГБ Армении. Первое объяснение: армянский КГБ состоял сплошь из предателей своей конторы и страны в целом. Второй вариант: госбезопасность специально показывала такие фильмы у себя под боком, чтоб держать в поле зрения всех тех армян, которые подвержены «западному» влиянию или склонны к инакомыслию (то есть по той же причине, по которой КГБ организовал Ленинградском рок-клуб).

Думаю, обе этих интерпретации в корне неверны, но то объяснение, которое собираюсь привести я, покажется уж очень невероятным, если читатель не бывал в Ереване в те годы…

Армянский гэбэшник был жителем Еревана, членом определенных шрджапатов, и осознавал, что его сограждане не склонны сужать свои притязания, отказываться от любознательности в области культуры даже под угрозой наказания. Из-за каких-либо имущественных ценностей ереванец вряд ли пошел бы на серьезный конфликт — скорее, посчитал это неудобным. Но если бы осознал, что из-за кого-то он не может что-то там узнать, увидеть, сделать или куда-то пойти — ощущал бы себя несчастным.

Обычно очень конформный, ереванец становился вдруг наивно-бесшабашным, если дело касалось удовлетворения его любознательности. В общем, он не удержался бы, запретные фильмы как-нибудь достал да посмотрел бы, и скрыть этого не смог, не захотел бы! Уж будьте уверены — высказался бы по полной программе! Из-за какого-то кино ситуация могла развиться в тяжелый пожизненный конфликт человека с властями. Такой безвыходный конфликт, от которого человек не мог бы отречься, отключится, потому что — раз уж ты высказался, не смей терять лица, держись!

Любые негативные последствия при этом относили бы к «невезению», «несчастливой армянской судьбе». А понесенное наказание тоже грозило потерей лица — в Армении говорят: «лучше пусть у человека глаз вылезет, чем имя его «вылезет наружу»».

…Между тем, удержать армян в сколь угодно конформном состоянии было проще простого: дать им чувствовать «духовную автономию». Большей «независимости» он не станет добиваться, она ему даже в тягость.

В сферу основных ценностей тут входило право узнать, увидеть, право жить по своей собственной схеме. А вот право публично высказать свои взгляды не относилось к разряду важных, скорее, носило «аварийно-спасательный» характер, и то — от публичных высказываний добра не ждали, скорей уж ждали беды! Выскажешь свои взгляды — не только с властями поссоришься, да до них и дело не дойдет: может обидеться кто-то из окружающих! Кто это, спрашивается, будет разделять твои взгляды, когда у каждого ереванца свои собственные, особые взгляды на все имеются?! Так что ереванец был просто принципиально «инакомыслящим». Но только не «инакоговорящим»!

Мне так представляется, что, организовывая показ запрещенных фильмов для всех желающих, армянский гэбэшник искренне считал, что добросовестно и очень надежным способом выполняет свою работу: создает идеальный механизм защиты от проявлений нон-конформизма!

Моральный рефлекс ереванца не позволил бы злоупотребить тем, что предоставляет тебе другой. А этот, «дающий», олицетворялся «Домом», в данном случае — Клубом КГБ. Зритель приходил не в «ничей» кинотеатр, а в гости, «домой к КГБ». И тем брал на себя определенные обязанности. Если кто-то (пусть даже это КГБ!) дает возможность сохранить лицо, то он не будет предан ереванцем.

Этот диктат «ереванского дома» мы уже описывали. Он являлся и одним из важнейших образов, на которых строилось отношение ереванца к властям вообще. Органы местной власти и центральная власть (как целое) воспринимались как определенные семьи, «дома», шрджапаты, с которыми доводится делить общее пространство жизни. Ереванец не собирался ни отнимать чужого, ни «смотреть в чужую тарелку», ни «тянуть одеяло на себя». В рамках ереванских понятий очень трудно социализовывалась, например, зависть или сколь-либо длительное презрение. (Конечно, такие чувства в людях могли быть, но ими почти невозможно было делиться с кем-то).

В целом, ереванец был настроен сосуществовать. Соседствовать. По-дружески совать свой нос не в свое дело (как же без этого!), впрочем, исключительно из желания помочь да посоветовать. Иное дело — подчиняться власти, исполнять или, наоборот, саботировать; просить или требовать что-то от власти, будто она тебе что-то должна — это выходило за рамки его понятий. Власть была, вроде, «своя», да только так — по-соседски. А в общем-то — чужая: ничего она не обязана, ничего она не даст. Власть может дать что-то людям ее круга, ее «дома». Другим от нее ничего и не надо.

Полное отсутствие иждевенческих настроений у населения, слабость местной власти и удаленность власти центральной превращало восприятие ереванцами государственных руководителей и коммунистической идеологии в некое подобие досужей болтовни, несерьезной игры. Идеологические догмы не вызывали остро-негативного отношения, поскольку были переведены с русского языка и воспринимались скорее как фигура речи, максимум — как иносказательное выражение какой-то иной формы восприятия жизни.

Ереван относился к числу городов, где искренних носителей коммунистических взглядов было очень и очень мало, и они мало влияли на жизнь. Одно уже это снимало остроту: достаточно было соблюдать обычные для Еревана правила вежливости, уважать чужие взгляды, высказываться достаточно обтекаемо, выполнять ритуалы формального уважения к КПСС и комсомолу, (которые были профессией, хотя профессией не из числа уважаемых). Партийно-комсомольские деятели — в массе своей коррумпированые чиновники и карьеристы. Те же из них, кто не был коррумпирован, был принужден подчиняться образу, навязанному профессией, то есть был практически лишен возможности играть «честнягу» и «идейного» — такие «маски» в ассортименте Еревана просто отсутствовали.

Ереванские политические рассуждения в компаниях, философские фантазии в дружеской среде, в прессе, в кино «отклонялись от линии партии», как и везде, по сто раз на дню. Не выработай люди механизма адаптации, нарваться на неприятности можно было очень легко.

Защитная функция ереванской среды стремилась навязать партийно-комсомольским деятелям безопасную для себя форму существования, то есть форму некоего особого шрджапата, правила которого должны распространяться только на добровольных участников этого частного сообщества. Ереванцы готовы были оправдывать самые коньюнктурные, карьеристские мотивы деятельности «коммунистов», с тем, чтобы избежать занятия ими принципиальной идейной позиции и отождествления своих интересов с интересами более грамотных в этой «профессии» коллег в Москве.

Партийные руководители среднего звена сами очень слабо разбирались в коммунистической идеологии, имели в среднем очень невысокий уровень культуры и образования. Этот факт подтвердился и при социологическом анкетировании, которое удалось провести автору среди «освобожденнных комсомольских работников» самого студенческого из районов города — Мясникянского. Средний уровень культруры (оцененый по знанию языков, чтению книг, посещению театров) среди комсомольских работников был ниже нижних 5%, имевшихся среди студентов.

Преподаватели философии и идеологических дисциплин были чрезвычайно вольны в интерпретациях марксизма-ленинизма.

Автор этих строк относит себя к тем немногим жителям Армении, кто из любопытства прочел целый ряд книг армянских идеологов коммунизма, и мог бы порассказать о том букете остроумнейших интерпретаций коммунистических догматов, которые в них встречались. Но так как читателей этих книг было очень мало, рассказ о них не представляет теперь даже исторического интереса.

Армянский философ того времени решал по отношении к коммунистической идеологии жестко противоречившую ей задачу: пытался адаптировать, перевести, снять остроту для общества коммунистических постулатов. Например, слова Хрущева о том, что к 80-году в СССР будет построен коммунизм, интерперетировались как «пожелание процветания всем нашим народам». Тезис о том, что «все народы сольются в один народ», который очень болезненно воспринимался в Армении, объяснялся так: «языками межнационального общения, вслед за русским, станут и все другие языки, что позволит людям овладеть общим богатством и вкладом каждой из культур в этот общий народ».

Волна интереса к общественным наукам в 70 годах по всему Советскому Союзу появилась как ответ на физико-технический уклон 60-х годов, и приобрела характер «гуманитарного бума».

Но если в России вернулись, как в шестидесятых, к поэзии, то в студенческой среде Еревана 70-80 годов стали популярны самодеятельные дискусионные клубы по общественным наукам — философии, психологии, социологии, искусствоведению, литературе. Здесь свободно обсуждались книги Куна, Тойнби, Шпенглера, Ясперса.

Но куда важнее рассказать об общенародной, так сказать, реакции на коммунистическую риторику.

…Каждый год 7 ноября и 1 мая вместе со всей страной выходили ереванцы на демонстрацию трудящихся. Выходили с огромной неохотой. Самым неприятным было само шестовование в большой толпе людей в одном направлении — как же это противоречило ереванскому характеру! Звучавшие на Площади «Призывы ЦК КПСС» сопровождало только искусственное «ура!», записанное где-то в студии…

Зато, с каким удовольствием праздновали после демонстрации! Ереванцам дай только повод!

К «призывам» и декларациям союзной власти относились с легкой беззлобной иронией. В отличие от местной, республиканской власти, которую в Ереване воспринимали как досадное препятствие к собственной деятельности, союзную власть времен Брежнева ассоциировали с кем-то вроде старого дедушки, которого хотя и надо слушать, да слушаться — не надо. Да и «деду», казалось, ничего, кроме такой малости, как «патив-арганк» («почета-уважения») не требовалось. Союзная власть воспринималась гораздо более как «своя», чем власть местная. А поэтому «неудобно» было ее осуждать или критиковать. Все декларации ее воспринимались как «добрые пожелания», хотя и неуклюжие и назойливые. Как и армянские застольные речи, она, казалось, содержит туманные намеки, какие-то иносказательно выраженные условно-полезные советы. В Ереване никто в них не искал ни «правды», ни «справедивости», ни обещаний. Поэтому и не было разочарований. Да, многих коммунистическая риторика могла раздражать (причем, больше по форме, чем по содержанию).

Но серьезно злить, побуждать к противостоянию или критике далекой, почти неосязаемой власти — нет, что вы! Да засмеют!

Так что политические анекдоты, которые в Ереване можно было рассказывать практически безбоязненно (конечно, и тут «стучали», но редко), были вполне адекватным средством для облегчения души до полной безоблачности.

[Grig]

Что нам надо от власти?

Конечно, подобное «легкое» восприятие власти не могло возникнуть в местах, где главенствовали представления о государстве, которое обязано помогать, охранять, что-то «давать»… Неизбежно возник бы конфликт из-за разницы между словами и делами такого государства.

Когда в 1977 году кто-то сжег установленный в парке портрет Брежнева, и когда студенты физического факультета Унивеситета устроили в том же году митинг в поддержку чилийских патриотов и сожгли чучело Пиночета, то общественное мнение совершенно одинаково донесло им свое осуждение: мол, и не стыдно, посреди города костры какие-то разводить!

Наверно, читателю трудно будет поверить, что на фоне этой почти умильной аполитичности мог произойти политический бунт. В том же 1977 году…

…После принятия Конституции СССР шло «всенародное обсуждение» проектов конституций союзных республик.

Объявив в Конституции СССР о том, что из наций и народностей страны уже возник «единый советский народ», московские авторы «типового проекта» конституции союзной республики решили убрать в нем упоминание о государственном языке. Просто — забыть о нем…

Пассивность армянской общественности при обсуждении проекта была абсолютной. Журналисты мучались, буквально высасывая из пальца «письма трудящихся Армении», которые требовалось публиковать в газетах. Казалось, что формальный документ никого не волновал.

Обычно недоверчивые к республиканским органам власти ереванцы, видимо, на этот раз понадеялись, что в таком вопросе верхи их не подведут. По крайней мере, до поры до времени даже частных разговоров о недостающем пункте не велось.

И вот, за день до того дня, когда проект с внесенными изменениями должен был утвержден Верховным Советом Армянской ССР, пункта о государственном языке в нем не оказалось…

…Это одна из немногих историй, которые автор рассказывает по своим личным впечатлениям.

Утром еще в руках многих студентов я заметил газету с опубликованным в ней последней версией проекта Конституции. Странно: ведь и я почему-то захватил с собой газету, вынув утром из почтового ящика… На перемене в аудиторию неожиданно вошел наш преподаватель политэкономии и повел разговор, осторожно строя предложения… А если ереванец осторожно строит предложения, читай — что-то важное. Преподаватель говорил, что они у себя на кафедре еще раз прочли газету, и считают, что если так останется, то некоторые люди, к примеру, могут и «не понять»… Хотя студенты уловили, к чему ведет преподаватель, реакция была, как и полагается, сдержанной: кто-то из ребят высказался в том смысле, что среди его знакомых, вполне умных людей, тоже бы нашлись такие, которые бы не поняли, если бы, паче чаяния, «оно все так осталось». Вот захотели бы всей душой понять и — не смогли бы…

Остальные студенты не смогли с этим не согласиться (хотя предмет разговора так и не был назван никем)…

…Откуда-то подошел еще кто-то из студентов и сообщил, что только что говорил по телефону со своим дядей, работающем на «Армэлектрозаводе». Хороший человек, на гитаре играет… Дочка у него десяти лет… Дядя выражал свое глубокое сомнение в том, что, если ученые люди «не поняли», рабочие смогут это «понять». По крайней мере, рабочие решили пока подождать, первая смена домой не уйдет — пусть-ка сперва знающие люди что-то скажут…

В аудитории собралось уже множество незнакомых друг с другом студентов с соседних факультетов. Но — никаких громких споров. Только спокойное неконцетрированное обсуждение между собой, как сделать, «чтобы было хорошо», и чтобы «люди друг друга понимали».

Далее кто-то намекнул, что неплохо бы, чтобы те, кому легче это сделать (читай — «стукачи») как-то дали знать людям, от которых что-то зависит, что студентам хочется уйти домой, а они все сидят тут и сидят …

Прошел час, и кто-то принес весть «с другого берега» (через речку от Университета был расположен КГБ). Весть была такая: там «беспокоятся».

Студенты промеж себя решили, что, беспокоятся, да недостаточно. Интересно, сказал кто-то, у кого ключи от подвала, где лежат древки от флагов и всякое такое? Другие возразили, что древки — это годится, а вот «всякое такое» будет, пожалуй, слишком: сказали же люди, что уже «беспокоятся»!

Кто-то связался с Армэлектрозаводом. Рабочие, посмеиваясь, сообщили, что «просто подыхают с голоду». Когда мол, «наука разберется?»

С кафедры армянского языка решили позвонить в Президиум Академии наук: «Вы там, наверное, пишете. Не нужен ли в помощь специалист, чтобы все красиво сформулировать?». Чиновники Академии, расположенной напротив ЦК КП Армении, конечно, ничего не писали, какая уж тут помощь! Но намек поняли.

Так несколькими путями, видимо, уже к вечеру, пошел сигнал в ЦК и Верховный Совет, к которым никто напрямую не обращался. Обратный сигнал пришел тоже сразу по двум равно авторитетным каналам: из парткома Университета и от мамы одного из студентов. Звучал он примерно так «Так и напишем. Пусть не беспокоятся».

Этого было достаточно. Люди спокойно разошлись по домам…

…На следующий день Конституция Армянской ССР была принята со статьей о языке: «Государственным языком Армянской ССР является армянский язык».

Армения стала единственной союзной республикой, в которой имелся государственный язык!

Никакого чувства победы, даже просто радости на следующий день не ощущалось. Люди победили не действием, а «преддействием» как раз для того, чтоб некий невидимый им «побежденный» смог не потерять лицо.

Люди старательно вытеснили из памяти вчерашнюю «неприятность» — свое участие в общей солидарности. Студенты, собравшиеся в той аудитории, не стали знакомыми, и даже не здоровались при встерче.

Как всегда, ереванцы спешили разорвать связи, собравшие их в «аварийно-спасательной» ситуации и полностью деполитизироваться.

Через неделю наша группа сбежала с урока политэкономии того самого преподавателя…

Этнологический комментарий. Этот эпизод можно рассматривать как пример спонтанной самоорганизации армянского этноса, аналогичный тому, что происходило в Закавказье в начале ХХ века (о чем рассказывалось выше, в очерке «Ереван: воплощение героического мифа»). Обращает на себя внимание ситуативность объекта концентрации сил (как в те времена, когда вдруг все стали «дашнаками»). Столь же быстро происходит «демобилизация», когда возникшие на волне кризиса связи просто внезапно исчезают, как будто даже не оставляя следов в памяти.

[Grig]

Армянские «начальники»

То, что до далекого уголка Союза образ центральной власти доходил в настолько ослабленном состоянии, можно. Но и местная власть имела не очень сильное влияние на жизнь Еревана! И вот почему…

Республиканская власть была одновременно руководством для и ереванцев, и для жителей долин, и жителей горных районов. Три эти группы армян отличались к 70-м годам не только и не столько по характеру, сколько по динамике хозяйственного развития и по направленности частных интересов.

Давайте ненадолго покинем пределы Еревана, к 70-м годам очень, надо отметить, размытые пределы, и познакомимся, как и полагается в Армении, с родственниками и соседями.

Жители равнин году к 1975-му начали ощущать сильное экономическое торможение. Первичной причиной тому было уменьшение забора оросительной воды из Севана и засоление почв из-за нерасчетливой оросительной политики в прошлом.

Предприимчивые жители подступавших к южным границам Еревана равнинных районов нашли спасительный выход в выращиваниии цветов на небольших ухоженных частных участках и в парниках. Техническая смекалка, с которой устраивался подвод воды к участку, сортовая работа,

химические и тепловые приемы хранения цветов могли удивить любого, кто бы узнал, что сельские люди только что освоили эту новую профессию. Сами придумывали и изготовляли даже специальные чемоданчики для перевозки цветов.

Не по-деревенски активно и безо всякой жалости жители здесь разбирали одни дома, чтобы построить другие — получше, с более выигрышной для дела планировкой участка или более выгодным расположением: например, поближе к автотрассе, где можно удобней продавать цветы.

Жители «фруктовых» и «цветочных» районов путешествовали по городам и весям Союза чуть не больше горожан. Во-первых, торговали цветами и фруктами, а во-вторых — организовывали самодеятельные строительные бригады и ехали, как они говорили, «открывать целину». Под этим понимались сезонные подрядные строительные работы в разных областях России. Осенью «целинники» привозили из России деньги, умеренно и в очень узком кругу посвященных в свой бизнес отмечали свой успех застольем, а деньги вкладывали либо в хозяйство, либо в учебу детей.

В интересах жителей долин было уменьшить нетрудовое население своих сел и городов. Стандартный армянский способ был следующим: отправить детей на учебу в город для освоения нужной там профессии. И, добавлю, пять лет подкармливать студентов привозимыми из родной деревни фруктами и овощами, а их преподавателей одаривать охапками метровых гвоздик, которые на продажу-то шли по бешеной цене 3 рубля штука.

Жители горных районов переживали в это же время период спокойного подъема хозяйства, и считали, что он происходит благодаря замечательному социальному устройству жизни, благодаря родному директору совхоза, председателю райсовета и благодаря собственным личным связям с ними. Консерватизм горцев сочетался с традиционным чинопочитанием. Горцы относительно поздно присоединились к миграции в города, а на уровне восприятия жизни и вовсе будто не покидали родных сел. В некоторых горных селах открывались маленькие филиалы промышленных предприятий, что давало дополнительный доход за счет промышленного труда в зимний период. Горцы отличались от ереванцев и от жителей долин тем, что не хранили деньги в «кубышке» и не вкладывали их в дело, а богато обустраивали свой быт. Кяварцы, например, говаривали (очень приблизительно) так: «в городе жиреют, на селе — наслаждаются».

Горные районы в середине 70-х были поставщиками в город не столько сельхозпродукции (привозили, конечно, но продавали дорого), сколько очень обеспеченных студентов.

Студенты-горцы имели неплохую школьную подготовку, отличались лояльностью и терпеливостью, стремились сделать чиновничью карьеру, не упускали случая наладить личные связи. Горцы обладали большим желанием общения, но меньшими контактными способностями. Жители некоторых деревень славились на всю Армению своей обидчивостью и несговорчивостью. При этом горцы были более внимательны к требованиям и желаниям любых начальников, а также в отличие от ереванцев, были способны выдвигать среди себя лидеров и держать в уме сложную иерархию соподчинения. Не случайно, что в горных районах пошло укрупнение и индустриализация сельскохозяйственного производства, и совхозы стали объединяться в «межхозяйственные предприятия», к концу 80-х уже весьма эффективные.

Не случайно и то, что к 80-м годам изрядную долю чиновников Армении составляли выходцы из горных районов.

Любопытно, что в урбанистской, промышленной Армении городская жизнь в глазах сельских жителей не обладала безусловной притягательностью. Деревенские не считали, как это часто бывает, что они в каком-то смысле «отстают» от горожан. По значимым для них ценностям они догнали жителей городов уже к началу 70-х годов, когда обзавелись холодильниками и телевизорами. К концу 70-х они отставали от горожан в плане владения автомобилями, а по благоустройству дома далеко их обогнали. Деревенские заранее строили дома для будущих семей своих детей. В богатых семьях пристраивали к дому даже зал для торжеств, украшали дома резьбой по камню, мозаикой, устраивали в саду фонтаны и бассейны. Причем делали это открыто, не таясь от односельчан.

Сильных причин тянуться в город у них не было, однако горожан они очень уважали, и были гостеприимны порой до навязчивости.

Руководство Армении делило свое внимание между тремя группами населения весьма неравномерно.

Меньше всего внимания уделялось горожанам. Во-первых, более трети работающего населения городов было занято на предприятиях «союзных министерств», то есть подчинявшихся непосредственно Москве. Во-вторых, чиновничий клан Армении (по крайней мере до середины 70-х) состоял из людей менее образованных, чем средний горожанин, и тот пиетет, который испытывали ереванцы по отношению к ученым людям, вытеснял чиновников из числа приемлемых лидеров. В-третьих, горожане на личном уровне не воспринимали мысль о том, что ими кто-то может руководить «со стороны», вне сферы их профессиональной деятельности.

Так что малое внимание руководства было, так сказать, ко взаимному удовольствию сторон.

Руководителей предприятий, большая часть из которых была в глазах ереванцев дейстивительно незаурядными, очень самостоятельными людьми, ереванцы уважали и вполне могли слушаться. На самом деле, среди руководителей заводов и институтов попадались и откровенно деспотичные личности, и люди это отмечали. Но удалить «знающего человека» из списка «уважаемых» никак не могли.

Таким образом, именно руководители предприятий были реальной властью для людей, тогда как из всей пирамиды партийно-государственного руководства играла роль только самая верхушка.

В итоге получалось, что руководство Армении решало вопросы республики гораздо более сельскохозяйственной, чем она была на самом деле, все «городские» вопросы решались на уровне контактов небольшого числа директоров предприятий с первыми лицами республики, а многочисленный класс партгосчиновников представляет собой что-то вроде учебно-тренировочного лагеря для подготовки никому не нужных, «игрушечных» функционеров.

Отключенность от реальных дел большого числа партийных и комсомольских «освобожденных секретарей» (так назывались секретари партийных и комсомольских организаций, числившиеся в штате, но освобожденные от трудовых обязанностей), инструкторов и секретарей райкомов, невозможность для них примкнуть к какой-нибудь уважаемой в городе деятельности — все это с годами все больше делало их изгоями в Ереване. Трудно было бы найти в Ереване людей с таким же узким кругом общения. Это был хотя и малочисленный, но самый контр-культурный и асоциальный слой ереванского общества. Целый букет психических комплексов от нереализованных амбиций все более превращал их в носителей разнообразных асоциальных идей — воинственно-религиозных, «революционных», сектантских, националистических — и настраивал на провоцирование «идейных» конфликтов. Уже позднее, в 1988 году, в период начальной митинговой активности Карабахского конфликта, этот класс стал провокатором практически всех наиболее асоциальных событий в Ереване.

Когда в 1974 году сменилось руководство республики, новый первый секретарь ЦК КП Армении, пришедший с промышленного производства, еще более усилил тенденцию «директорского» решения всех вопросов. Таких вопросов, которые относились к ведению руководства Армении, было, по сути, всего два: транспорт и строительство. Оба из них Карен Демирчян умел решать, находя поддержку в Москве. Демирчян выбил повышенные квоты на бензин для почти рекордно автомобилизированного миллионного города и несколько раз с блеском добился финансирования долгожданных строек. В памяти людей он остался как типичный ереванский «директор» — довольно компетентный и успешный. Да и что нужно было ереванцу от власти? Да лишь бы не мешали ему работать и обеспечивать свою жизнь!

Руководители предприятий фактически вели частное хозяйство. Предприятия выполняли обязательства перед отраслями, а руководители, используя различные механизмы, успешно обращали прибыль в собственное богатство. С середины 70-х годов ускорилось обогащение руководства предприятий, а к середине 80-х соотношение материальной обспеченности «номенклатуры» и народа могло составлять уже 10:1 и более.

При этом класс людей, регулярно совершавших действия, которые по тем временам были экономическими преступлениями, был скорее одобряем, чем порицаем общественным мнением.

Один ереванец, мог, конечно же, испытывать зависть к «элите». Другой мог остро чувствовать несправедливость и противозаконность деятельности вороватого директора. Но мы, к сожалению, не узнаем об этом: такие чувства ереванец держал в себе, делиться ими было «неудобно».

Ереванцы остро реагировали на любое неумеренное давление на личность, не то что на преступление! Но такая реакция касалась только преступлений против личности, актов неуважения или нанесения обиды.

А вот материальные мотивы в ереванской среде не могли стать даже поводом для выражения напряженности, тем более — предметом обсуждения. Тем более — прилюдно заявленной причиной конфликта. Если денежная или имущественная причина доводила до конфликта, словесно ее не выражали, заменяя придуманными «личными обидами».

Кстати, экономические преступления в глазах ереванцев, особенно молодых, могли быть оправданы, если сопровождались какими-то достижениями, новшествами, успехами. При этом было не важно, что от тех достижений тебе лично ничего не достается.

Эффективность и успешность деятельности того или иного директора были излюбленной темой разговоров.

Поэтому все зависело от руководителя: если дело шло хорошо, ереванец ему все прощал.

К девяностым годам промышленность Армении уже была, по сути, полностью в частных руках.

…В 1987 году разговорился я в гостях у друга с его случайным знакомым — приезжим ревизором из Министерства судостроительной промышленности, приехавшим с проверкой на ереванский завод «Базальт».

— Непонятно, — поделился ревизор: — Я-то знаю, везде воруют. А тут, смотрю — все станки на месте, детали — в полном комплекте. Опять же — везде перестройка, а тут — хоть бы кто на начальника цеха жалобу написал!

— Да у нас давно вся экономика — частная. Кто же станет тащить с частного предприятия? — возразил я.

— Слыхал я эти байки! Это когда в «левом» цеху кто цепочки, кто брелочки производит. Тут я не нашел ничего такого!

— Это вы о нашем заводе? — встрял в разговор незнакомый мне парень: — Зачем же нам цепочки? Мы ведь навигационные комплексы производим. Нашему директору от них куда большая выгода!

— Навигационный комплекс «налево» не пустишь! Они только судопрому нужны. И потом, в Пензе, по-моему, тоже такие производят. А 20 «Волг», как тут у вас перед заводом, там не стоит! Хотя перестройка там идет полным ходом…

— Что ж, выходит молодец наш директор. Он ничего не говорил о перестройке. Он ставил задачу — чтоб комплекс работал! Пока там где-то люди заняты другими делами, нашей продукции цены не будет!

[Grig]

Город «инаковидящих»

Если тысячам людей разом хочется понимать, читать и чувствовать друг друга, то нужен общий язык. В 70-е годы Ереван обрел такой язык: изобразительное искусство. В определенном смысле, это увлечение на долгие годы стало темой жизни для множества людей. Выставки армянских и зарубежных художников привлекали практически все население Еревана, а не только определенные круги интересующихся людей и даже не одну лишь «культурную часть» населения. Работы целого ряда очень не похожих творчески художников от сельского пейзажиста Минаса Аветисяна до портретиста-абстракциониста Гарзу (Франция), до американских фотореалистов и рекламных графиков, а также декоративное искусство, дизайн, новые техники, пришедшие как раз в 70-е годы — все это становилось предметом переживания практически всеобщего: от детей до стариков.

Выставки следовали одна за другой, Дом художника был основной экспозиционной площадью, и зачастую просто не успевал вместить толпы народа, стремившиеся попасть на очередную выставку, которая длилась порой всего день-два, чтобы потом смениться другой, привлекавшей не меньшее внимание. Посмотрев на творения современников, толпы народа традиционно направлялись еще раз взглянуть на классиков — в Государственную картинную галерею.

Небольшое для своей выдающейся коллекции здание Государственной картинной галереи Армении также с трудом «переваривало» огромное число посетителей — большое не только в выходные дни, но и в будни, в рабочее время. Летом к многочисленным ереванцам прибавлялись сонмы туристов, и в выставочных залах порой приходилось ждать, чтобы получить доступ к отдельной картине. В 70-х в Ереване появился еще один выставочный зал — единственный в Союзе Музей современного искусства. Стоит отметить, что само словосочетание в ту пору считалось крамольным, и ереванцы сознавали, что может возникнуть ситуация, когда музей может стать поводом к неприятностям для всего города, если не республики.

Музей с самого начала делал упор на нетрадиционные для Советского Союза стили и жанры, в том числе экспериментальные, такие как разные варианты абстракционизма, сюрреализма, символизма, эстетизированных вариантах «искусства протеста», связанных с движением хиппи, вплоть до дадаизма.

Практически ни одного армянского художника невозможно спутать с другим. Несмотря на то, что каждый из них выражал свои мысли в целом ряде жанров и стилей, у любого другого находился еще целый арсенал собственных художественных средств, чтобы быть непохожим ни на кого. Минас (Аветисян) и Е.Кочар, В.Подпомогов и А.Акопян, Р.Элибекян, О.Зардарян, Г.Ханджян… Люди, жившие неподалеку друг от друга, в картинах своих предстают как жители не то что разных стран — разных планет, разделенных огромным пространством, настолько непохоже их восприятие мира. Кочар, сменивший за свою жизнь множество техник и живописных стилей (а кроме того, бывший знаменитым скульптором), казалось отходил все дальше и дальше от самого себя, и все большими шагами… И при этом продолжал стоять на громадном расстоянии от всех других художников Армении.

Валентин Подпомогов начинал с театральных декораций и работы в кино, когда имя его зазвучало. Когда уже именитый мастер неожиданно взялся оформлять витрину музыкального магазина, люди специально отправлялись смотреть на «витрину Подпомогова». И вдруг Подпомогов раскрылся в качестве художника-сюрреалиста… Техника сюрреализма, сочетанная с глубоким «литературным» содержанием его картин, заставляла читать их долго, как книгу. Это была воплощенная в живописи фантастика с сильным нравственным посылом, символическим смыслом, реальностью оживших знаков и аллегорических образов.

Как и тбилисец Параджанов, ереванцы Минас Аветисян и Роберт Элибекян на раннем этапе своего творчества пришли в кино. Двое будущих знаменитых художников стали соавторами фильма «Хатабала»: старый Тифлис, костюмы 19 века, балконы, вывески, шарманки…

Но Параджанов, снимая кино, продолжал видеть, любить и показывать зрителю предметы, вещи. Даже сцены с людьми в его фильмах представляли собой как бы серию натюрмортов, сменяющих друг друга. Причем, в каждом из его фильмов, сквозит восхищение предметами красивыми, роскошными, имеющими большую материальную ценность…

В отличие от Параджанова, ереванцы Минас (вскоре его стали называть только по имени) и Р. Элибекян, обратившись к живописи, напавляют свой интерес именно к духовному миру человека. В картинах Минаса предметный мир настолько прост и бесхитростен, что трудно поверить, что этот художник мог создать кокетливо-салонный, крикливый и нахальный купеческий мирок «Хатабалы».

Лучшие картины Минаса это прежде всего пейзажи. Буйство палящего солнца и — тишина и терпение всего земного мира — деревьев, гор, людей…

Об Элибекяне можно было бы сказать, что он активно экспериментировал с техникой живописи, оставаясь верным себе в одном: передать впечатление от характеров людей — через позы, формы, цвета. В его картинах почти всегда одна плоскость — плоскость человека: без фона, без обстановки: характер, как он есть…

Даже такой узкое пространство, которое дает художнику портрет, осваивалось армянскими живописцами с каким-то диким, беспредельным разнообразием. Безумные жирные контуры женских лиц у Элибекяна, тонкий женственный тональный портрет А.Налбандян, и столь же уверенная, навязчивая идея Гарзу, строившего человеческие лица из каких-то проволочных конструкций, казалось, не спорили друг с другом, а просто отражали совершенно разные миры, разные цивилизации.

Пейзаж, один и тот же в реальности пейзаж для всех армянских художников, ранее — любимый жанр в Армении, создавал в их творчестве ощущение огромности Армении, разнообразия ее ландшафта. В 20-30 годы классики армянской живописи довольно разносторонне отражали армянский пейзаж, хотя к 60-м определилось общее цветовое решение, стало оно довольно однообразным. Творчество Мартироса Сарьяна революционно расширило рамки пейзажной живописи, породило в 60-е много последователей.

А уж в 70-е годы родилось такое разнообразие видения Армении, что говорить о школах или общих подходах просто не приходилось. Каждый художник рисовал совершенно свое: Минас — это был только Минас, в картинах Г.Ханджяна — совершенно другой климат, другая природа, другой воздух.

Стоит отметить, что пейзажисты Армении рисовали исключительно только сельскую местность, причем, если в 60-е рисовали горы, то на полотнах 70-х они почти совсем исчезли. Казалось, Сарьян исчерпал тему гор, зноя, дальнего плана. «Семидесятники» все чаще рисовали поля, степные участки: в снег, в дождь, в пасмурную погоду. Рисовали села, ближние планы, дороги и проселки, церкви и жилища. А вообще пейзажистов в 70-е стало намного меньше.

…В урбанизированной Армении практически никто не рисовал армянский город. Только в 80-е годы появились некоторые попытки рисовать «старый Ереван» или «старый Ленинакан». А в 70-е годы можно вспомнить только несколько картин изображавших городской пейзаж: это были виды городов Италии, где побывал один из известных художников. В то время многие художники получили квартиры в домах в центре Еревана, в живописном старинном районе Конд. В этих специальных домах были предусмотрены мастерские для художников — на верхних этажах 9-этажек… Так никто из них не рисовал даже Конд или прекрасный вид из окна на Разданское ущелье!..

Армянские художники, которых в 60-е годы стало великое множество, поддерживали своим творчеством контакт с мировыми тенденциями в искусстве, информация о которых была труднодоступной. Занятие это осознавалось как опасное, однако «игра стоила свеч»: публика столь горячо поддерживало художественное экспериментирование, причем, как именитых мастеров, так и начинающих, что художник ощущал себя более-менее в безопасности.

Зритель 60-70-х поддерживал именно расширение художественных подходов: не осуждал практически ничего, принимал почти все.

…Для ереванского зрителя не было понятия «шедевра вообще». Творчество разных художников сравнивали очень редко. Вместо этого было в ходу слово «глухгорцоц», что означало «лучшая из [его] работ».

Но главным словом в положительной зрительской оценке было слово «невиданное» («чтеснвац»). Ереванец жаждал «невиданного» в любом виде: в форме или содержании. Неожиданный, новый взгляд — это и была, по мнению публики, «душа художника». Поэтому говорить о самых успешных направлениях или художественных школах в Армении трудно: даже ученики мастеров не перенимали от них ни техники, ни жанров, ни стилей: то есть почти ничего, кроме главного: внутреннего психологического механизма преломления через себя виденного наяву или, может, во сне… Способности показывать другим Невиданное.

Художественная среда Еревана 70-х подпитывалась очень плодотворной почвой: в 70-е в подвалах, на верандах и чердаках рисовало и ваяло совершенно безумное число народу. Казалось, любого прохожего на улице можно спросить, каким именно художественным творчеством он занимается, и он рассказал бы о живописи, чеканке, гравюре или керамике…

Один из моих русских знакомых с удивлением заметил, что в кинофильме «Мужчины» (а это один из самых любимых фильмов в Армении) таксист почему-то занимается живописью. А в чем же еще мог самовыражаться ереванский таксист в 70-е годы?

Десятки детских художественных школ и мастерских, в которых взрослые художники, в том числе знаменитые, передавали свой опыт детям: от самого младшего возраста до подростков и работающей или учащейся молодежи.

Творческие способности человека в Армении не рассматривались в перспективе, в каком-то развитии: они были заданы раз и навсегда. Рисующие дети не воспринимались как «будущие художники», а именно как Художники — здесь и сейчас. Художественные школы не «учили рисовать», а «давали возможность рисовать», проявлять себя, только себя. Конечно, мастер мог советовать, направлять, предлагать. Но ученику было достаточно сказать: «я так вижу», и учитель не искал возможности возражать. Художник менялся только под влиянием своей собственной жизни, так или иначе складывающейся судьбы, личного опыта: любви, разочарований, сыновних и родительских чувств, увлечений философией, поездок, книг. Нельзя было сказать — «он стал рисовать лучше», «он творчески вырос». Таких понятий в Ереване не было.

С другой стороны, любое эпигонство мгновенно обнаруживалось и воспринималось с возмущением. Поблажек не делалось даже детям. Достаточно было увидеть детскую работу, в которой вместо «благородного детского взгляда» ощущалась направляющая к «академическому рисунку» рука педагога, публика реагировала очень бурным возмущением («как они смеют детей портить?!»). В ереванских художественных (да и обычных средних) школах, многочисленных художественных училищах практически не применялись учебники академического рисунка: боялись «испортить детей». Разве что в вузах, уже «оформившиеся художники», проходили академический рисунок и живопись.

Изумленным непониманием встречали ереванцы картины в стиле «соцреализма». Не отвергали, пытались понять и — не понимали… Однако, не все соцреалисты воспринимались плохо: основоположники, то есть те, кто был вначале и для своего времени сделал что-то «невиданное» (как русские соцреалисты 20-х годов), воспринимались очень хорошо. Продолжатели же «реализма» возмущали и вызывали недоумение: их работы оценивались как искусственные, о них говорили «так не бывает!», «это выдуманное что-то», «ненастоящее». В то время как работы, скажем, кубистов, если они были не эпигонскими, воспринимались, как «настоящие», «очень похожие» и «понятные».

Вскоре Ереван стал одним из первых городов в мире, где открылся Музей детского художественного творчества.

Уникальный музей детского рисунка стал мгновенно не менее посещаемым, чем выставки взрослых художников. Редко кто упускал очередную смену экспозиций детских картин. Ярые сторонники идеи, что «все дети гениальны», ереванцы как бы искали в картинах юных какую-то истину, какую-то связь с миром… Музей, а затем и знаменитый на всю страну Центр эстетического воспитания, основанный Генрихом Игитяном, вел активную работу по налаживанию контактов с детскими художественными школами по всему Союзу и за рубежом. Работы детей из Греции, Франции, Японии, Чехословакии, разных городов Союза последовательно экспонировались в Ереване. Наверное, учителя и школьники какой-нибудь отдельно взятой «школы №Х города такого-то такой-то области» были бы крайне удивлены, узнай они, что пол-Еревана взрослых дядей и тетей стояли в очереди, чтобы посмотреть на их картины, а затем еще обсуждали их несколько дней… А между тем, в Ереване художественное творчество считалось делом очень серьезным и значимым для всех. Творчество не требовало мотива, доказательства. Оно не считалось профессией, хотя могло быть и ею. Оно не обязано было стремиться к популярности, хотя могло ее и обрести. Художник не обязан был быть понятным всем, но и, с другой стороны, редко делал это «только для себя»: в основе творчества было желание общения, поэтому — не «для всех», но все же — для кого-то оно предназначалось точно. Или служило для поиска этих «кого-то»… Молодые люди, например, считали прекрасным применение своих художественных способностей (равно как и музыкальных) для обретения лучшего взаимопонимания с друзьями и любимыми: для них рисовали, их зазывали к себе домой — показать свои работы. Подчеркну — зачастую такое применение своих творений работ считалось вполне достаточным и не сопрягалось с профессиональными амбициями или желанием славы. Достаточно было того, что художника лучше понимали друзья и любимые.

Говоря о художественном творчестве в Ереване 70-х, хотелось бы определить цель этого рассказа.

Во-первых, описать ту обстановку, которую создавала ереванская среда для творческой личности. Во-вторых, показать, как сами увлеченные творческие люди определяли лицо города, играли в нем необычно важную, значительную роль. Для количественного сравнения, можно привести такой пример.

Сколько было активистов комсомольских организаций на всех предприятиях среднего советского города? Сколько всего мероприятий они устраивали? Сейчас уже одни не знают, другие — с трудом, но вспомнят: много! Очень много! И «комсомольско-молодежных мероприятий» было множество: слетов, смотров, рейдов, «обменов опытом», починов, отчетов… Каждый месяц, каждую неделю. Причем, на это дело отряжались все силы, освобождались от работы и учебы люди, выделялись финансовые ресурсы, предоставлялись любые помещения…

Представьте себе, что в Ереване (где деятельность комсомольцев была даже в самые «активные» 70-е годы малозаметна), было столько же… художников. И событий, связанных с ними — выставок. И «центров активности» — студий и художественных школ. И все это — без направления или даже поддержки «сверху», в свое свободное время, за свой счет.

При этом никакого «подвижничества» никто в это не усматривал. Просто — часть обычной жизнедеятельности, которую и не должен никто специально инициировать и никто не обязан поддерживать: разве что зритель, которому это все попросту нравится, и он берет билет на выставку, или покупает картину на вернисаже, в салоне. Или родители, которые платят за участие их ребенка в работе художественной студии (впрочем, и совершенно бесплатных детских студий было предостаточно).

Наконец, третья причина данного рассказа — продемонстрировать разницу художественного, более того — вообще зрительного восприятия между армянской и другими культурами.

Центральным конфликтом армянского восприятия искусства (и очень значимым, переживаемым конфликтом) было то, что в Армении не понимали «реализма». Произведения реалистического искусства могли быть восприняты хорошо только по двум причинам: если в них присутствовал выраженный национальный колорит (любого народа) или если это было просто выдающееся, оригинальное произведение.

В остальных случаях, реалисты и ереванцы не находили общего языка: то, что для реалистов было ясно и «похоже», ереванцам было «непонятно» и «совсем непохоже». Увидев какую-нибудь картину типа «Студенты» или «Урожай» со статическими, хорошо выписанными фигурами и фоном, армянский зритель долго не мог понять: что это нарисовал художник? На его взгляд, таких фигур, таких поз просто быть не могло!

По убеждению ереванского зрителя, «рисовать» означало «интерпретировать» действительность на свой личный лад, а иначе — зачем рисовать?

Один русский критик писал восторженно: «Зачем армянскому художнику рисовать окружающий мир? У него в душе таких миров штук двести найдется!». Возможна и такая интерпретация, конечно. Однако сам армянский художник вряд ли бы с этим согласился: он был убежден, что рисует вполне реальный, единственный мир.

Несколько иначе в Ереване воспринимали зарубежные авангардистские направления в искусстве. К концу 70-х в Армении создалась определенная возможность доставать альбомы и слайды с репродукциями абстракционистов, кубистов, конструктивистов, сюрреалистов… Интерес к «невиданному» был очень большой. Устраивая просмотры и дискуссии в институтах, учреждениях, клубах, ереванцы мало опасались возможных неприятных последствий (которые в эти годы в других городах Советского Союза наступили бы наверняка), и поэтому не возникало никакой «моды» на западное искусство, надрывной апологии в спорах, «повального увлечения» или жесткой поляризации мнений. Что-то нравилось, что-то — нет, кто-то интересовался, кто-то оставался безразличен… Никаких «групп любителей», «что-то-истов» не возникало. Не будь обстановка вокруг зарубежного искусства достаточно свободной и лишенной идеологической поляризации, могли ли в Ереване появиться, например, картины того же Подпомогова, в которых реминисценция Сальвадора Дали была прямодушной и ироничной, одновременно? Не говоря уж о невиданной в СССР свободе в откровенном изображении обнаженного тела: его никогда не избегали, но и увлечения эротикой не наблюдалось…

С дистанции нынешнего времени можно сказать: внутри СССР присутствовал остров нормального культурного процесса, не тронутый идеологией. Авангардное искусство привлекало ереванцев ровно постольку и в той части, которая была именно искусством, авторским самовыражением. При этом ереванцы охотно вникали в язык и ассоциации иных культур: с интересом и любознательностью.

Относительно свободное развитие культуры было причиной и особенностей восприятия зрительных образов, и это в Армении осознавали, говоря: «что ж тут поделаешь, армяне видят по-другому».

Вспоминается история с армянскими мультфильмами, которые появились в 70-е годы и сами по себе сыграли роль в самоосознании «армянского видения».

Такие мультфильмы как «Лисья книга», «Лис-художник», «Кикос», «Охотник-врунишка», были сдобрены настоящим ереванским юмором и полны художественной фантазии авторов — Роберта Саакяна и его студии. Главной «изюминкой» этих мультфильмов были зрительные ассоциации, рассчитанные на веселый взгляд и хорошее воображение: у понимающих эти ассоциативные ряды зрителей они вызывали буйный восторг. Дети хохотали до слез при виде осла, плавно перераставшего в тоннель, или железной дороги, проложенной по… внутренней стенке скворечника, или то, как забавно авторы мультфильма изобразили «деревню, которой и вовсе нет» (как и написано в известной сказке Туманяна).

В те годы писатель Сергей Баруздин в «Литературной газете» ругал армянских мультипликаторов за «абстрактный подход» и «искажение образов живой природы»: «Где вы видели такую лисицу? А такую собаку? Это же клякса, а не пес! У детей воспитывается неправильное впечатление о животных. Встретив в лесу волка, они после таких мультфильмов и не узнают его». Детского писателя, главного редактора «Дружбы народов», при этом почему-то не возмущало, что во всех сказках и мультфильмах звери и птицы разговаривают человеческим языком и ходят на двух ногах, чем, конечно, разительно отличаются от настоящей фауны… Причина непонимания была в том, что зрительные фантазии были в диковинку в то время в СССР (в отличие от распространенных словесных фантазий: ведь уже существовал КВН, множество кинокомедий, и их юмор воспринимался почти всеми). Пройдут годы, и те же армянские мультфильмы будут восприниматься в России «на ура», да и широкое знакомство с другими культурами принесет понимание образных, изобразительных юмора и фантазии… А в 70-е ереванцы были практически одиноки в мире своих зрительных образов.

Этнологический комментарий. В это время формируется художественный образ Еревана. Те модели, которые в свое время образовались вокруг улицы Саят-Нова, распространяются в самом многообразном и неожиданном виде по всему городу - более или менее удачно. Может быть удачным было не все, но в Ереване не осталось уголка, где не было приложено максимум фантазии. Город становился произведением искусства. Он превращался в воплощение в самом разнообразном материале ереванской идеи, специфической картины мира, которая зародилась вместе с ереванской культурой.

[Grig]

Врезка: Шарм телевидения

В конце 60-х на улице Туманяна открылось первое в Советском Союзе детское кафе — «Экиат» («Сказка»). Для Еревана, влюбленного в детей, это стало настоящим событием. На телевидении была организована передача — детский концерт в этом самом кафе. Детсадовского возраста малыши — посетители кафе, то давали интервью корреспондентам, то «по-взрослому» рассуждали о будущем, то подтрунивали над «отсталыми и несовременными взрослыми», а то — просились на горшок или требовали за спетую песенку дополнительных пирожных. Передача так понравилась зрителям, что пришлось ее показывать еще раз, «на бис». А поскольку видеозаписи в то время не было, телевизионщикам пришлось проиграть ее снова: со всеми десятками трудноуправляемых, но таких любимых детей.

Как передача, так и само предназначенное для детей кафе сыграли роль для целого поколения: во-первых, это был еще один знак того, что город принадлежит детям, во-вторых, это был образец раскованного, «индивидуального» поведения, столь не похожего на общесоюзные пионерские идеалы того времени.

Ереванское телевидение было одним из самых креативных в Союзе. Немногочисленные работники ТВ на единственном канале создавали к 1970 году выдающееся количество собственных телепередач. По объему «бесповторных часов вещания» Ереван официально занимал 3-е место после Москвы (с ее 3 каналами) и Киева (с его 2-мя), опережая Ленинград, Ригу, Минск, Тбилиси…

Но главное — телевидение в Ереване служило антиподом радио. На мощном ереванском радио (имевшем 250 часов вещания в сутки на более чем 6 языках) властвовало старшее поколение, телевидение же было молодежным, современным, образованным, интеллигентным и, я бы сказал, элегантным.

Особую роль в создании телевизионного образа Еревана сыграли первые дикторы ЕрТВ Элеонора, Нара и Константин. Как и в Москве, дикторов так и называли — только по именам. С 60 по 80-е годы Нара (Шлепчян) была Великим Образом элегантной ереванки: строгая, но улыбчивая, очень уравновешенная, несшая в абсолютной неизменности свой образ (от прически до голоса и стиля одежды) на протяжении десятилетий, при этом она была слишком уникальна, чтобы кто-то реально решился ей подражать.

С годами сменялись дикторы, уже в 70-е основная нагрузка перешла к другой запомнившейся дикторше — Карине. Затем Нара совсем оставила работу диктора… Но каждую новогоднюю ночь с 60-х до начала 90-х именно Нара (теперь уже доцент Армянского педагогического института) поздравляла армян с Новым годом: она, и никто другой! На Центральном телевидении, в Москве, с годами менялись веяния: одежда дикторов становилась то пролетарски строгой, то слегка заигрывала с «хипповской» модой… Позже в новогоднюю ночь стали выступать не дикторы, а руководители государства, а в «горбачевские» годы с экранов исчезло спиртное… И только на Ереванском ТВ неизменно появлялась грациозная Нара с бокалом шампанского: не подверженная ни «мальчиковой» моде, ни страхам, ни политическим «задачам, которые ставила Партия перед народом».

Речь Нары была эталоном правильного армянского языка, а по-русски она говорила чисто и исключительно грамотно, но с той армянской интонацией, которую ереванцы считали «необходимой для армян» в разговоре на русском языке.

Ереванские дикторы обращались к телезрителям не со словом «товарищи», а только — «друзья» (и даже — «любимые друзья»!), и вообще вели себя очень интеллигентно и одновременно «по-домашнему». Такими же «домашними» были и телепередачи, например, детская передача «Уголек», постоянная ведущая которой один выпуск вела на русском языке, другой — на армянском, то пела, то играла на фортепиано, то рисовала или лепила из пластилина, то демонстрировала кукольный спектакль. «Уголек», который обожали малыши, продолжался изо дня в день разнообразными талантами одной женщины.

Некоторые телепередачи стали важными событиями в жизни города. Во-первых, это юмористический «Тринадцатый канал» (начало 70-х). Слова из юморесок, прозвучавших в единственном выпуске этой передачи вошли в поговорку на десятилетия! В то же время армяне увидели по ТВ «Клуб веселых и находчивых» Центрального телевидения, а там блистала команда Ереванского политехического института. В последствии эта команда под руководством Ара Ернджакяна стала концертной группой «Мужской клуб», а к 80-м образовала всеми любимый Ереванский камерный театр.

В конце 70-х появилась программа с хитрым названием «22-30». Начиналась она, естественно, в половине одинадцатого вечера. Под таким забавным названием легче было уберечь от внимания цензуры телепередачу Армена Ованисяна, в которой показывали запрещенные в СССР музыкальные ансамбли — «Битлз» и «Дип Перпл», «Бони М» и «АББА»…

На Ереванском телевидении ставили очень хорошие телеспектакли. Один из них «Давайте говорить откровенно», рассказывавший о семье, решившей уехать во Францию, был настолько ярок, настолько сильное впечатление произвел он на людей, что сотни семей вернули визы и отказались от мысли покинуть Родину!

Ошарашенное руководство КГБ направило благодарственное письмо драматургу Арташесу Калантаряну…

За 70-80 годы были у Ереванского телевидения и взлеты, и падения. Были годы, когда программа состояла чуть ни наполовину из трансляции передач Центрального телевидения (после ввода телерелейной линии в 1965 году), в другие годы шли сплошные повторы венгерского сериала «Капитан Тенкеш» с таким неудачным армянским дубляжом, что приключенческий фильм превращался в сплошную комедию. Было и время, когда в журнале «Возни» («Еж») появилась карикатура с телеэкраном, к которому были цепями прикованы Кошка и Старый дворник кот Василий — настолько часто крутили по ТВ мультфильм «Кошкин дом»…

И все же Ереванское телевидение было любимым детищем города, бесконечно преданным ему. Появлялись на экране ереванские скверики и фонтаны, озеро Севан и танцующие дети, армянский джаз или Валентина Терешкова, слышалась ли неповторимая скороговорка футбольного комментатора — и ереванцы прощали телевидению все: и плохое качество картинки, и периодические отключения «по техническим причинам». И каждую полночь над городом летела мелодия вальса «Вечерний Ереван», завершая передачи, и каждое утро начиналось с «Барев дзес, сирели барекамнер. Здравствуйте, друзья!».

[Grig]

Миллион разных ереванцев

Ереван разрастался за счет жилых кварталов, причем группы домов на разных направлениях назывались по-разному. Микрорайоны на юге города назывались «участками», на востоке — «массивами», на западе города росли друг за другом нумерованные «кварталы».

Ереван стал городом с миллионным населением так быстро, что многочисленным новым жилым районам, казалось, была предопределено стать «спальными». Могли ли они так быстро обрести свою культуру, свой характер, стать живой частью города? Как ни удивительно, смогли. То отношения к жилью, которое было присуще ереванцам, наложило отпечаток на новые жилые районы. В них быстро выросли совершенно необходимые для общения кафе, появились дворовые скамеечки, стены увил дикий виноград.

У новоселов новой волны преобладала та же модель обустройства в городе, которая была у новоселов 60-х годов, а именно: не адаптироваться к стилю других жителей, а создавать свою, независимую среду.

Одна всенародная идея роднила старожилов и новоселов: желание поскорее остеклить балкон! Архитектура массовой жилой застройки учитывала, по мнению ее авторов, то, что Ереван — южный город. Поэтому во всех серийных домах предусматривались обширные лоджии. Вот эти-то лоджии и стремились все поскорее превратить в веранды. На самом-то деле открытая лоджия была крайне неудобна и в летнюю жару, и в довольно холодную ереванскую зиму. Веранда, где окна можно было открывать и закрывать, когда понадобится, была куда полезнее.

Как ни боролись власти с самовольным застеклением, но армяне непременно устраивали из лоджии «шушабанд» (остекленную веранду). Ходил анекдот, почему армян не селят в Москве в гостинице более, чем на три дня: потому что на четвертый армянин остеклит гостиничный балкон непременно!

Хитрые архитекторы пошли на эксперимент, построив в одном из «массивов» серию домов с косыми обрезами боковых стен лоджии. Поди-ка, найди треугольные рамы! Но нет такого, с чем умелые ереванцы не справились бы: треугольные оконные рамы нашлись, и вскоре весь новый жилой массив глядел на мир через стекла «шушабандов».

И все же новоселы 70-80 годов были совсем не теми новоселами, что в 60-х. В поздние годы уже не было того «культурного энтузиазма», который создал особый характер Еревана. Если деревенские 60-х годов с легкостью расставались с привычками советского колхозника, то деревенские 70х-80х совсем без энтузиазма относились к идее забыть стиль своей зажиточной деревни. Ереванец мог в один прекрасный день увидеть на соседском балконе барана или козу, завезенными туда «новыми горожанами», а на соседнем пустыре кто-то из соседей мог быстренько организовать свой огородик. Хозяину самодельного огорода даже забора ставить не надо было, достаточно было колышками обозначить захваченный участок: ереванцы не были склонны ни к воровству, ни к вандализму.

В поведении бывших сельских жителей в городе не было и следа каких-либо комплексов от сознания собственной провинциальности. Главным завоеванием приезжего была возможность «делать что хочешь», как говорили: «тут ведь из нашей деревни — ни души!». Мнение же других людей, не односельчан, их не волновало.

Впрочем, все «безобразия», которые позволяли себе деревенские, ограничивались мелкими нарушениями городского «политеса». А, поскольку ереванцы считали, что правил «для всех» существовать не может, то любые выходки не осуждали, а просто «мотали на ус», строили впечатление о человеке по его поведению. Решали, общаться с ним по-соседски или нет, приглашать ли в гости, помогать ли с устройством на работу… Надо отдать должное и старожилам и новоселам: в трудную минуту и те и другие некий минимум помощи оказали бы и соседу неприятному.

Главной трудностью приезжих было трудоустройство или приобретение какого-либо полезного ремесла — единственного способа обрести положение в Ереване. Бывало, что новый горожанин годами ездил в родную деревню на заработки, а вне сезона сельхозработ проживал в Ереване, прежде чем, наконец, осваивал городскую профессию.

Подобное сочетание городской жизни с сельским трудом, думается, явление уникальное.

Даже обретя место и работу в городе, бывший провинциал оставался связанным с деревней крепкими узами. Дом в деревне сохранялся за ним всегда: по-видимому, исключений из этого не было вовсе.

Но самое характерное, у сельской семьи в городе имелся свой особый канал снабжения продуктами из родного села. В годы дефицитов, думается, выходило, что чуть ни треть продуктов попадало в Ереван по «семейной» схеме, через родственников на селе. Излишек привезенного продавался соседям и сотрудникам по работе. А те из них, что имели свои «каналы поставок», привозили что-то свое… Так и менялись: орехи на сыр, вино на масло, мацун на баструму.

Терпимое отношение к приезжим в Ереване было той доминантой, которой ни в коем случае не хотел изменять ереванский житель. Выработанная в 60-е схема работала: от приезжих не требовалось никакой особой адаптации. Более точно — им не предоставлялось даже примеров, которым они могли бы следовать. Они не обязаны были интегрироваться в общество старожилов, в их шрджапаты. Они лишь должны были отчитаться перед окружающими в том, что у них есть шрджапат, что они «чьи-то». Выход для приезжих был один — создавать свою собственную среду для общения, что они и делали. Даже подозрительные провинциалы вскоре убеждались в равноправности шрджапатов и в отсутствии какой-либо необходимости осваивать новую роль в Ереване. В результате в городе появилось множество людей, не имеющих никакой модели культурного поведения: от своей деревенской они отошли, а другой город им не предоставлял.

И лишь внешняя атрибутика культуры Еревана была привлекательной, всепоглощающей силой. Бывшие деревенские хотели гулять вечерами в Центре, учиться в институтах, ходить в театры. При этом — сохраняя свои собственные взгляды на жизнь.

Так что, центр столицы продолжал оставаться ежевечерней «выставкой людей», куда приходили жители всех районов, приезжали из пригородов. Прибавьте к этому еще сонмы туристов, и учтите, что каждому из них перед сном полагалось пройти Центр вдоль и поперек — по Саят-Нова от Оперного двора (тогда он назывался именно так) до кафе «Саят-Нова» и по Абовяна: от ювелирного магазина «Урени» до Площади. Попить воды из всех фонтанчиков. Выпить кофе в «Поплавке», «Крунке», «Эфире», «Козырьке», «Сквознячке», «Потолке», «Снежинке» или в одном из многочисленных безымянных кафе.

«Выставка людей» — отголосок праздника «Эребуни-Ереван», с которым через годы связывали цветомузыкальные фонтаны Площади и год от года все более яркое освещение. Слепящий свет прожекторов «солнце» на Площади делал вечернее ереванское гуляние похожим на спектакль или карнавал. Перекрестки улицы Абовян с улицей Туманян и проспектом Саят-Нова украшали теперь «лампочные деревья»: столбы, густо увешанные сотнями лампочек. Посреди Оперного перекрестка стоял подобный же «лампочный шар».

Вычурные неоновые вывески кафе перемежались огромными светящимися социалистическим лозунгами, и не только в Центре, но и по всему городу. При этом создавались столь милые сердцу ереванцев «сюрные» сочетания.

Как не вспомнить очаровательный «Коммунизм победит! Пивной бар» на улице Киевян? А надпись «С Партией миллионы! Сберкасса №6» на Орбели? А ювелирный магазинчик «Маньяк» у Детского мира? Мало кто, увидев такую надпись русскими буквами, вспоминал, что на армянском это значит всего лишь «кулон». Зато как уютно было жить в таком городе! Без «сюра» Ереван был бы не Ереван!

Но вернемся к прогулкам в Центре. Во времена мини-юбок конца начала 70-х и во времена широченных расклешенных брюк (75-77 см), в очередную волну джинсовой моды конца 70-х и в годы, когда самым модным аксессуаром был цветной пластиковый пакет, в котором лежит модная грампластинка… С ранней весны до поздней осени шло вечернее гуляние ереванцев. Парни восхищенно рассматривали девушек, девушки как норму воспринимали жгучие взгляды. Правда, русским туристкам часто не хватало никаких сил выносить столь интенсивное внимание. Но тут уж была действительная разница в привычном порядке вещей, ставшая предметом многочисленных разговоров и шуток. Если на русскую девушку внимательно смотрят, она начинает потихоньку оглядывать себя: может что-то не в порядке? Юбка ли смялась, тушь ли потекла? Если армянскую девушку пристально разглядывают, оборачиваются, таращатся во всю — она, наоборот, обретает покой: все в порядке! А вот если на нее, паче чаяния, не смотрят! Вот прошел мужчина, и — на тебе! Не оглянулся! Такой инцидент заставит ее остановиться, выудить из сумочки зеркальце, нервозно осмотреть себя. Наконец, поймать-таки на себе прямой и пронзительный взгляд другого прохожего, чтобы успокоиться, и принять то горделиво-кислое выражение лица, с которым ей суждено прожить с 12 лет и до старости: «ох, люди добрые, до чего же вы мне, несчастной, надоели своим вниманием!».

Вот так ежедневно встречались и жители центра, и жители дальних районов. Каждый одет по своему вкусу, по понятиям своих шрджапатов — вот уж было на что посмотреть! Например, можно было увидеть женщин, гордо шествующих в восточных расшитых золотом домашних тапочках с загнутыми концами. Или сонмы жительниц района Третий участок, демонически раскрашенных, как какие-нибудь ведьмы из диснеевских мультфильмов: огромные темные круги под глазами, густой слой черной туши и почти черная помада. К этом у раскрасу добавлялись сетчатые чулки и кожаная мини-юбка. Но! Это не то, что вы подумали! Скорее всего, это добропорядочная жена, или скромная девушка на выданье. Просто такая была мода в том районе, откуда она приехала прогуляться в центр. Жители ее района, охарактеризовали бы ее, наоборот, как «скромницу», «милую девушку». «Сестренкой» бы звали — безо всякой задней мысли! Уж с меньшим доверием посмотрели бы вслед какой-нибудь студентке в потертых джинсах: мда, мол, чего только не встретишь в Ереване!

Дородная мать семейства вполне могла выйти погулять в роскошном банном халате или довольно прозрачном пеньюаре: а что такого? Дорогая покупка, отчего бы в ней не покрасоваться?!

Несмотря на такое, на внешний взгляд, экстравагантное разнообразие, в среднем в Ереване одевались хоть и чрезмерно нарядно, но в большинстве своем очень красиво и со вкусом. В гости или в театр — поскромнее. На прогулку в Центре — с особой лихостью и беспредельной фантазией. Причем, мужчины вовсе не уступали женщинам в следовании моде, и вполне могли провести часок-другой за раздумьями, что бы завтра надеть.

Долго не засыпал город, шло гулянье, не отягощенное ни спиртным, ни едой: только кофе! Ну, может еще мороженое. Да еще не успевшие поужинать могли съесть парочку хачапури…

Наконец, к полуночи жителям дальних районов пора было отправляться по домам…

Транспорт Еревана был одной из центральных тем разговоров. Узкие улицы, заполненные потоками машин, остановки, заполненные ждущими людьми. Скудное число перегруженных транспортных узлов… «Шрджанаин», «Плани глух», «Опера», «Россия», «Дружба», «Вокзал» — многие годы судьба каждого ереванца была связана с его транспортным узлом, с той троллейбусной или автобусной остановкой, откуда он отправлялся в вечернее путешествие из центра в свои «Массивы», «Аваны» и «Кварталы». Старые, плохо приспособленные к ереванским перепадам высот автобусы нещадно дымили и воняли соляркой и бензином. Токосъемники троллейбусов, оборудованные ереванским «изобретением» — щетками из чистой меди вместо дешевого, но дефицитного угля, слетали с проводов поминутно. Водитель почти любой легковой машины, стремясь окупить эту дорогую покупку, брался вас подвезти по той же цене, что и такси. А к остановкам вместо долгожданного рейсового то и дело подъезжали «левые» автобусы, и водители высовывались, выкликая свой маршрут и цену: «Через Комитаса в Зейтун — 20 копееек!».

Как умудрялись ереванцы не толкаться там, где невозможно было не толкаться? Как могли они, не смотря ни на что, уступать место детям и старикам? Попав в транспорт заботливо оглядываться: не надо ли кому помочь?

Совершенно не в армянском стиле было бы ограничиваться при этом минимумом вежливости! Всю дорогу шумно спорили, как бы поудобнее всех пересадить, как найти «место для ноги» еще одному пассажиру. Подходя к дверям можно было попросить: «Найдите мне место для одной ноги!». Находящиеся внутри и висящие на дверях всегда творчески подходили к выполнению такой просьбы. Не всегда удавалось найти такое место, зато уж всегда получалось приятно поговорить с окружающими, приложить накопившуюся при долгом висении в неудобной позе энергию на полезное для людей дело. Наконец, просто — не молчать! Не было еще такой давки и тесноты, которая заставила бы ереванца пассивно затихнуть, отключиться, остановить взгляд и ждать, пока доедешь. На остановке он непрерывно перемещался, высматривая автобус, то и дело выбегал на проезжую часть. Сев в автобус — активно изучал окружающих, рассаживал всех, менялся местами…

Если сажать-пересаживать уже было некого, то, на худой конец, можно было внимательно оглядеть автобус до противоположного конца салона. Возможно, там, вдали обнаружится, к примеру, старая соседка твоего приятеля, или кто-то из коллег отца, или просто красивая девушка. Тогда непременно нужно купить за нее билет, даже если у нее проездной, и заняться долгим процессом разъяснения окружающим того, как лучше ей этот билет передать.

Эта, на первый взгляд, нервная суета, которая сопровождала не только проезд в транспорте, но и любую деятельность ереванца, на самом деле создавала как можно больший комфорт окружающим. Во всяком случае, многие приезжие люди отмечали, что в переполненном автобусе в Ереване ехать куда приятнее, чем в таком же автобусе в Москве или, скажем, Волгограде, где люди, вроде бы, стоят смирно, не ерзают, ведут себя тихо. Активность ереванца настолько альтруистична, а соблюдение им психологического пространства настолько безупречно, что вскоре гостя города охватывало чувство безопасности: его ни за что не толкнут, не обидят, учтут его интересы непременно.

Ереванец не делает перерывов в том, что называется жить среди людей, у него достанет внимания и интереса к окружающим, хотя, возможно, он устал на работе. Собственно, людей в транспорте он считает настолько же достойными внимания, как и коллег на работе, с которой он едет и как членов своей семьи, к которой он направляется в этом переполненном автобусе.

«Шештрица, вынь-ка швой шонтик у меня изо рта. До 4-го массива можешь не торопиться, а потом уж — извини, мне там выходить…».

…Когда в Ереване открывали метро, у руководителей республики возникло опасение, что в первый день любопытствующая толпа может устроить давку. Еще упадет кто-нибудь на рельсы! Пытаться остановить любопытствующего ереванца при помощи милиции было бы наивно. И вот к какому необычному решанию пришли: за 2 дня до открытия пустили слух, что девочки восьмых классов будут освобождены от занятий в школе и встанут на перронах станций перед напирающей толпой: «ереванец не может толкнуть девочку!».

Родители, конечно, были в панике! Но два дня — более чем достаточный срок, чтоб слух достих всех горожан…

В день открытия толпы ереванцы потекли к станциям метро. Уже перед входом замедляли шаг и не давали уменьшиться дистанции. Многие терпеливо стояли и час и два, хотя в какой-нибудь очереди в магазине вряд ли способны были такое выдержать. К нетерпеливым обращались с просьбой не торопиться: «А вдруг там внизу дети!».

…Никаких стоящих на перроне девочек внизу не оказалось. Но будь они там, ничего бы им не угрожало.

Гости Еревана говорили мне, что в плотной ереванской толпе 70-х годов всегда создавалось впечатление, что собрались знакомые друг с другом люди. Хотя ереванцу представлялось все по-иному. Он точно знал, что причисляет себя к своему определенному шраджапату, но никак не ко всем! Он был почти всегда философ и эстет, всегда рафинирован и отделен — каждый на свой манер — от толпы, от вполне уважаемых, но —«других». Он жил по своим особым правилам, а не по всеобщим. Но в окружении посторонних людей его охватывало жизнелюбие и доброжелательность, которая была присуща, как он считал, только ему лично, и, возможно, людям его круга, а также чувство уверенности в окружающих, что и они готовы потесниться ради него.

И все же гости города не ошибались: ереванцы жили в большом и шумном мегаполисе так, как если бы были все знакомы. И только напускной индивидуализм поколения 60-х и 70-х не позволял этого признать.

… Как-то раз, груженный туфовыми блоками грузовик КрАЗ врезался в жилое здание. Двигался он под гору — со стороны Аванской дороги возле Мединститута. Ну и со всей скорости въехал в квартиру первого этажа. Дома была только старая бабушка. Войдя из кухни в комнату и увидев вылезающего из-под обломков водителя, что же должна была сказать бедная старушка? Точнее, что должна была произнести истинно ереванская бабушка? Все верно! Она так и сказала: «Молодец, сыночек! Иди умойся, будем обедать, у меня сегодня толма».

Вот в чем гостям Еревана наверняка пришлось бы туго, так это если бы им понадобилось, скажем, обменять квартиру, снять комнату или решить какой-либо подобный вопрос, не имея знакомых. Конечно попасть в Ереван и не заиметь тут знакомых практически невозможно, поэтому рассматриваем мы это чисто теоретически. Так вот…

Ереванцы, казалось, не снимают квартир, не продают старых детских колясок, не покупают друг у друга мебели… Ереванцы не давали объявлений в газеты и не расклеивали их на столбах… Более того, казалось, что тут не шьют одежды у портных, не заказывают тортов к свадьбам, не ходят к гадалкам, не «отдают котят в хорошие руки» (как это принято, скажем, в Москве), не меняют книги, не собирают марок, не нанимают нянь…

На самом-то деле было наоборот! Трудно даже представить город, где почти все вышесказанное происходило бы с такой интенсивностью и размахом, как в Ереване!

Постоянное хождение в гости, фанатичное следование моде требовало такого количества платьев и тортов! Для тех ни с чем не сравнимых усилий, который ереванские хозяин и хозяйка тратили на обустройство и переустройство своего быта, жилья своих детей и своих родителей, требовались и обмен квартир, и купля-продажа старой мебели…

Но ереванцы не знали такого способа, как публикация или развешивание объявлений. Более того, думается, такой способ представлялся бы им «неудобным». Ну конечно! Ведь у каждого есть шрджапат! Должен быть шрджапат! И все подобные вопросы решались через людей своего окружения.

Решение бытовых вопросов через знакомых требовало немалых дополнительных психологических «расходов». Ведь ни один знакомый не продал бы вам старые лыжи, пока не услышал бы в подробностях, как, где и когда вы будете их использовать. И пока не расскажет сам, как он катался на них в прошлом. Зато велика вероятность, что он отдаст вам лыжи и вовсе даром, особенно если ваши лыжные планы ему понравятся или если вы собрались приобрести эти лыжи для ребенка. За приемом подобного подарка, несомненно, последует ваш приход к нему в гости как-нибудь вечерком с бонбоньеркой (так на французский манер называли коробку конфет), и конечно, вы должны придти с тем ребенком, которому предназначаются лыжи, чтобы даритель, его родня и соседи на него полюбовались!

Этнологический комментарий. Новый уклад жизни охватывал теперь все сферы жизни ереванцев. Но за всей этой пестротой можно было увидеть главное: формировались стереотипы деятельности — важнейшая часть культуры. Важно было уже не только что делалось, но как это делалось. Культурные парадигмы преобретали свою завершенную форму. Модель образа действия — центральная в каждой культуре и самая что ни на есть ее отличительная черта. Именно она практически не поддается межкультурному заимствованию. И она делает культуру прочной, укоренившейся. Она же создает плотную культурную среду, в которую постороннему уже трудно проникнуть. Ему приходится улавливать и выучивать, как что делается в данном социуме. С момента, когда структура моделей действия в Ереване кристаллизовалась, он превратился в город, трудный для иммигрантов. Модели действия армян, происходивших из других мест, стали невозможны в Ереване. И именно благодаря прочности только что сформированных моделей, Ереван остался мононациональным в эпоху всесоветской интернационализации.

[Grig]

Врезка: Мода 70-х

Несмотря на то, что в предыдущих главах отношение ереванцев к одежде не упускалось из виду, хочется упомянуть еще несколько особенностей, которые особенно ярко проявились в начале 70-х годов.

70-е годы были во всем мире временем «императивной моды». Следование ей со стороны молодежи было практически обязательным. Мода менялась быстро, одежда предыдущего сезона сразу и решительно табуировалась: в «немодном» почти невозможно было выйти на улицу. Этот период начался в 1965 году, полностью захватил мир в 1968 году (в связи с молодежной активностью: «новые левые» в США, хиппи, события в Парижском университете) и продолжался примерно до 1975 года.

Как уже отмечалось, ереванцы были большими модниками. Этому способствовали связи за рубежом, благодаря которым в Ереван попадала модная джинсовая и другая одежда, а также журналы мод.

Интересно, что следование моде в Ереване связывалось с определенным (и желанным) уровнем благополучия, поэтому диапазон возраста модников был почти не ограничен сверху. В каком возрасте удавалось людям достичь достаточного благополучия, в том они и присоединялись к фанатикам моды. По этой причине молодежь почти не встречала сопротивления старших в ношении «дудочек», джинсов, брюк с заплатками, рубашек с батичным рисунком или вышивкой, мини-юбок и т.п, если только эта одежда не противоречила взглядам, принятым в их шрджапате.

При этом шрджапаты трудно было бы разделить на «консервативные» и «прогрессивные»: в каком-нибудь «отсталом» шрджапате могли вдруг оказаться принятыми очень смелые с точки зрения внешнего наблюдателя элемненты моды.

Это явление было следствием интересного свойства ереванских шрджапатов. Дело в том, что шрджапаты хватались за модные элементы одежды, стараясь сделать их элементами собственной идентифиации. Кроме уже описанных челок тбилисских (по происхождению) девушек, которые были запретными для других кругов, просматривались характерные формы и цвета, которые приписывались тем или иным шрджапатам. В одних районах города носили только белые сорочки, в других — только клетчатые, в третьих — характерными были коричневые юбки женщин. Однако район играл роль только постольку, поскольку в нем были распространены шраджапаты определенных взглядов.

Молодое поколение из потомков «ахпаров» при всех модах любило пестротканную или с орнаментным рисунком одежду, непременно объемную в плечах, часто многослойную и многоцветную с преобладанием темных интенсивных тонов красного, синего и коричневого. Далее, пару лет после появления кроссовок, например, их носили только «ахпарки», тогда как в некоторых других шрджапатах туфли на высоком каблуке для женщин были просто обязательными, а девушки из тбилисских семей при всех модах носили очень открытую обувь совсем без каблука.

Мода в Ереване была «знаком шрджапата» примерно до начала 80-х годов. А вот привычка одеваться нарядно днем и вечером, в будни и праздники, сохранилась и до 90-х . Думается, это признак того, что в ереванцах осталось ощущение: «улица —это праздник».

[Grig]

«Добрый день, Мастер!»

Общежитий, кроме студенческих, в Ереване не было. Равно как и «общепита». А частные службы быта предлагали очень специфический набор услуг…

Во-первых, в Ереване на любом углу можно было смолоть кофе. Нет, конечно, в каждом доме была своя кофемолка. Ручная, бронзовая. Первое, чем занимали гостей, так это давали им в руки кофемолку, чтоб намололи кофе на всю компанию. Однако был и другой вариант ритуала: отправить сына или дочь снести кофе в помол на «профессиональной» кофемельнице. Мельник взвешивал зерна, затем молол их на гудящей и грохочущей мельнице, высыпал обратно в мешок, со всего маху дубасил по лотку деревянным молотком, чтоб высыпать все без остатка, и, наконец, взвесив помол, получал свои 15 копеек. Ереванцы не считали мельников кофе какими-то особыми мастерами, но иметь рядом с домом хорошую мельницу было важным.

Во-вторых, в городе было бессчетное число обувных мастерских, иногда довольно больших: число сапожников в мастерской могло доходить до десятка. Ереван был обувным городом, но это не значило, что нужно всегда покупать новые туфли: до тех пор, пока подошва обуви пришивалась, прибивалась и приклеивалась, а не приваривалась, как сейчас, мастера по ремонту обуви могли спасти пару, и избавить от лишних расходов. У обувного ремонта, кроме действительно хороших мастеров, был один особый секрет, которого не было у мастеров в других городах Союза: знаменитый ереванский клей «Наирит».

В-третьих, в Ереване было множество швейных ателье. Эти ателье были двух типов: по пошиву брюк и по пошиву кепок. В Ереване вообще избегали носить головные уборы, даже зимой, так что для кого были предназначены эти кепки, сказать трудно. Но почти на каждой улице встречалась витрина со старомодными защитно-зелеными картузами (какие в то время можно было увидеть только в старом кино о жизни дореволюционной деревни) и клетчатыми кепи времен первых аэропланов.

Что касалось брючных ателье, то их услугами пользовались многие мужчины. В то время портновская одежда была намного лучше, чем фабричная. И мастера быстро осваивали самые модные фасоны. Поэтому моднику ереванцу, если он не достал себе джинсов, была прямая дорога к портному. Брюки-дудочки, клеш от колена, клеш от бедра, брюки с отворотами — армянский мастер вполне успевал за модой.

Женщины тоже носили шитую у портных одежду, хотя чаще пользовались услугами надомных портних. В Ереване было два дома моделей одежды. Один из них назывался «Дом мод», и эти русские слова писали непременно армянскими буквами. Второй, появившийся позже, получил название «Нор Тараз», что можно перевести как «новая традиционная одежда».

Ереван имел обширные связи за границей — через родственников. Существовал подпольный, хотя и не особо скрываемый бизнес по надомной продаже одежды «из посылок». Женщины частенько отправлялись к кому-то там «смотреть посылку», то есть подбирать себе что-то из готовой одежды, присланной из Франции или США. И все же вряд ли где-то в СССР было еще столько людей, одетых портными, как в Ереване. Нередко, впрочем, в доме хотя бы одна из женщин умела шить сама.

Другим сервисом со специфическими особенностями был прокат. Это был вовсе не такой прокат, как везде. Ереванцы ходили в прокат, в основном по поводу свадеб или похорон. В прокате их ждал традиционно иносказательный (то есть — тактичный) вопрос работника: «радость или печаль?». Затем следовали поздравления или, соответственно, соболезнования. В прокат бралась посуда, раскладные скамейки и столы, а иногда — большущая палатка, которую ставили во дворе, и в которой помещалось от 30 до 60 человек.

Иные услуги в Ереване пользовались меньшим спросом. Например, прическам ереванцы уделяли куда меньшее внимание, чем одежде. Хотя на любое дело всегда находились мастера. Мало кто из хозяек пользовался прекрасными ереванскими прачечными, чуть чаще — химчистками. Большую часть обслуживающего труда армяне выполняли сами, и редко когда уступали его чужим людям. Хозяйки сами справлялись со стиркой и выведением пятен, пользуясь порошком «Айна», жидкостью «Золушка» (в ереванском варианте произношения — «зулушкой») и неизвестным тогда остальной стране «жавелем» (сейчас в России он называется «Белизна»). Хозяева-мужчины делали ремонт, чинили стиральные машины и утюги, сами изготовляли стенные шкафы, перевозили мебель на новую квартиру. Жители собственных домов достраивали этажи и кухни, перекрывали крыши. Большинство из них очень удивилось бы, если бы узнали, что за них это может сделать кто-то посторонний. Разве что — могли принять помощь родственников и друзей. Скидывать с себя все эти обязанности считалось непозволительным пижонством. Поскольку признать, что он устает на службе, ереванец считал и вовсе неприличным, отказываясь выполнять домашнюю работу, он мог бы прослыть бездельником.

К 80м в Ереване появились мастерские по ремонту автомобилей. Только необходимость в сложном ремонте, вроде переборки карбюратора или жестяных работ вынуждал армянина обращаться к мастеру. В основном и с автомобилем он управлялся сам.

Взрослому мужчине вообще было мучительно трудно признать, что он сам чего-то сделать не может, поэтому в разговорах между собой факт обращения к помощи мастера оправдывали тем, что у того «есть все запчасти и материалы». А то бы, мол, я сам справился. К самому же мастеру обращались с уважительным словом «варпет» («мастер»), подчеркивая, наоборот, что безусловно рассчитывают на его профессионализм.

Город с миллионным населением, в котором большая часть обслуживающего труда выполнялась либо самостоятельно, либо кустарями — это, пожалуй, явление необычное.

Но таков уж был ереванский характер, что работа не ограничивалась выполнением обязанностей на службе, а состояла в ежедневном всеобъемлющем обеспечении жизни…

Другое дело, что имелись традиционные для Еревана мастера по окраске одежды, мастера по заполнению стержней шариковых ручек, по ремонту брошек и значков, зонтиков и замков, многочисленные стекольщики и зеркальщики и другие мастера в таких областях, в которых самому было не справиться.

Надо ли говорить, что все это были частные мастера, не имеющие ничего общего с организованной службой быта, то есть кустари. Самое интересное, что в промышленном и научном городе, каким был Ереван, такие «кустарные» профессии считались очень престижными.

Еще более престижными считались художественные промыслы. Ереванцу для дома и для подарков многочисленным друзьям и родственникам требовались картины и гравюры, чеканка и ковры. В области художественных промыслов в Ереване мода менялась не реже, чем в одежде, а уж за модой в Ереване следить умели! Обычно мрачноватые на вид мастера сочиняли и осваивали новые стили и техники по нескольку раз в год. И ереванцы заказывали и покупали то аппликации из шпона с изображением Арарата, двух тополей и летящего аиста, то медные чеканки с девушкой Тамар с масляной лампой в руке стоящей над волнами моря, то кованые барельефы Тиграна Великого. На стенах ереванских квартир они сменяли друг друга, как настенные ежегодные календари. И в том, что в один год у всех висит на стене чеканка с Давидом Сасунским, а на следующий год ее у всех же сменяет полированное панно с изображением собора Рипсиме, было одно объяснение — мода.

Но мода касалась не только потребления творений мастеров-кустарей, но на овладение самими технологиями!

С 70-ых годов почти каждый ереванец — это «человек-мастерская», мужчина со своим заветным ящиком инструментов, с помощью которых он обустраивает свой дом, да соседям помогает.

Ереванский мальчишка 70-х почти всегда был в курсе каких-нибудь новых на тот момент технологий, независимо от того, кем он хотел стать. Делать матовое стекло, лакировать шпон, собирать музыкальные звонки, лить серебро, травить медь, наносить рисунок на пластик или кожу. На худой конец — паять, клеить, чинить или делать квартирный ремонт. Быть докой в чем-нибудь эдаком непременно требовалось от него, чтобы иметь статус в общении со сверстниками, заслужить внимане девушек.

В компаниях подростков, помимо модных рок-групп, футбола или одежды, могли часами обсуждать новые декоративные техники и инструменты, и где-бы еще чему-то такому научиться. И, конечно, мальчик не упустил бы случая похвастать друзьям, какими техниками владеет его отец или дядя!

Профессиональные же мастера, в свою очередь, и вовсе не испытывали недостатка в учениках. Одни из мастеров преподавали в художественных училищах, около других просто постоянно крутились подростки, и мастер знал, кому передаст свое искусство. С другой стороны, с равными себе, коллегами, мастера почти ничего не связывало. Если не считать учеников, он практически всегда был одиночкой в своем деле, не сравнивался ни с кем, и не терпел такого сравнения.

Иногда мастеру становились тесны стены мастерской, и он шел в город, чтобы где-то в ущелье Раздана высечь на камне прекрасный узор, или на стенах серых гаражей Ачапняка нарисовать светлый, солнечный пейзаж, или поставить в скверике скульптуру олененка…

Ереван жил, украшаемый и обслуживаемый «варпетами» — мастерами. К сапожнику, строителю, красильщику, портному, парикмахеру, чеканщику, зубному врачу ереванец входил всегда с легким поклоном и словами «Бари ор, варпет!» — «Добрый день, мастер!».

Этнологический комментарий. На характер трудовой деятельности накладывалась и ереванская интерпретация проблемы геноцида: все должно было быть самым-самым и как бы само собой, играючи. Устанавливался тот стандарт, который был свойственен победителю. Победитель не напрягается, чтобы что-то доказать себе и миру, он на то и победитель, что ему все посильно. Он властелин природы и никто не может узреть его усилий, его трудностей, его пота. Баловнем судьбы выглядел ереванец 70-х.

[Grig]

Ереванец умеющий

Ереванец не называл работу «работой». Он называл ее «делом».

Ереванец на работу не приходил. Он на работе появлялся!

«Ереванец спешит на работу»… Такой сценки вам увидеть, скорее всего, не удалось бы.

…Расстояние от площади Дружбы (крупного транспортного узла) до проходной большого предприятия (более 5000 работников) — Института математических машин составляло несколько сот метров. Сойдя с автобусов и троллейбусов, сотрудники должны были пройти по единственному переулку на пригорок и войти на предприятие. Надо было видеть, как тысячи человек, по-вечернему нарядно одетых, не торопясь, беседуя, спокойно поднимались в гору и как-бы невзначай исчезали за проходной.

В стенах предприятий тоже все обходилось без суеты и видимого напряжения… Ереванец неспешно и как-бы между прочим делал свое дело. И делал его, в основном, хорошо.

Конечно, выражение «а что мне, больше всех надо, что ли?» меньше всего можно отнести к активному и амбициозному, до предела уверенному в себе ереванцу! Ему, конечно, было нужно больше всех! Он хотел раскрыться, самореализоваться, он этим жил! Он должен был создавать то, чего от него не ожидал никто.

Ему казалось, нет, он знал, что носит в себе с рождения некое особое знание и мастерство, к которому нужно было просто приспособить окружающий мир да убедить людей, что именно это им нужно. К тому же он жаждал нравиться и нравиться таким, какой он есть!

Но показывать другим свое напряжение, спешку, озабоченность — это совершенно неприлично. У всех ведь свои задачи, каждый сам себе лидер. Не мешать же другим!

…Бригада обувщиков на свои деньги заказывает в Италии модные колодки, чтобы шить самую модную обувь, не хуже итальянской. Да так спокойно и естественно, будто не живут они не за «железным занавесом» от этой Италии и работают не на государственном предприятии…

…У кибернетиков, которым из Москвы спущен приказ — как можно точнее скопировать американскую вычислительную машину, вдруг выходит мощнейшая в Союзе ЭВМ, лучшая, чем оригинал…

…Неожиданно обнаруживается, что ассортимент продукции химического предприятия вдесятеро превышает запланированный: сами освоили новую номенклатуру, без команды «сверху».

…Завод, построенный для выпуска банальных резисторов, вскоре начинает выпускать компьютеры и полупроводниковые приборы…

Помните огромные плакаты с бодрыми рабочими и колхозниками, которыми были увешаны стены домов в советское время? Перепачканные углем, но счастливые шахтеры, машиностроители в грязных спецовках, перевыполняющие план? Перед тем, как вывесить такой плакат в Ереване, его часто «адаптировали» к южной республике: перекрашивали рабочего в жгучего брюнета и почему-то пририсовывали усы к «общесоюзному» плакатному лицу. …По-видимому, инициаторы такой пропаганды были бы огорчены, узнав, какое удручающее впечатление производил на жителей такой образ «передового армянского рабочего». Если кто-то и обращал внимание на такой плакат, так это кто-то из ереванских бабушек и дедушек. Одобрить образ молодого человека, который в усталом виде, за работой, да еще в грязной спецовке позирует фотографу, они никак не могли! Ну, выполнил план, пойди умойся, переоденься, тогда и улыбайся в объектив! А то… позор-то какой!

Реальные, не плакатные армяне только так и поступали. Вот передо мной на старой журнальной фотографии, судя по подписи, бригада рабочих, строящих тоннель Арпа-Севан: стоят четверо мужчин в выходных костюмах, один — с портфелем, и полноватая дама с букетом, в светлом платье и в туфлях на высоком каблуке. Стоят у входа в тоннель, и на их лицах написано застенчивое удовольствие: во-первых, они хорошо выглядят, а во-вторых, уважая зрителя, не демонстрируют ему своих трудностей: как, ценой каких усилий они этот тоннель строят, какой дискомфорт, грязь, жару при этом приходится переносить. Наоборот! Вот, мол, и Арпа-Севан строим, и сами замечательно выглядим, будьте и вы все здоровы! А что план перевыполнили — ну и хорошо, раз вам так нравится.

Говорить о какой-либо браваде или хвастовстве тут не приходится. Просто любой «процесс» приянто было застенчиво скрывать.

Сами себе армяне представляются «кривыми по форме, но прямыми по содержанию». Считают, что удержать ход своих действий в стройных, ритимичных, опрятных и приятных окружающим рамках почти невозможно. А вот законченное действие, результат легче сделать красивым и дойстойным взгляда окружающих.

Может, поэтому в Армении чаще достигают успеха в изобразительном искусстве, где виден конечный результат, чем, скажем, в танцевальном, где на виду само действие, движение?

Армянское присловье «Криво сядем, да прямо скажем», подразумевает нечто большее, чем необязательность для правды красивой, «причесанной» формы! Тут царит просто убеждение в том, что «сесть» получиться непременно «криво», «прямо» сесть не удастся! Но это не так страшно, так как есть надежда получить, результат, который будет «прямым»!

Житель Армении почти всегда удивлялся, если кто-либо обращал внимание на то, как он работает. Ели это не ученик, вряд ли к такому вниманию отнеслись бы хорошо. Иное дело — результаты труда. Армянин искренне порадуется, что доставил кому-то удовольствие тем, что он сделал.

Особенно удавалась ереванцам какая-нибудь новая, уникальная продукция — что-нибудь с эдаким вывертом или странностью. Видимо, душа лежала именно к «не такому, как у всех». Каждое новое предприятие 70-х годов возникало вокруг новой идеи, а если еще точнее, вокруг какой-либо сверхактивной личности, человека, который был уверен, что создает что-то «невиданное».

Даже предметы повседневного спроса и продукты питания отличались от «общесоюзных», и вовсе не из-за особых армянских традиций питания. Замечательная армянская кухня оставалась в надежных руках хозяек и профессиональных поваров.

А вот то, что выпускали ереванские фабрики, было скорее плодом фантазии конкретных кондитеров.

Во-первых, выпускался удивительно вкусный фигурный шоколад (нынешнее поколение, наверняка даже не знает, что это такое) — плотный горький шоколад без начинки, россыпью фигурок лежавший в бонбоньерке. Во-вторых, только в Ереване фабрично выпускалась сахарная вата. Она продавалась в магазинах и на вынос в виде разноцветных кирпичиков размером с буханку. В знаменитом «Гастрономе номер один», что был на первом этаже «Детского мира» продавцы на пальцах пытались объяснить иностранным туристам , что это за продукт. Хоть, например, во Франции была сахарная вата (там она называется «дедушкина борода»), но в ереванских зеленых и красных кирпичах узнать ее было трудновато.

При этом, как удавалось испортить банальные конфеты или печенье до полной непригодности в пищу, остается только гадать…

Одним из излюбленных праздничных лакомств в Ереване было «ади-буди». Было, по-видимому, всегда. В России под названием «поп корн» оно появился в 1992 году. Ереванский поп-корн ели без соли и без сахара, а готовился он «всухую» из одной только свежей кукурузы, поэтому, в отличие от московского, совершенно не отдавал маслом.

Старая бабушка, продававшая «ади-буди» в арке дома 2 по улице Абовяна, наверняка была довольна русскими туристами: именно около нее останавливались экскурсионные автобусы, и туристы как дети радовались невиданному лакомству, и строились в очередь. Возможно, бабуля даже приплачивала за это экскурсоводам…

Поверят ли нынешние молодые ереванцы, привыкшие к отличному мороженному, что тогдашнее ереванское мороженное было несладким, с привкусом маргарина, а эскимо было вовсе без палочки…

Когда в 60-е годы по всему Союзу распространился кефир, ереванцы его не приняли. Пару раз его пытались завезти в магазины, но покупатели сочли, что это мацун, бессовестно разбавленный водой, и молочные комбинаты перестали его выпускать. Зато на ура прошло местное изобретение — напиток «зепюр»: это был ацидофилин с тархуновым ароматом, подкрашенный в голубой цвет или с розовым вареньем, соответственно, розового же цвета. Кажется ли мне сейчас через десятилетия или правда — ни один из нынешних фруктовых вкусов так не подходил к йогурту, как эти два — тархун и роза!

Фабрика с таинственным названием «Комбинат восточных изделий» выпускал оригинальные сладости с вычурными названиями — а вот простые пирожные были совсем не вкусными…

Все оригинальная продукция удавалось на славу: первые в СССР электроинструменты — гитары «Крунк», «Крунк-60» и «Армения», ионики и электроорганы знали по всей стране. А вот пианино получались, честно говоря, не очень хорошими…

В Ереване можно было купить такие странные предметы, как абажур для ночника, сделанный из чистой меди, или фонарик, спасающий водителя от ослепляющего света фар… А обычные лампочки второго по величине в СССР электролампового завода стали служить больше одного месяца только к началу 80-х годов…

Когда в 70е годы вошли в моду пластиковые сумки-пакеты с многоцветным рисунком (а ведь было и такое время, когда пластковый пакет был модным аксессуаром!), а технологии для нанесения рисунка на пластик еще не было, ереванские печатники нашли выход в выпуске пакетов с двойным слоем прозрачной пленки, между которыми вставлялся рисунок, отпечатанный на бумаге. И в то же время, дети окрестили школьные дневники армянского производства «ишханами»: серые снаружи и густо-розовые внутри, как севанская форель, они были отпечатаны вкривь и вкось на отвратительной бумаге…

Ереванцы шили лучшую в СССР обувь. Однако вслух об этом прямо говорить не полагалось. Ереванец бы сказал «наша обувь — в числе лучшей», не более того. Хотя конкретно в вопросе обуви даже сравниться было не с кем, однако оставаться психологически одиноким даже на вершине успеха было чуждо ереванскому духу.

Сперва фабрика «Масис», а потом и фабрика «Наири» выпускали качественную и красивую обувь, которая шла и на экспорт. Но этими крупнейшими фабриками обувное творчество в Ереване не ограничивалось. Возле магазинов всегда можно было увидеть мастеров-частников, которые вежливо и вкрадчиво критиковали фабричную обувь и предлагали свою, «невиданно хорошую»: из лучшей кожи, по новейшим колодкам, а главное — сшитую настоящим мастером!

В обувной области была настоящая конкуренция, которую вели с упорством сотни мастеров, и профессия обувщика многие годы была на вершине престижа.

«Я сапожник, славный малый!

Обувь сошью, какой не бывало!

Дороже продам на базаре ее —

Милую буду держать хорошо!»

Это типично, что материальный мотив труда оформлялся всегда в виде заботы о ком-то близком. Иначе было бы «неудобно». И это типичное выражение — «хорошо держать» (содержать) кого-то: одно из важнейших достоинств ереванского мужчины. А для того, чтобы достичь желанной цели, оправдать ожидания близких и любимых, надо было сначала сделать нечто особенное, небывалое! Трудно было найти ереванца, который бы не признавал за собой такой способности.

И, когда было где разгуляться буйной фантазии, ереванцам многое удавалось. При этом интересно, что ничто, промышленно производимое в Ереване, не становилось предметом какой-либо гордости для ереванцев. Они не воспринимали промышленную продукцию как что-то «свое». Впрочем, споров, разговоров о продукции и производствах было достаточно, и поэтому престиж мастерства был психологической основой существования целых слоев ереванского общества, обеспечивал статус людей в их шраджапатах.

[Grig]

Столица «гитаванов»

Как и в 60-е годы, в 70-х и 80-х большими темпами продолжало расти число научных учреждений Академии наук Армянской ССР, наукоемких производств, предприятий так называемой «отраслевой науки», то есть таких, которое непосредственно подчинялись министерствам, расположенным в Москве. Некоторые из таких институтов и заводов начали преобразовываться в «научно-производственные объединения». Коллективы исследователей, разработчиков, рабочих делились и росли. Почти всегда и во всех областях, будь то медицина, электроника или химия, образование нового учреждения было связано с именем и активностью какого-то ученого, с явлением нового научного или организаторского таланта. Институты, имевшие сложные названия, в Ереване называли просто по фамилии его организатора. Институт Мергеляна, институт Фанарджяна, институт Мнджояна, институт Геруни… Иногда институт или завод называли даже не по фамилии, а имени директора.

Институты и научно-производственные объединения верой и правдой служили своим министерствам в Москве. Они не только не обманывали ожиданий руководства, но и во многих случаях сильно их опережали, осваивая самые передовые области науки и техники. Именно поэтому постепенно Москва теряла над ними полный контроль: те достижения, которые появлялись в Ереване, не входили ни в какие бюрократические планы, были всегда неожиданны.

Ереванский Институт математических машин прошел путь от знаменитой на всю страну машины М3, создал первую в Союзе программно-управляемую машину, впервые в мире применил независимую логику в периферийных устройствах и впервые посадил процессорный модуль на общую шину с периферией. Появились знаменитые «Раздан» и «Наири-2», затем перешли к разработке сразу двух принципиально разных серий машин, и с блеском вели разработку в обоих направлениях, пока, наконец, не создали лучшую в СССР машину ЕС-1045 и управляющий комплекс «Наири-4В».

Бюраканская астрофизическая обсерватория год за годом продолжала удивлять мировую научную общественность новыми результатами. Виктор Амбарцумян, академик, который не любил слово «ученый», предпочитая называть себя и коллег «научными работниками», в течение 60-70 годов был образцом армянской научной мысли. Каждая из его гипотез становилась предметом бурных дебатов. Каждый раз судьба его научной школы висела на волоске после очередной смелой публикации… И раз за разом ученые мира получали подтверждения его правоты.

Каталог галактик Б.Е.Маркаряна известен всему миру, а книга Л.В.Мирзояна о вспыхивающих звездах стала первым исследованием ранних стадий эволюции звезд-карликов. Это направление вскоре дало самые важные результаты о происхождении Вселенной.

Обсерватория положила начало регулярным конференциям ученых в Армении, сделала Армению научным центром, познакомила мир с потенциалом армянских ученых. Начиная с двух всемирных конференции по связи со внеземными цивилизациями (а этим вопросом в Армении никто не занимался), которые прошли в Бюраканской обсерватории, как бы негласно воцарился принцип: «Ученые Армении интересуются всем. Нет такой проблемы, по которой не имело бы смысла съездить в Армению, пообщаться с армянскими учеными». И Ереван принимал ученых с мировым именем изо всех стран мира, и начинались новые проекты, и ведущие ученые тянулся к Армении точно так же, как армяне тянулись к передовой науке.

Благодаря Бюраканским конференциям в Армении побывало пять нобелевских лауреатов, до тех пор не посещавших СССР, а кроме них тут побывали поименно все виднейшие астрономы мира.

Самый крупный в СССР электронный ускоритель и станция для исследования космических лучей на горе Арагац, основанные братьями Алиханянами, теперь стали большим научным центром — Ереванским физическим институтом, с мощным теоретическим отделом, с постоянным участием в крупнейших конференциях и в деятельности международных центров физики элементарных частиц, таких как ЦЕРН, ОИЯИ и МАГАТЭ.

Физики Армении в 70-е и 80-е годы стали частью всесоюзной сети физических исследований, участвовали во всех важнейших конференциях и симпозиумах, вовлекались как в открытые, так и в закрытые исследования.

В те годы, когда, по словам Вознесенского были «физики в почете», и по всей стране было множество физических факультетов, специализированных вузов, исследовательских центров, школ, закрытых городов, в которых проводились исследования в стратегически важных для страны областях.

Ереванские физики вносили свой вклад не только в науку, но и в укрепление всесоюзного физического братства. Приняв у Одессы эстафетную палочку юмористического праздника «День физика», Ереван не выпускал ее несколько лет. Три Всесоюзных Дня физика прошли в Ереване — три веселых весенних праздника остроумия, выдумки и, конечно, армянского гостеприимства: ведь на праздники приезжали представители всех ведущих физических вузов и физфаков страны.

Как и везде в мире, физики становились первооткрывателями новых областей техники и технологии.

Чего стоят одни исследования в области лазеров, которые тут же в Ереване и нашли производственную базу. Первыми разработчиками программного обеспечения в Армении также стали физики.

В Ереване велись широкие исследования в различных областях химии, которые были распределены по более десяти институтам, первые исследования в области экологии, биофизики, биохимии, физики аэрозолей и полупроводников, разрабатывались пищевые технологии, здесь получали капрон методом фотосинтеза, разрабатывали лучшие в Союзе препараты для кардиологии.

В области медицины работало 6 крупных медицинских научных центров.

Некоторые из институтов стали головными исследовательскими центрами в СССР: Институт радиотехнических измерений, Институт биохимии и ряд других.

Научный комплекс Армении отличался большим разнообразием проблем и почти в каждой из областей выделялись личности, таланты. Рамки этого повествования не позволяют ни перечислить всех, кого хотелось бы назвать, ни углубиться в жизнеописание каждого из выдающихся медиков, геологов, историков, биологов…

Вокруг Еревана возникло множество научных центров, к тому же часть городских институтов имело лаборатории и филиалы за пределами города. Там росли «гитаваны» («научные городки»), и вскоре карта пригородных автобусных маршрутов поменялась до неузнаваемости: теперь автобусы следовали от института к лаборатории, от гитавана до опытного поля…

Древний Аштарак и новенький Абовян «городками» назвать было трудно, однако они, фактически, вошли в ереванскую городскую агломерацию как «гитаваны»: от трети до половины работающих в тамошних институтах и на заводах людей ездило на работу из Еревана. Вокруг старинного центра Аштарака возникло так много «гитаванов», что по числу научных учреждений он оставил позади Зеленоград и Новосибирск.

По дороге в Аштарак высилась среди гор «карусель» гидропонической станции, за Аштараком — параболические антенны Института радиоифизики, выше по склону Арагаца блестели купола телескопов Бюраканской обсерватории, у отметки 2000 м над уровнем моря стояли радиотелескопы, еще выше — огромные антенные системы Института радиоизмерений, в скалах прятались ангары наблюдательной станции космического комплекса страны, и, наконец, ближе к вершине — фантастическая стеклянная крыша станции исследования космических лучей…

Уникальное соседство древних памятников, диковатых горных пейзажей и редко-редко себя выдающих полусекретных современных производств, скрываемых от глаз многочисленных туристов… Рядом с деревушкой Гарни, куда все ездили посмотреть на недавно восстановленный храм, было едва приметное ответвление дороги. Там, на плоской площадке скального «языка» жил какой-то сонной на вид жизнью городок института «Гранит», обязанный своим рождением космической астрономии и, одновременно — военной оптике… В фойе института скромно стоял космический «сувенир» — обгорелый спускаемый аппарат космического корабля… А там, где-то внутри скалы, изготовлялись телескопы и спектрографы для спутников и орбитальных станций.

Более полусотни научно-исследовательских институтов Академии наук Армении — это была видимая часть айсберга армянской науки. Еще около двухсот отраслевых институтов и научно-производственных объединений отраслевого подчинения составляли не только большую долю научного, но и значительную часть экономического потенциала Армении.

Из-за закрытого режима этих учреждений о них известно гораздо меньше.

В их числе было более 60 предприятий только Министерства электронной промышленности — крупнейшего из 6 полувоенных совестких министерств, каждое из которых независимо занималось разработкой и выпуском электроники и компьютеров.

Завод «Массив» выпускал микро-ЭВМ «Электроника ДЗ-28», а расположенное в городе-спутнике Абовяне Производственное объединение «Позистор» — управляющую машину «Электроника-60» и первые термопринтеры. Неприметый заводик недалеко от ереванского вокзала снабжал страну первыми в Союзе дисководами гибких дисков. Согласно стратегии Министерства электронной промышленности, армянские заводы не должны были производить ничего сложнее резисторов. Они даже подчинялись главку в недрах Минэлектронпрома, которые курировал «резистивную подотрасль».

В Армении даже было популярно высказывание министра электронной промышленности, который любил повторять: «Не дам компьютеров южней Ростова!». Так что изначально «Электронику-60» предполагалось производить в Ленинграде, «ДЗ-38» — в Пензе, а дисководы — в Рязани. Армянские электронщики получили право производить детали для них, но ни в коем случае не собирать изделие целиком. Надо ли говорить, что армяне несколько отклонились от ведомственной инструкции, и вскоре начали вагонами отгружать готовые компьютеры, производство которых в других городах так и не сумели толком наладить.

МЭП производил компьютеры «секретные», и никому, кроме военных, не полагалось их включать и эксплуатировать. Ни в одной национальной республике не работали машины МЭПа. Из Центра заводам присылались чертежи машины со спутанной распайкой разъемов, чтобы она до времени не включалась. А когда готовая продукция прибывала в Россию, ее на месте перепаивали правильно, и она начинала работать.

Армянские электронщики не считали, что ведут себя как-то нелояльно, когда разгадывали секреты министерских ухищрений. Они считали, что их представления о добре и зле правильнее. Министерства ничего не могли уже поделать с армянами — выросли корпуса заводов, успешно выпускались готовые комплексы, годные для применения не только в оборонных, но и в хозяйственных задачах, были созданы предприятия по разработке программ для них.

Никакими меркантильными соображениями не объяснить тот факт, что армянские электронщики ездили по всей стране и на свои кровные покупали, выменивали и привозили в Армению программы и прошивки микросхем.

А в МЭПе знали, что когда понадобится, можно рассчитывать на армян. В МЭПе существовало особое «спецподразделение» — разведка, которая занималась добычей секретов у зарубежных производителей. А уже с чем не справлялось «спецподразделение» МЭПа, то поручали армянам достать через родственников за рубежом! Так, армянам легко удалось раздобыть запрещенный КОКОМ (комиссией США по охране научно-технических тайн) ко ввозу в СССР новенький компьютер. Он был привезен крупнейшей американской фирмой в Москву на выставку без ключевой «начинки»: прошивки ПЗУ. Кто-то из армян, вызванных в Москву по этому случаю, сумел убедить кого-то из фирмачей-армян, что «пустой» компьютер продать Союзу не опасно.

Восстановить прошивку не удалось — вместо этого удалось создать свою, не хуже.

Армянские компьютерщики с помощью российских коллег наладили сборку улучшенной версии американского компьютера на одном из подмосковных заводов, причем даже не своего министерства!

Вообще, преданно работая на свою страну и свою науку, армянские инженеры и ученые никак не хотели становиться патриотами одного «своего» министерства.

Академические институты Армении, прежде всего Вычислительный центр АН Арм.ССР, несколько «межведомственных центров», открывшихся в Ереване, фонд «Алгоритм» и, конечно, Ереванские политехнический институт, перекидывали мостики между принципиально замкнутыми в себе ведомствами, ревниво охранявшими свои секреты не только от зарубежных коллег, но и от конкурентов внутри страны — других ведомств.

Однако, как сказал один докладчик на конференции в ВЦ АН Армении, «доходя до Армении, ведомственные барьеры теряют свою серьезность». Действительно, барьеры таяли, когда бывшие однокурсники, работающие на предприятиях разных ведомств, встречаясь на нейтральной территории ВЦ АН свободно общались, и вдруг обнаруживали, что программы для «Наири 4» производства ЕрНИИММ (Минрадиопром) и «Электроника-60» («Позистор», Минэлектронпром), имеют сходную систему команд, и, значит, можно друг друга не дублировать, а устроить некое межведомственное разделение труда!

Республика, по замыслу союзных ведомств, должна была производить либо чистые исследования, отделенные от производства, либо наоборот — «гнать серию», но тогда уж гнать слепо, по привезенным чертежам. А в Армении всякий исследовательский центр немедленно обрастал производственной базой, а производство обзаводилось одним или несколькими конструкторскими бюро, и расширяло область свое деятельности.

Со временем компьютерной технике и электронике в Армении стали придавать все большее социальное значение. Это выражалось, прежде всего, в том, что по соответствующим специальностям в вузах стало обучаться большее число молодых людей. Уже в начале 80-х в Ереване создавались детские и молодежные компьютерные центры. Любая секретность, любые дела и амбиции отступали, если в каком-то учреждении появлялась новая техника, с которой можно было познакомить детей. Их водили на экскурсии, для них устраивали лекции и практикумы. Трудно сказать, что сказали бы те, кто «не давал компьютеров южней Ростова», если бы они увидели установленные бок о бок работающие компьютеры конкурирующих МЭПа, Минприбора, Минрадиопрома, Минэлектротехпрома и Минсудопрома, и машины зарубежных фирм. Армяне раздобыли! И, добавили бы армяне, поставили вместе, чтобы детям было удобнее учиться!

Учиться! И если в каком-нибудь селе в зимнее межсезонье жители собирали компьютерные разъемы в 1982 году, раньше, чем до такого распределения труда додумались китайцы, или если в Абовянской колонии, где отбывали срок малолетние преступники из разных концов Союза, учили не чему-нибудь, а электронике, то для Армении это было нормально.

Впрочем, союзные министерства получали все, что хотели, и даже намного больше:

отлично работающие большие компьютеры Чарбахского завода, управляющие микро-ЭВМ с «Позистора», бортовые компьютеры для танков с Разданмаша, универсальные микро-ЭВМ с «Массива», суперЭВМ, системы управления огнем артиллерии и полетом стратегических бомбардировщиков с ЕрНИИММ, системы астронавигации подлодок с «Базальта», а также принтеры, дисководы, системы автоматики, антенные излучатели, астродатчики для космической техники, авиационные приборы, микросборки, разъемы, кабели, радомачты, военную электронную оптику, измерительное оборудование и лучшие в стране электродвигатели, которые с большим успехом шли на экспорт.

Все это получалось с небольшими затратами, а странные ходоки из Армении все ездили и ездили в Москву, в министерства, и возили коньяки — а для чего? Чтобы взвалить на себя еще кучу новых заказов, и выполнять их за ту же, что и у всех в стране мизерную зарплату…

К тому же, Ереван располагался в так называемой «второй зоне снабжения», то есть на полувоенных предприятиях тут отсутствовали привычные в Москве или Киеве «заказы к праздникам» или путевки в роскошные ведомственные здравницы у моря.

Руководители ереванских предприятий создали свои особые способы поощрения и укрепления коллектива. Многие крупные научные и особенно производственные учреждения постепенно превращались, если можно так выразиться, в производственно-рекреационные комплексы: «завод — плюс база отдыха», «институт — плюс пансионат», и даже «лаборатория плюс ресторан». Очень удобно: пансионаты были не только для «своих», но были приписаны к предприятию, и имели не только гарантированную клиентуру, но и какие-то льготы. Или хотя бы какую-то свободу от опеки местных властей (ввиду прямого союзного подчинения предприятия). Что касается «гитаванов», то они сами по себе служили и дачными поселками как для жителей, так и для их родственников и друзей.

К 80-м годам половина пансионатов Армении принадлежала непосредственно предприятиям. Если учесть, что из второй половины большая часть также была «профессиональными», принадлежа союзам писателей, композиторов, художников, архитекторов, то чисто туристических оставалось не так уж много.

Можно было поехать на шашлык в «Гранит», или отметить день рождения на заводе «Эребуни» (в ресторане), или поехать отдыхать в «Наирит» или «Мергелян» (пансионат, как и владеющий институт, в народе часто называли именем создателя института).

А уж к приему туристов были приспособлены все несекретные научные учреждения и вузы. В каждом вузе имелся клуб экскурсоводов, ориентированный, прежде всего, на научный и студенческий туризм.

Институт древних рукописей, Бюраканская обсерватория, Вычислительный центр Академии наук, Лаборатория бионики, Институт виноградарства и многие другие институты всегда были готовы принять экскурсию, побеседовать с гостями на нескольких языках, нередко — угостить и даже иногда устроить на ночлег.

Об успехах армян в науке и технике писалось немало. Почти в любой стране мира можно найти ученых-армян. В Москве и Ленинграде, в Новосибирске и Киеве трудилось и трудится много ученых с армянскими фамилиями. О достижениях армян-руководителей и ведущих специалистов крупнейших военно-промышленных предприятий СССР, таких как ОКБ «МиГ», «Ил», «Сухой», НПО «Молния», Тушинский машзавод, ВНИИЭлектромеханики и других мы узнаем только в последние годы. Да, общеармянскую склонность к наукам трудно отрицать…

…Но здесь мы рассказываем о другом. О городе, который принял в себя науку, стал столицей сотен научных институтов, и был без ума от своих странных научных работников — удивительно несолидных на вид, но страшно талантливых. О городе, где люди шли на работу неспешным прогулочным шагом и там вдруг создавали то самое «что-то невиданное».

А ведь именно за «невиданное» («чтесневац») и «своеобразное» («юроринак») и любил ереванец ереванца! И вот он шел на работу не спеша, создавал там это невиданное, а потом с озабоченным видом спешил в кафе: не опоздать бы, друзья ждут! И усаживался там с гордым видом ну, совершенно лишенного забот человека!

Ереван был одним из советских «наукоградов», но это был, по-видимому, единственнный случай, когда город науки развивался не по указанию «сверху», а сам по себе, в силу внутренних причин и ресурсов.

Ереванская агломерация научных городков и институтов была действительно эффективной агломерацией — то есть служила научной кооперации и обмену опытом, игнорируя межведомственные барьеры.

Соседи с киноэкрана

Когда-то в армянском кино была, можно сказать, одна-единственная тема: тема чести и достоинства.

Эта тема — а она и армянской литературе тема классическая —

стала самой старой компонентой армянского кино, присутствовавшей с самого момента его зарождения. В центре сюжета фильмов «Пэпо», «Тжвжик», «Высокочтимые попрошайки», «Гикор», «Из-за чести», «Мсье Жак», «Кум Моргана», в которых блистали многие замечательные актеры (В.Вагаршян, Р.Нерсесян, В.Папазян и др.) был именно конфликт попранной чести. Сколь бы не простым показался сегодня сюжет такого фильма, он обозначал не только важнейшую для этноса тему, но и собственный его угол зрения на конфликт: согласно армянскому пониманию, это была всегда трагикомедия чести.

Трогательный или смешной человек в феске (житель Западной Армении) — обязательный образ, личность, готовая терпеть унижение достоинства, думая, что сохраняет его. И наоборот — человек в папахе или картузе (житель Восточной, «русской» Армении) — смелый защитник своего достоинства или хитроватый, «себе на уме» мужичок. Фактически, прообраз жителя новой Армении, символ восстановления ее достоинства.

Раннее армянское кино, даже если судить только по тематике сценариев, было всегда по-настящему национальным кинематографом. Сколько-то классики, сколько-то характерных картин на «актуальные» темы: революционно-приключенческих, из жизни жителей села и из жизни строителей…

В шестидесятые годы появилось, а в 70-е и 80-е расцвело совершенно новое кино, для которого не играли роль ни сюжет, ни историческая эпоха, ни сообразность реалиям… Это новое кино развивалось и жило в своем собственном выдуманном мире, а потом вдруг этот мир сходил с экранов и продолжал жить сам по себе…

[Grig]

Новое армянское кино было носителем на редкость единой, ясной нравственной позиции. Пожалуй, никакие армянские люди искусства в такой мере не выказывали общность, преемственность и высокий уровень нравственного идеала, как это делали люди армянского кино. В советское время, когда к обсуждению любых этических тем люди относились с крайним предубеждением, для многих художников их искусство служило укрытием от патетических нравоучений и морализаторства. Армянские киношники, напротив того, казались небожителями — настолько «не в ногу» с переменчивой официальной идеологией появлялись кинопроизведения, и, одновременно, настолько ровным, как по единому замыслу, узором заполняли они культурное пространство, не занятое хотя и живой, но небогатой армянской современной прозой.

С поэзией в Армении всегда было как-то лучше. Новое армянское кино по своему методу было прямым продолжением поэтической речи. Язык армянских кинопроизведений почти непереводим. Армянские фильмы, как документальные, так и художественные, будто иероглифы — односложны и одновременно многозначны.

На протяжении всей истории Армянской ССР, как художественное кино, так и очень сильная кинопублицистика почти никогда не искали аудитории нигде, кроме своей республики. Собственно, сами армянские кинохудожники не искали никакой аудитории вообще, испытывая преданность не зрителю, а лишь своим внутренним идеалам.

Перекинуть мостик к нравственным позициям нового армянского кино нам поможет, как бы странно это ни показалось, история о дубляже одной россйской кинокартины...

«Романс о влюбленных» Евгения Григорьева и Андрона Михалкова-Кончаловского — поэтический фильм о светлых днях и потерях, о тех людях, что верны любви, дружбе и Родине, о мужской чести и о воле к жизни. Глубокие и точные характеры людей, обрамленные поэзией родного двора, тревогами матерей и красящим мир детским смехом.

Этот фильм был одним из немногих фильмов всесоюзного проката, который в Ереване смотрели с настоящим восторгом: обсуждали, спорили, хвалили, отрицали, приводили в пример. Я бы взял на себя смелость сказать, что в этом фильме ереванцы видели именно те чувства русских людей, которые безоговорочно любили и разделяли. В этом фильме читали и примечали идеальные черты, которыми наделяли русских скорее, чем своих соотечественников.

Делать перевод «Романса о влюбленных» на армянский, конечно не было прямой необходимости — фильм уже посмотрели, кажется, все. И все же его сделали. Казалось бы — зачем? Перевод фильмов на армянский был всегда своеобразным ритуалом принятия (кроме, может быть, переводов фильмов о Ленине и еще нескольких «обязательных» фильмов). Кроме того, возникал интересный психологический эффект. Поскольку на армянском языке говорили почти одни только армяне, смотря переведенный фильм, можно было представить, что на экране действуют соотечественники. По крайней мере, создавалась возможность «примерки»: насколько подошли бы армянам те или иные действия и слова.

Перевод «Романса о влюбленных» был сотворен с выдающимся поэтическим и актерским мастерством, и армяне смотрели фильм снова и снова с огромным воодушевлением. Поступки и слова героев фильма прошли испытание «примеркой»: многие люди ощутили не то что близость — неотличимость своих духовных ценностей от идеалов русских киногероев. И то, что в «Романсе...» полном русских песен, в какой-то момент тихо звучит армянская песня, воспринималось как почти мистическая обратную связь: будто рассказывая о русской любви к женщине, любви к жизни, о материнстве, о прекрасной Родине, русские создатели фильма чувствовали близость своих чувств и чувств армянских.

Хочется надеяться, что воспоминание о фильме «Романс о влюбленных» тем из читателей, кто смотрел его, поможет почувствовать знаковые темы армянского кино, и облегчат сложность межкультурного перевода…

Могла ли такая перекличка чувств с русскими возникнуть до 60-х годов? Однозначно можно сказать — нет. В 60-е годы только началось самоосознание жителями Армении себя как субъекта взаимоотношений между народами большой страны.

Будь иначе, не было бы и того неожиданного переосмысления и повторного переживания Великой отечественной войны, которое вдруг понадобилось ереванцам в 60-70 годах. На экран чуть ни ежегодно стали выходить кинокартины, в которых, так или иначе звучала тема прошедшей войны. Если быть точнее, именно что — «иначе»: это были фильмы-воспоминания о годах, в которых запечатлелись неброские лица людей невыразимой душевной красоты. Людей, которые ушли и не вернулись…

Вот русский солдат делится хлебом с армянской семьей. Вот уходит на фронт застенчивый кузнец Мко, а за ним уходит санитаркой его жена — тихая судомойка Люба… Уходят, и остаются навсегда в памяти мальчишки. Авторы фильма находят ожидаемую армянским зрителям интонацию теплого юмора в изображении почти всегда немногословных, а то и вовсе молчащих героев и персонажей: будь то высокорослый Ашхарапет, которого, провожая на фронт, мать умоляет «не торчать из окопа», или та же Люба, которая ежедневно усердно начищает наковальню в кузнице до самоварного блеска. Зритель проникается чувством к героям, наделенным трогательными и даже потешными чертами, чтобы потом познать горечь потери, когда они уйдут навсегда…

Вот жители армянского села ставят памятник односельчанам, и герой-фронтовик добавляет в список на памятнике фамилию погибшего русского друга…

Рядом с русскими, вместе с русскими — один из лейтмотивов кино того времени.

Кинокартины «Терпкий виноград», «Хлеб», «Последний бросок», «Подснежники и эдельвейсы», «Треугольник», «Мосты через забвение», «Памятник», «Ущелье покинутых сказок», «Солдат и слон» — это фильмы о взрыве непокорности тем обстоятельствам, которые породила война, это бунт против ненависти. Особый ереванский протест — лишенный агрессивности, не имеющий к ней никакого отношения. Акт самосохранения души через альтруизм, дружбу, преданность и любовь.

Безусловная смелость, с которой армянское кино бралось за сюжеты, представлявшие одну-единственную драматическую коллизию, «одно обстоятельство — один поступок»,

каждый раз приводили к удивительному художественному открытию смелой, свободной и чистой души незаметного, скромного человека.

В фильме «Солдат и слон» рядовой Великой отечественной в победном 45-м году по заданию командования везет трофейного слона для ереванского зоопарка. По голодным русским деревням, мимо невеселых детей ведет животное, которое надо еще и кормить…

Ну как не понять измученным войной деревенским женщинам и детям, что слон нужен! Нужна радость, иначе не наступят хорошие дни. Как не вглядываться солдату в глаза голодных детей и не пытаться устроить им маленькое представление. В неказистом обросшем щетиной солдате нет стати победителя, ни подобающей возрасту серьезности, ни высоких дум. Ничего не узнаем мы и о его семье. Но зато ни жалостью к себе, ни трагизмом опыта не запачкался он на войне…

Такую же позицию несли зрителям фильмы, где обстоятельством выступал Геноцид армян 1915 года («Наапет», «Дзори Миро»). Для авторов не было ничего важнее, чем внимательный анализ возрождения израненной души, рассказ о ее «поступке жизни», о дне прозрения и возврата из мрака беды, о спасительной любви. Горе побеждается тогда, когда душевные силы человека совершают подвиг обращаения к людям, к будущему.

Тему душевной красоты человека армянские режиссеры умели раскрыть и в приключенческой картине, и в комедии, и в бытовой драме. Фильмов последних двух жанров в армянском кино было большинство.

В каждом из них, особенно в фильмах, рассчитанных на выход на всесоюзный экран на одной киноленте лежат как бы два разных фильма. Например — комедия («Когда наступает сентябрь», «Невеста с севера», «Шелковица», «Мужчины») и, параллельно с ней, тонкий психологический портрет, сага о витающем над людьми ангеле дружбы и взаимопонимания. О стоящих за по-детски солнечным характером и армянских, и русских героев тяжелыми днями, из которых они вышли не растеряв любви и умения радоваться миру и человеческому теплу, а может, наоборот, научившись этой любви.

Этот второй, скрытый фильм старался не мешать первому: пусть зритель сам выбирает, что ему видеть… Ереванцы «видели по-своему». Если к ним присоединялись разделяющие их чувства люди, они становились друзьями Еревана.

Фильм «Невеста с севера» Н.Оганесяна по сценарию Ж.Арутюняна — это классика армянского кино. Долгие годы этот фильм служил чем-то вроде забавного справочника по общению армян и русских. Он настолько вошел в бытовые реакции и разлетелся на цитаты, что, прежде чем на нем остановиться, придется напомнить армянским читателям, что эти строки будут читать и русские читатели…

…Парень из армянской деревни, служивший в армии в российской глубинке, находит там себе невесту. Молодые дают телеграмму родителям парня, чтоб те приехали благословить их брак. …В русское село отправляется из Армении целая делегация, в которую, кроме папы и мамы, включают «опытного в таких делах» дядю жениха, «сельского интеллигента» — школьного учителя французского языка, и даже бывшего фронтовика, который воевал будто бы «в тех самых местах».

С русской стороны их встречает такая же точно конфигурация родственников и близких невесты. И все было бы прекрасно, да только мать невесты, не желая отпускать дочь («у них же там землетрясения в этих горах!»), избегает встречи с будущими родственниками.

Из этой симметрии персонажей русской и армянской деревни авторы фильма извлекают целый фонтан смешных ситуаций. Важный сознанием своей миссии отец жениха Мурад (А.Нерсесян) и нерешительный отец невесты Николай (Ю.Медведев), мямлящий, что «дочь — это дело по женской части».

Веселый остряк дядя невесты Иван (С.Чекан) и числящий себя «бывалым человеком» дядя жениха Сероб (А. Джигарханян), которые быстро находят общий язык и везут Артака и Валю в загс без родителей.

Две бесподобные мамы молодоженов Наталья и Арусяк, одна из которых (И.Макарова) варит медовуху для простудившегося Артака, а другая (В.Мириджанян), узнав будущую невестку, кричит «Ты — Валя? Мурад, Сероб! Да она же просто золото!».

И галантный учитель французского (Е.Манарян) находит здесь коллегу в лице кокетливой «француженки» местной школы (Л.Кронберг), и фронтовик, утоляющий свою любовь к русским речкам и березкам, встречает сверстника, который зычным басом выдает: «Я всегда говорил, что такой воды и такого винограда, как в Армении, нигде нет. Я нигде не встречал. Это, знаете ли вы, что-то особенное!».

Это звонкая смесь комичных ситуаций с постоянными вспышками эмоций горячей взаимности, ощущения родства, продолжения труда и чувств армянского села в русском селе. Как приятно Мураду Вартаняну зачерпнуть лопатой жирный чернозем! А какую гордость испытывает он за Арусяк, нашедшую ласковый подход к непослушной корове!

Одинаковые по существу и непосредственности и такие разные по темпераменту и акцентам реакции, бурное удовольствие армян и русских от «экзотики» друг друга, два языка, просто и естественно звучащие рядом, люди, для которых далекий край оказывается родным — все это не только обрамялет любовь молодых, но и распространяет чувство любви на семьи и народы.

Фильм «Невеста с севера» стал для жителей Армении долгожданной экскурсией по русским характерам, по «северным сортам» общего добродушного озорства, которое, считали здесь, роднит наши народы.

А уж насколько хотелось зрителям в Армении услышать теплые слова из уст русского человека в ответ на свою симпатию к России! При первых показах этого фильма даже ходил слух, что монолог дедушки об Армении был включен фильм вне сценария, что в России к съемочной группе действительно подошел такой дед и все это сказал, и его просто попросили повторить это перед камерой…

Настоящие же русские слова вставил в этот фильм поэт Андрей Вознесенский, он написал слова к двум песням на музыку Арно Бабаджаняна. Одна из этих песен стала широко известной — «Кисть рябины». Она о любви, которой «и метели и заносы — не беда». Жаль, что поэт не расслышал настоящую мелодию этого фильма…

Творчество армянских режиссеров, известных всесоюзному зрителю, в целом имело две ипостаси — «для всех» и «для понимающих». Достаточно привести в пример Эдмона Кеосаяна. Для всесоюзного зрителя это автор фильмов о «Неуловимых мстителях». Для армянских зрителей и их друзей — автор фильмов «Мужчины», «Ущелье покинутых сказок», «Когда наступает сентябрь» — тонкий и лиричный психолог, голоса героев которого звучат в душах армян не одно поколение.

Помните уже упоминавшийся фильм «Парни музкоманды»? Это был дебют Генриха Маляна — режиссера, герои фильмов которого — скромные люди, способные на поступки и переживания неожиданной глубины — сходили с экрана и жили в Ереване с 60-е по 80-е годы.

Что делал Малян? Быть может, рассказывал армянам, кто они такие… Пожалуй, это был единственный автор в Армении, герои которого всегда делали свой нравственный выбор в новых, неожиданных условиях: когда нельзя было опереться на образцы прошлого. Герои Маляна всегда на шаг впереди современников, и их внутренняя свобода не только неожиданна и загадочна для зрителя, она как-бы «ниоткуда», сама по себе, она ни на что и ни на кого не опирается. Герои не скованы ни советскими идеологическими догмами («Путь на арену», «Треугольник», «Айрик»), ни патриархализмом общества («Наапет», «Кусочек неба», в русском прокате «Пощечина»). Живя в том же реальном мире, что и окружающие, они видят его как-то по-своему: свободные среди несвободных, однако не держащие в душе зла. Не меняющиеся сами, и не стремящиеся менять других. Можно было бы сравнить их с романтическими героями Александра Грина — настолько они «не от мира сего», да только сделать это не позволяет во-первых, тот жесткий реализм, который окружает героев в фильмах Маляна — выписанный тонко и зорко. Во-вторых, герои Маляна принципиально не красивы внешне. Их красота — только внутри.

В фильмах Маляна нет противостояния положительных и отрицательных героев. Есть противопоставление романтиков и обывателей. Эти романтики порой простодушны, как и «положено» романтикам, но почти всегда удивительно изобретательны, и очень часто — забавны (что необычно для главных героев). А обыватели, в свою очередь, выписаны так глубоко и тонко, что их и обывателями не назовешь: просто другие люди со своими проблемами, нуждой или мелкими радостями. Они, по сути, родня главного героя и оттого конфликт с ними — конфликт тяжелый, конфликт с близкими. И мы всегда видим, как непросто дается поступок главному герою: мешает не столько противодействие других, сколько жалость к ним…

Каждый из фильмов Маляна и сценариста Агаси Айвазяна производил непередаваемое впечатление на ереванцев. Без преувеличения, люди становились более и более независимыми и самостоятельными. Не ищи оправдания для себя ни в идеологии, ни в мнении окружающих, ни в опыте отцов. Проживи жизнь сам, слушая свой внутренний голос!

Фактически, фильмы Маляна были стержнем сопротивления молодых людей воинственному «рабизу», примером смелости и раскрепощения.

Нравственный портрет армянских киногероев не менялся с «Парней музкоманды»(1959) до «Кусочка неба»(1980).

Над ним оказались не властными все те бурные перемены, о которых рассказано, в частности, и этой книге.

Сирота Торик (А.Адамян) из «Кусочка неба» рос заботами тети (С.Чиаурели) и дяди (Ф. Мкртчян). Рос он робким и застенчивым мальчиком. В глазах его отражалось лишь синее небо с белыми крыльями голубей.

А вокруг шумел восточный город, полный жеманных ритуалов и лицемерных правил. Когда вырос Торик, даже старшая дочь золотаря, и та не хотела идти замуж за скромного паланщика (мастера по пошиву подседельников для ишаков), как ни старается угодить всем правилам сватовства добрая тетушка Турванда. Одна за другой выходят девушки замуж за богатых франтов.

А Торик влюбляется в девушку ангелькой красоты из местного борделя.

Мещанский мир западноармянского города, жестоко карающий за куда меньшие «грехи» против своих законов, ополчается на Торика, но в парне оказывается так много доброй силы, так ярко его счастье с любимой Анжель! Мимо, мимо проносятся возмущенные лица обывателей. Мчится по городу карета, и сидят в нем Анжель и любимая тетушка, и Торик правит лошадьми, и небо с голубями, как в детстве, отражается в его глазах!

…Когда в многолетней цепочке образов зазвучал новый аккорд, синхросигнал, выраженный мелодией Тиграна Мансуряна, из фильма «Кусочек неба» на улицы Еревана вышли герои — Торик, Анжель и тетя Турванда…

Он поселился в том городе, где давно жили такие же чудаки и романтики Дмбуз-Арсен, Леня, голубятник Акоп, кузнецы Гаспар и три Мукуча из предыдущих фильмов. Не многие из них по фильму были ереванцами. Но, сойдя с экрана, поселились они именно здесь.

Образы героев армянского кино 70-х – 80-х были как бы еще одной, самой желанной, волной мигрантов в Ереван. Волной, которая возмещала Еревану уехавших ереванцев и меняла счет в игре против адептов китчевой декадентской субкульуры.

…Говорят, есть общие черты, присущие всем армянам мира. Возможно, есть. Но, тот, кто рос с фильмами Маляна и тот, кто рос без них, насколько бы не были они одной крови, так или иначе отличаются друг от друга. Армяне Генриха Маляна и Агаси Айвазяна жили только здесь, в этих розовых и оранжевых домах. Искать таких армян где-то еще было бы бесполезно…

[Grig]

Механика благолепного «сюра»

Армянский юмор, широко известный вне Армении по выступлениям юмористов, по анекдотам, студенческим театрам миниатюр, по армянскому кино и выступлению ереванских команд КВН — это по большей части плод хорошего освоения русских приемов юмора, и предназначался он прежде всего «на экспорт». Юмор для, так сказать, «внутреннего употребления» был несколько другим: по идее — более тонким и добродушным, а по приемам — куда менее ориентированным на игру слов (которая на армянский язык ложилась не так гармонично, как на русский). Зато «домашний» юмор цвел такими перлами абсурда и «сюра», что, пожалуй, ему трудно найти сравнение не только в Советском Союзе, но и в мире.

Ближе всего, на мой взгляд, стоит к ереванскому юмору английская «небывальщина»: схоже сочетание абсурдности ситуации и сохранение при этом светского, невозмутимого выражения лица, «милого уюта» и вселенской доброты.

— Нунэ, милая, тебе кофе в постель?

— Нет, Рубик-джан, лучше — в чашку…

(Кстати, тому, что это придумано в Ереване в 1964 году, есть письменные свидетельства!)

Перлы «внутреннего» юмора быстро входили в речевые обороты, теряли свой первичный анекдотический вид, приобретая вид поговорок и присловий.

— Гляди-ка, аж 6 часов!

— Вот-вот! И это еще — только настенных!

При исполнении на армянском языке игре слов не придается первостепенного внимания, зато возникает радость от порождения очередного абсурдного образа. Если есть настенные часы, то должно же быть и «настенное время»!

И дальше, уже без остановки разыгрывается фантазия! Даешь абсурд на абсурде! И вот уже, потеряв ниточку, которая могла бы оставить шанс следующему слушателю воспринять диалог как смешной (или хотя бы понятный), двое «посвященных» гонят «полный сюр»:

— Ребята, мы опаздываем!

— Вот-вот! И это еще только настенных!

Все. Шутка перестала быть собственно шуткой. Это теперь уже некая парольная фраза определенного круга, «шрджапата», поймешь ее — значит, примут тебя как своего. Аналогию можно провести с «сюрными» фразами питерской группы «Аквариум» и круга «Митьков»: их фразы и словечки знало полстраны, но скрытый их смысл был известен лишь «посвященным».

Из-за речи разных шрджапатов, изобиловавшей подобными парольными фразами, на улице, в кафе, в магазине создавалась обстановка, в которой порой трудно было ориентироваться. Услышав сказанное продавцом, прохожим, новым знакомым, никто не мог быть уверен, что правильно понимает его цепочку реминисценций. Можно было быть уверенным лишь в двух вещах. Первое: собеседник прямо говорить не будет — это было бы грубостью. Второе: за всем непонятным кроется желание собеседника выказать вам почтение. Ох, как приятно жить с верой в уважение к тебе окружающих!

Контролер: Ваш билетик!

Пассажир: Спасибо, вас также, дорогой мой!

Другим атрибутом ереванского юмора была непременная «бытовая небывальщина», рассказываемая с невозмутимым видом. По мнению ереванских шутников, мир не так хорош, в частности — не так благопристоен, каким он должен был быть. С другой стороны — идеально «благолепный мир» не просто недостижим: он абсурден, это чепуха и небывальщина. Так почему бы всем не сделать вид, что мы живем в этом идеально абсурдном, зато «добром» мире, а вот реальные грехи и печали просто невозможны: вы что же, не верите, что ли?

Муж, вернувшись домой, застает жену в постели с другим мужчиной

— Ашот?! — ну да, вот же — ты! — восклицает жена, обращаясь к мужу: — А я-то и думаю — этот-то кто, который лежит?!

— Изините, как пройти на улицу Пушкина?

— Друг ты мой дорогой!!! Раз уж ты меня уважил, спросил — как хочешь, так и проходи!

Сидят двое парней в автобусе. Входит старушка. Один из парней встает.

— Ты что встал? — спрашивает другой.

— А как же! Возможно, эта бабушка желает сесть!

Тогда поднимается и второй.

— А ты-то что встаешь?

— Ну как же! Возможно, бабуля желает лечь!

Ценой абсурда «благолепие» достигнуто!

Все невероятные ситуации представляются вполне возможными в этом абсурдном мире. «Я и сам не верил, а люди-то видели» («Тесног а егел»), убежденно говорит ереванец о самых невероятных вещах. Когда ереванец говорит «А что! Очень даже возможно!», тут уж точно речь идет о полной небывальщине. Поэтому наибольшее распространение получали анекдоты, где лох-несское чудовище, летающие напильники или змеи горынычи (в армянском варианте — почему-то непременно «полосатые») к недоумению слушателей-неереванцев совершенно не реализовывали своих чудесных свойств, а выступали в качестве рядовых персонажей, и соль анекдота состояла вовсе не в них…

Наоборот, обстановка обычная, но лишенная юморно-мифологической атрибутики, вызывала у ереванцев чувство, подобное клаустрофобии: «Вай! — голосил ереванец, оказавшись в недружелюбной (то есть слишком буквальной, не допускавшей роскоши двусмысленности) обстановке — в какое [жуткое] купе я попал!».

Зато как приятно было «забредать на грядки со свежим печеньем» (еще одна сакральная фраза) в своих беспредельных фантазиях! Когда воображение заводило беседу очень уж далеко, с удовольствием вспоминали о «печенных садах» или «грядках». Иначе это еще называлось: «Все-то танцы мы сплясали, остался только «Соловей на горке» — т.е. нечто, о котором никто не имеет понятия (и чего, возможно, просто нет), но все с серьезным видом соглашаются, что надо, конечно же надо сплясать и это. Ну, как же! «Соловей на горке» — вы что же, не знаете этот танец?!

[Grig]

Друзья Еревана

…Она стояла в зале одного из московских аэропортов. Ей очень хотелось в Ереван, к своему другу, а билета у нее не было. Да и поездка в Ереван ее, иностранной актрисы, визой не была предусмотрена… Армянские летчики узнали ее и взяли к себе в пилотскую кабину: без билета, без визы, движимые детским восхищением, и с той сметающей все препятствия решительностью, с которой Ереване помогают влюбленным. Потом она летала к Рубику часто… И узнавали ее в этом городе всегда. Точнее, узнавали в ней Надю из «Иронии судьбы», а в конце 90-х она снялась в армянском фильме «Симфония молчания». Но тот свой необычный полет Барбара Брыльска вспоминает и сейчас, в 21-ом веке…

За любовью одного ереванца всегда стояла поддержка других ереванцев, причем в строгой последовательности: сперва от близких и знакомых, потом — любых незнакомых. Гостю одного ереванца оказывали гостеприимство и поддержку сначала его друзья, потом — дальние знакомые. А при необходимости могли помочь и незнакомые люди. Надо было лишь соблюсти весьма строгий политес, который бы убедил главного «хозяина гостя», что его главенствующая роль перед лицом гостя вне конкуренции.

Один из харизматических культурных центров СССР, Ереван осознавал свою роль участника культурной жизни большой страны. Каждый город должен иметь свою профессию и свой стиль. Ереван выбрал роль приюта искусства, друга и покровителя талантов.

С тех пор как в 1917 году в Москве сняли скульптуру Екатерины Великой работы Александра Опекушина, стоявшую в здании Московской городской думы, она хранилась в запасниках одного из московских музеев. Однако в Москве менялись политические веяния, и к концу сталинской эпохи скульптуре знаменитого скульптора могло грозить уничтожение. В 1952 году старый русский скульптор С. Меркуров перед самой своей смертью отправил трехтонную мраморную работу Опекушина в Ереван, в Картинную галерею. Автор множества памятников Ленину и Сталину (в том числе — самого большого в мире монумента Сталину в Ереване), Сергей Дмитриевич Меркуров родился в Армении, позже работал здесь, он знал — более безопасного места для произведения искусства ему не найти.

В Ереване сохранили скульптуру Опекушина до наших дней, и уже в 2003 году возвратили в Москву.

…В своих вкусах и пристрастиях в области искусства ереванцы были практически свободны от распространенных в СССР стереотипов, были очень далеки от идеологических битв на «культурном фронте». Часто просто не были осведомлены о них.

А вот за настоящим искусством, за поднимающимися в разных краях страны талантами в Ереване следили с огромным интересом. Ничто не заставило бы этот город замкнуться на своих местных именах, постановках и концертах. Никогда не ревновали к успеху «чужих» — талантливый человек как можно скорее помещался в список потенциальных гостей Еревана. Знали, что он приедет, должен приехать обязательно! Оставался спорным только вопрос — кто, какой шрджапат, какой из «домов» его примет, первым протянет к нему ниточку приятия и доброжелательности.

Юную Ларису Долину привезли в Ереван из Одессы джазмены Акселя Бакунца. Через три месяца работы в джазовом кафе «Крунк» певица впервые в своей жизни выступила по телевидению — на ереванском телеканале. На следующий день после этого выступления к ней, уже понимавшей немного армянскую речь, подошла в трамвае старушка: «Девочка, ты хорошо поешь!». Эти первые слова признания, услышанные джазовой певицей от ереванской бабушки, Лариса Долина запомнила так же, как и многие молодые артисты из разных краев страны, заслужившие в Ереване первые аплодисменты.

Ереванская публика могла шокировать артиста своей детской непосредственностью. Если зрителю нравилось — он мог аплодировать столько времени, сколько ему позволял запас энергии, не считаясь с окружающими, со временем, да ни с чем на свете. Зритель вскакивал с места и кричал «Айо!» («Да!») на той музыкальной фразе, которая ему лично пришлась по душе.

Если же не нравилось — никакие приличия не играли роли: выступающего могла настигнуть страшная, глухая тишина зрительного зала…

Алла Пугачева в самом начале своей известности приезжала в Ереван вовсе не петь. Ее ждали друзья, жившие в знаменитом «кривом доме» на улице Московян. Но частный визит в Ереван не мог остаться лишь частным визитом, если тебя заметил и полюбил этот город… И стала эта любовь взаимной, потому знаменитая песня «Звездное лето» прозвучала именно здесь, в армянском детском фильме с тем же названием. Может быть, не случайно, что именно тут Пугачевой впервые захотелось самой написать слова к песне! Помните — «Я так хочу, чтобы маленьким и взрослым / Удивительные звезды дарили свет». Это — об Армении. Следующие визиты в Ереван Пугачевой скрывать не удавалось: вездесущие мальчишки из «кривого дома» выбегали на улицу и сообщали всем прохожим: «А у нас Алла Пугачева приехала!»

Такие люди как скрипач и дирижер Владимира Спиваков, актер Михаил Державин, директор «Эрмитажа» Михаил Пиотровский были связаны с Ереваном родственными узами, и Ереван этим родством гордился.

Есть немало случаев, когда в артисте, приехавшем сюда, находили что-то новое, выходившее за рамки его амплуа. Например, всю жизнь игравший в кино Ленина артист Юрий Каюров сыграл в Ереване одну из первых своих «не-ленинских» ролей. Значит, кто-то увидел в нем то, что другие не замечали, что-то большее, что-то новое.

Ролан Быков снова и снова приезжал в Ереван подбирать юных актеров, и обрел здесь много преданных друзей…

Поэт Максим Танк после поездки в Ереван занялся вдруг переводами армянской поэзии…

Кто принимал их, какая среда, какие «дома» влияли на их выбор, меняли их творческие планы? Многие из них характеризовали свое отношение как «дружбу с Ереваном». Приезжали не только выступать, отдыхать или работать. Приезжали дружить.

Ереван бы способен не только заметить, но и, не колеблясь, поддержать тех, кому мешают творить. Когда Андрей Тарковский был в опале, в Ереване сняли фильм по его сценарию. Иосиф Бродский перед эмиграцией нашел здесь приют у своих друзей…

Конечно, не так удивительно, когда друзья и коллеги приходят на помощь, даже идя на риск. На то и друзья…

Но как не вспомнить, какую роль сыграл для российской рок-музыки Ереванский такосомоторный парк №1!.

Советская цензура в лице «худсоветов» могла лишить права выступать любого певца, любую музыкальную группу. Когда такое происходило, многих спасала Армфилармония (позже — Армконцерт). Никогда не бывавшие в Армении ансамбли с легкостью записывались в «армянские артисты»: сюда цензура добиралась не всегда. Когда и это не помогало, был еще один выход — объявить ансамбль «самодеятельным». Им ведь тоже позволялось выступать. Вот как-то и повелось — записывать всех в «самодеятельность Ереванского таксопарка №1». «Первый таксопарк» был организацией мощной, богатой, почти мафией. В случае чего, его руководство могло решить «любые вопросы»… А артисты — что? Они порой даже и не знали, что числятся где-то там в Ереване водителями и диспетчерами! Ансамбль «Мираж» с Татьяной Овсиенко, «Машина времени», целый ряд известных и забытых ныне групп и солистов… Вообще-то мало кто из них был известен и интересен ереванским слушателям. В Ереване по-прежнему слушали только свою да западную музыку… Но срабатывал рефлекс — людям мешают делать то, что они хотят! И ереванцы приходили на помощь.

…В одном туристическом справочнике ФРГ в 80-е годы писалось: «Красотам Армении перестаешь удивляться, как только познакомишься с местными жителями. Живой интерес и желание помочь во всем — вот главная армянская красота».

Ереван не раз становился местом проведения всесоюзных мероприятий. Любопытно, но присходило это именно тогда, когда в других местах по каким-либо причинам этого сделать не удавалось. Кандидатура Еревана почти всегда возникала в последний момент, становилась «палочкой-выручалочкой».

Так, «по запасному варианту», в Ереване проводились Всесоюзная филателистическая выставка, Всесоюзная выставка молодых художников, три Всесоюзных Дня физика, да и целый ряд других культурных и спортивных мероприятий.

По разным причинам многие из них были немножко рискованными по советскому времени. Филателистов, например, считали чуть-чуть спекулянтами, молодые «непроверенные» художники могли выдать что-то недозволенное, а скандально антисоветского юмора бесшабашных физиков как огня боялись комсомольские чиновники Москвы, Гомеля и Одессы…

Каждый из этих праздников, проведенных в Ереване, дарил гостям впечалляющий всплеск раскованного, неподцензурного общения, и Ереван приобретал сотни и тысячи преданных друзей.

Был, правда, один курьезный случай…

…В 1981 году, когда Еревана имел стойкую репутацию города, почти свободного от цензуры, Стас Намин организовал Ереванский рок-фестиваль. До 1981 года на ереванском велотреке выступало несколько зарубежных групп, а вот российская рок-музыка была ереванцам практически неизвестна. Более того, ереванцам было непонятен тот бесшабашный пыл, с которым вырвались из-под цензуры на вольный ереванский воздух российские музыканты. Хотя ожидалось выступление знакомых ереванцам Пугачевой и Леонтьева, но уже на второй день фестиваля публика не пошла: большая часть программы была очень слабой. Увидев полупустые трибуны, организаторы фестиваля открыли ворота настежь и впустили публику без билетов. Началась давка, параллельно с выступающими на сцене где-то под трибунами давали концерты какие-то не попавшие в число официальных участников российские группы. У российских гостей подобный разгул вызвал только восторг, если судить по тому, с какой гордостью некоторые из них потом вспоминали о своем участии в «Ереванском Вудстоке». Зрители же от редкостной давки, от «бесшрджапатной» смеси рабизной и «хипповой» публики, от непривычно «протестного» содержания песен пришли в опасное массовое возбуждение, снесли запертые ворота запасного выхода (в сторону парка) и рванулись по домам. Чтобы ворота на подобных мероприятиях срывали — это бывает, не так ли? Но чтобы вот так — обидно: не вовнутрь, а наружу, чтобы убежать от артистов!

Впрочем, оценили гости и хозяева это событие совершенно по-разному. Стас Намин впоследствии писал, что «Первый Всесоюзный рок-фестиваль» удался на славу, что на нем было 70 тысяч зрителей (сознательно или нет, он приписывал велотреку емкость огромного стадиона «Раздан»).

А в армянском Совете профсоюзов, говорят, родилась презабавная бумага, которая гласила: «Запретить Стасу Намину (А. Микояну) принимать участие на территории республики». Вот так вот! С тех пор Намин больше «не принимал участия на территории республики». Зато после фестиваля обрел такую скандальную популярность, которой не давали ему многолетние усилия в музыке. И первым из советских рок-музыкантов он был выпущен на гастроли за пределы СССР.

По контрасту с этой историей, все массовые мероприятия, проводившиеся в культурно однородной среде, под контролем конкретного шрджапата, проходили замечательно.

Не могу не вспомнить Всесоюзные Дни физика, которые организовывали студенты физического факультета Ереванского универститета. Сотни гостей из Новосибирска, Москвы, Ленинграда, Харькова, Одессы, Киева, Минска, Тбилиси…

Десятки тысяч людей — студентов и просто людей с улицы — становились зрителями церемонии открытия юмористического праздника на площади перед Университетом. В воздух взмывал большущий воздушный шар, Мисс Физика верхом на лошади открывала праздник, в актовый зал Университета без всяких билетов входили все, кто смог в нем поместиться — «свои» и «посторонние». Участники концерта, составленного из студенческих песен и спектаклей театров миниатюр, мгновенно чувствовали — в Ереване можно показать и те номера, которые в родном городе наверняка запретили бы комсомольские «вожаки». Поэтому радостно прохаживались в уморительно смешных скетчах и по партии с комсомолом, и по очередям и дефициту. Доставалось не только Леониду Ильичу, но даже и Ленину.

Как будто сам воздух подсказывал здесь — ереванцы не «настучат», им можно доверять.

Хозяева праздника не отставали от гостей. Многие спектакли и песни прославили ереванский физфак. Правда, ереванцам была в диковинку острота политического сарказма в юморе гостей из России, и они осваивали непривычную тему через шутки русских друзей.

Несколько дней перемещался по городу праздник физиков. В Клубе Физгородка проходил конкурс песни, в студенческих общежитиях — дискотеки, затем следовали экскурсии в Бюракан или Аштарак, заканчивающиеся бурным веселым застольем.

По городу гуляли группы физиков из разных городов, кто хотел — вывешивал в понравившемся кафе юмористические плакаты (хозяева кафе потом звонили на физфак: «Нельзя ли прислать еще таких плакатов?»). Кто хотел — читал вслух юморески прямо на Оперной площади, собирая вокруг себя слушателей из вышедших на верчернюю прогулку горожан …

Стоит ли говорить, что никаких инцидентов не было.

Помню, вел я, недавний выпускник физфака, что-то вроде дружеской экскурсии для гостей-физиков из Москвы:

— А знаете ли, коллеги, что у нас в Ереване почти нельзя встретить на улице пьяного?

И тут, будто нарочно, чтобы доказать мою неправоту, из соседнего переулка донеслось нестройное пение с армянским акцентом: «Шумел камыш, деревья гну-у-лись!». Ошарашенный, я замолчал… Потом вся наша компания нерешительно потянулась в переулок, откуда доносилось пение…

Ба! Да это наш друг-физик из Новосибирска подружился с местными мальчишками. Усевшись на бордюре, он бренчал на гитаре, а дети старательно подпевали старинной русской песне.

Дружба участников «Дней физка» в Ереване, знаю это по собственному опыту, продлилась десятилетия.

Думаю, настоящих друзей принесли ереванцам фестивали «Студенческая весна» Политехнического института, научные конференции, шахматные олимпиады. И не только они: приезжали в Ереван специалисты ли в командировку, актеры ли на киносъемки, военные ли на службу — они становились общими гостями. А уезжали — оставались кому-то друзьями. А всех, почувствовавших дух Армении, называли «айасер» («армянолюбы») или «Ереван аскацох» («знающие толк в Ереване»).

[Grig]

Стройки, долгострои, радости и беды

С 60-х годов многое изменилось в Ереване. Однако армянское сознание привыкло оценивать успехи и достижения прежде всего новостройками. Чтобы продолжать быть любимым, городу надлежало всегда строиться, переживать дебаты по поводу новых архитектурных проектов. Когда сегодня я вижу бурную реакцию ереванцев на те или иные новостройки, хочется напомнить ереванцам, что так было всегда.

В 70-е годы шла массовая жилая застройка районов на периферии города: осуществлялось планомерное превращение города в столицу с миллионным населением. Пятиэтажки на ближних окраинах сменялись девятиэтажными домами в более удаленных районах. Появились многоэтажные дома и в центре города. Каждое такое здание сперва вызывало резкое отторжение: Еревану было трудно прощаться с образом равномерно застроенного города, почти из каждой точки которого был виден Арарат…

Но одновременно в Ереване шло и совершенно другое строительство. «Культурный энтузиазм» 60-х годов перерастал в образ жизни, и ереванской цивилизации было нужно увековечить все свои победы в виде архитектурных сооружений!

То, что Армения дала миру чемпиона мира по шахматам Тиграна Петросяна, в сознании ереванцев означало, помимо всего, что в Ереване нужно что-то построить в этой связи. Архитекторы ухватились за эту идею, и в 70-х на берегу Гетара встал красивое, и, как всегда, очень оригинальное здание Дома шахмат — в виде трехгранной призмы.

Идея треугольного Дома шахмат могла бы ошарашить кого угодно, только не жителей этого города, приветствовавших всякие нетривиальные ассоциации. Тут наоборот, многие считали, что форма здания сильно напоминает… шахматную ладью! В одном из путеводителей так простодушно и писалось: «Дом шахмат — здание в форме треугольной шахматной ладьи».

Люди гордились теперь не только Тиграном Петросяном, но и его домом, а это было важно. Продолжалась традиция 60-х, когда дом становился символом выдающегося человека, и благодаря которому та или иная сфера деятельности (в данном случае — игра в шахматы) символически «прописывалась» в Ереване.

Уже в 80-х возле Дома шахмат поставили памятник Тиграну Петросяну — первый в мире памятник шахматисту.

Победы футбольной команды «Арарат» преумножили число футбольных болельщиков. Следствием этих побед стало строительство великолепного стадиона «Раздан». Обязательный ход армянского архитектора — странная, почти шокирующая форма строения. Очень уравновешенная при бьющей в глаза асимметрии. Новый стадион на 70 тысяч зрителей как бы висел над кромкой ущелья. Казалось: так стоять он не может. Но не упадет: скорее уж взлетит!

Как и все другие стройки-символы, как и творения армянских архитекторов в Москве, стадион имел, на первый взгляд, симметричную форму, которая на взгляд второй оказывалась вызывающе острой, сложной асимметрией. Удивительна способность армянских архитекторов создавать такие формы, которые нельзя забыть, но и невозможно точно запомнить!

В 70-е годы периферийная часть города, наконец, избавилась от художественного диктата центра и обрела свои собственные дома-символы и памятники.

Пустовавший пьедестал Сталина в парке Победы занял монумент «Мать Армения».

Вне центра города поселились новые здания-вехи: Дом Физика, Дом связи, Дом печати и красивые дома научно-исследовательских институтов. Часто люди даже не знали, что делается за стенами таких НИИ, но архитектурный образ подтверждал признание важности науки для Еревана.

Рассказывая о видных стройках, нельзя не упомянуть, что в эти годы решения зависели уже не только от профессионалов-архитекторов, но и от партийно-государственной верхушки республики, которая, по контрасту с 60-ми, была и высокообразованной, и чрезвычайно активной. Архитектурных учреждений, к тому же, стало много, они конкурировали, их функции и полномочия пересекались. Не в армянском характере было скидывать с себя ответственность или сидеть сложа руки. Наоборот. И руководители республики, и каждый из архитектурных коллективов считал себя способным обойтись «без всех», а свое решение считали самым лучшим.

Для всех из них была естественно желание продолжать идею сооружений-символов, отражающих достижения в определенной сфере деятельности. Но в отличие от наполненных энтузиазмом шестидесятых годов, дело все больше шло к построению формальных вешек, знаков, не связанных с конкретными кругами общества. Мотивом архитекторов было желание во что бы то ни стало реализовать свои фантазии, а мотивом руководителей города — обыкновенная показуха. В городе стали чаще строить не то, что ждали жители.

Например, горожане давно обсуждали, что Еревану нужен Дом кино. Его проектирование затягивалось, а в это же время строился большой трехзальный кинотеатр «Урарту». Такой кинотеатр не мог бы выполнять те функции «дома», которые были нужны ереванцам.

Когда кинотеатр был готов, где-то в руководстве республики решили, что будет «политически неверно», если кинотеатр с названием «Урарту» окажется больше, чем кинотеатр «Москва». Решили переименовать «Урарту» в «Россию». Ереванцам очень нравилась «Россия» в форме китайской пагоды, да еще с текущей по скатам крыши водой (для охлаждения кинозалов в жару), однако смотреть кино охотнее ходили в кино «Наири» или «Москва», каждый из которых имел свои традиции, и ждали — когда же построят Дом кино, который мог бы заменить Клуб КГБ?

Проектом, который не нашел понимания, был «Дворец молодежи»: его горожане тут же окрестили «кукурузным огрызком». Гостям города нравилось оригинальное здание красиво вписанного в склон горы дворца, и многие выражали недоумение: что это ереванцы так злобствуют по его поводу?

Скрытая причина была в шрджапатном устройстве ереванского общества. Ну, не было в Ереване такого шрджапата — «молодежь»! Были молодежные компании, но вряд ли многие из них готовы были делить один общий дом! Не было и деятельности с таким названием (вроде «работы с молодежью»). Кто, спрашивается, должен был владеть Дворцом молодежи, когда он будет готов? Очень хорошо помню, что на этот счет ходили жаркие слухи. Одна из страшилок состояла в том, что Дворец отдадут горкому комсомола…

В результате профессиональные и досуговые круги надолго встали в двойственную позицию по отношению Дворцу молодежи: то игнорировали его, то кто-то пытался его хотя бы временно присвоить, проведя выставку или концерт в роскошных «ничейных» залах. То поселялись в нем какие-то неприятные компании, и он надолго обретал дурную славу…

Идеи знаковых зданий множились, как грибы. Некоторые здания перестали вписываться в город, они строились просто так, как отдельные, ни с чем не связанные точки.

Ереванцам удавалось иногда добиться от архитекторов представления их проектов по телевидению или на выставках. Были случаи даже, что выбор проекта происходил публичным голосованием, которое устраивалось в Доме художника.

Каждая знаковая стройка была связана с неким героическим сюжетом «выбивания разрешения из Москвы» руководством республики, что увеличивало его популярность.

Стройки, для которых выбить разрешение удавалось не сразу, превращались в «долгострои», а худшей пощечины ереванцам, глубоко преданным строительству своего города, и быть не могло…

…В центре Еревана целое десятилетие просуществовал огромный голый пустырь, покрытый не то что песком — мелким, как мука, пылью. Это было место, где, по замыслу архитекторов, должен был появиться «Зеленый бульвар». Автор этих строк сам прожил молодость на «берегу» этого пустыря размером 100 на 500 метров. За это время его раз пять переименовывали то в «Проспект Республики», то в «Зеленый проспект», то в «Бульвар мира». А за окнами, которые нельзя было открыть из-за летящей пыли, все лежала унылая пустыня.

Но самое загадочное случилось, когда за пустырь все-таки взялись строители. Под окнами загремели взрывы, и вскоре по осевой линии пустыря появились глубокие ямы, обнажившие туфовые пласты. Ямы совсем не походили на «нулевой цикл» под фундамент. Еще два года простоял пустырь с ямами, а потом строители быстро построили в них… бомбоубежища! Казалось бы, все более-менее прояснилось. Но самое забавное ждало впереди: не прошло и года, как строители появились вновь, да в таком количестве и с таким количеством техники, что горожане приходили в изумление: в те годы город испытывал дефицит строителей, которые массово отправлялись в Россию в составе сезонных бригад. Пустырь за несколько месяцев замостили бетонными плитками, базальтовыми блоками огородили места под газоны, а по самому центру, над бомбоубежищами, соорудили фонтаны вида столь странного, что даже благосклонные ко всякого рода нелепостям ереванцы приходили в замешательство.

По вечерам влюбленные парочки, уединяясь на слабо освещенной площадке, мощенной бетонными плитками, в перерывах между поцелуями забавлялись, разгадывая две загадки бесформенных фонтанов: откуда будет литься тут вода и куда она потом будет стекать?

Первая из загадок разрешилась как-то утром на праздник 1 Мая. Из фонтанов во се стороны брызнула вода, ветер понес семиметровой высоты струи прямо на окна соседних домов. Вода щедро хлестала во все стороны и из таких неожиданных щелей, что фантазией строителей нельзя было не восхищаться. Вторая загадка — куда будет стекать вода — оставалось неразгаданной до вечера того же дня… А вечером, сломав бессовестно хлипкий бетон стенок и отодвинув нарезанные строителями тоненько, как бастурма, базальтовые плиточки, вода хлынула на улицы праздничного города…

Фонтаны отключили. Когда бассейны просохли, помниться, десятки людей решительно полезли в них искать — где же, в конце концов, тут сток для воды? Оказалось, в гладком дне бассейнов стоки вовсе не были предусмотрены! Более того, их невозможно было потом приделать: под каждым бассейном была бетонная коробка бомбоубежища — поди продолби ее!

Городским властям прьемьера сюрреалистических фонтанов, по-видимому, очень понравилось. Так что, хотя эти источники наводнения не включали по будням, каждый праздник их запускали вновь: и снова вода хлестала по окнам, и заливало соседний детский садик, и реки текли по так и оставшемуся безымянным бетонному бульвару, и, бурным потоком сворачивая на улицу Ханджяна, вызывали автомобильные пробки…

Если к середине восьмидесятых накопилось в Ереване ощущение застоя и стагнации, то не в малой степени из-за неудачных строек, которые из символа расцвета превратились в символ наступившей полосы неудач…

Просел и покосился стадион «Раздан», хором просели кинотеатр «Россия», Дворец молодежи и новенькое здание Главпочтамта… Вертящийся ресторан Дворца молодежи крутился пару дней и снова замирал. Вода по крыше кинотеатра «Россия» не текла. Цветомузыкальные фонтаны периодически портились, новый мост в Норкском массиве рухнул до завершения стройки…

Все это спешно латалось и ремонтировалось. Затем открывалось снова — с великой административной помпой. Кроме моста: на него махнули рукой и решили не строить…

Сформированное в прежние годы уважение к строительству в Ереване постепенно сменилось горьким сарказмом.

Вспоминали и «показуху» прошлых лет, из-за которой на ереванской улице Строителей один за другим стали разрушаться дома. Как было не назвать такое явление «иронией судьбы»!

Вспоминали и о том, как торжественно был открыт район под названием «Первый участок», а никакого «Второго» за ним не последовало (то, что построили там позже, люди остроумно назвали «Третьим участком»).

Жилье строилось все медленнее, и все худшего качества. Вслед за худо-бедно отстроенным «15-м кварталом» встал микрорайон 12-этажек, составлявших в плане надпись «СССР». Это был «16-й квартал» — микрорайон из одних аварийных домов с периодически падающими на головы прохожих плитами.

Другой большой район, не имевший никакого названия кроме народного — «Бангладеш», был построен с нарушением допустимого расстояния между домами…

Очереди за жильем растягивались, а потом стали и вовсе бессмысленными. У молодых людей исчезла надежда когда-нибудь поселиться в свой отдельной квартире…

Для руководства республики неуспешные стройки были ударом по престижу власти. Построили роскошный Дворец съездов. Очередное «ничейное» здание в очередной раз ереванцам не понравилось…

Выход нашли в еще одном грандиозном проекте — Спортивно-концертном комплексе (СКК). Как и все предыдущие стройки, «Комплекс» превратился в тягучий долгострой с обещаниями и провальными попытками привлечь студентов к уборке мусора на стройке. Как и все другие здания, СКК «открывали» по несколько раз. И все же ереванцы «приняли» СКК — громадное сооружение, на вид легкое, как бабочка.

К сожалению, полоса неудач не знала исключений: «Комплекс» вскоре сгорел. Его восстанавливали под личным контролем Карена Демирчяна коллективы заводов и институтов Еревана. Восстанавливали с упорством и старанием, будто старались дать бой полосе невезений. Восстановили. И полюбили еще больше.

…Если смотреть от подножия монумента «Мать-Армения», Ереван кажется коллажем, склеенным из выделяющихся на ярком розово-оранжевом фоне причудливыми фигурами больших «знаковых» архитектурных сооружений. Каждое из них достойно быть центром всей панорамы, для чего их так много тут — уникальных? Приглядитесь: это просто разновозрастные внуки собрались, чтобы сфотографироваться вместе с любимым дедушкой — Араратом.