Статья Сержа

[kaivaz]

То есть в сухом остатке у нас следующее: мухи отдельно, котлеты отдельно.

- Развивать связи, торговать, интегрироваться с Турцией мы будем

- Бороться за признание Геноцида, восстановление справедливости мы тоже будем.

И как это все совмещается я не знаю... Точнее, не хочу знать... Противно.

[Grig]

Если это:

Развивать связи, торговать, интегрироваться с Турцией мы будем

прибавить

к этому

Бороться за признание Геноцида, восстановление справедливости мы тоже будем.

,

то наверное, получится

вот это:

Возможная интеграция с Турцией, открытие границ, появление кучи таможенных переходов, полномасштабное появление турецкого капитала в Армении, подписание совместной Декларации, осуждающей Абдул-Гамида, с его деструктивной политикой по отношению к нетюркскому населению Империи, и, мягко, осуждающая первых младотурков, которые не обеспечили полноценные условия армянскому населению, при перемещении с района боевых действий вглубь Империи, в целях обеспечения безопасности последних, в результате чего имелись многочисленные жертвы.

Гадко и мерзко...

[adabas]

вообще вся эта затея с налаживанием отношений с турцией мягко говоря удивляет, если учесть не самый высокий рейтинг сержа...

помоему он в стамбуле.. в полном стамбуле

[kaivaz]

Возможно это такой пиар Армении - на грани фола.

Возможно САС точно уверен, что никакой Гюль не приедет, что его призывы в Волл Стрит Джорнеле остануться нуслышаными - и всё это лишь красивый рекламный ролик Армении.

Только перед кем реклама? И с какими целями? Ещё раз показать, что мы готовы работать без предусловий? Так мы это с 1998 года повторяем - это официальная линия РК и СС...

Может расчёт на то, что Партия Справедливости и Развития (Эрдоган-Гюль), переживающаяопасные времена, не пойдет на этот непопулярный визит. Только для кого он "непопулярный"? В самой Турции он пройдет незаметен. Турки вообще не знают где находится Армения.

[Alexandre Rodrigues]

То есть в сухом остатке у нас следующее: мухи отдельно, котлеты отдельно.

- Развивать связи, торговать, интегрироваться с Турцией мы будем

- Бороться за признание Геноцида, восстановление справедливости мы тоже будем.

И как это все совмещается я не знаю... Точнее, не хочу знать... Противно.

[Kompot]

Что за танцы с бубнами вокруг футбольного матча .... Ну приедет какойто Гуль или Буль ...... Ну и что ? Что разве обычный турок не может купить билет и прийти на стадион ?

Вы лучше подумайте как играть будут ... Или не хотите играть с турками - не играйте ....

[Alexandre Rodrigues]

Возможно это такой пиар Армении - на грани фола.

Возможно САС точно уверен, что никакой Гюль не приедет, что его призывы в Волл Стрит Джорнеле остануться нуслышаными - и всё это лишь красивый рекламный ролик Армении.

Только перед кем реклама? И с какими целями? Ещё раз показать, что мы готовы работать без предусловий? Так мы это с 1998 года повторяем - это официальная линия РК и СС...

Может расчёт на то, что Партия Справедливости и Развития (Эрдоган-Гюль), переживающаяопасные времена, не пойдет на этот непопулярный визит. Только для кого он "непопулярный"? В самой Турции он пройдет незаметен. Турки вообще не знают где находится Армения.

[kaivaz]

Может расчёт в другом.

Что, признав Геноцид (даже в какой-то полуущербной форме) Турция взорвется изнутри.

Это, типа, ИА приехал на футбольный матч в Степанакерт. Аз-ан устанавливает дип. отношения с НКР... Из этой же серии.

Только сдаётся мне никакого взрыва изнутри не будет. Признают Геноцид и точка. И рядовой турок похлопает широко открытыми глазами и пойдет дальше курить свой кальян и ронять какашки от страха быть посаженным по 301-й статье.

[Alexandre Rodrigues]

Может расчёт в другом.

Что, признав Геноцид (даже в какой-то полуущербной форме) Турция взорвется изнутри.

[kaivaz]

Резня

Не хочу спешить в тот проклятый черный день. Пусть кусочек детства подольше побудет у меня перед глазами. Куда спешить — на бойню? К ятагану турка с адской душой? Нет, не хочу идти дальше — там пропасть для моего народа. Там я в Армении, там наш дом, наша земля, наша страна...

В этом поле я когда-то искал мать...

Братец Мадат, порой мне кажется, что я по-прежнему там — в лощине горы Ухт, в нашем поле Аветхан неподалеку от «кривых деревьев».

Помнишь?

Этот день был обычным днем для нашего села. Хорошо помню — дядя Назар пахал поле Аверхан. Торгом помогал отцу, сидя на ярме вола.

hO-hO! Вол Хендук (Сумасбродный. — Прим. перев.), тяни свое ярмо, чтобы отец глубже пахал...

И мы с Мадатом были там, собирали кьяхмуд (сорт травы. — Прим. перев.) со свежих борозд. Гоняли туда-сюда черных скворцов. Широко расставляли руки, пытаясь поймать их, а они улетали и садились на другой ком земли. А как они клевали червей и кормили недавно вылупившихся, раскрывших клювы птенцов! Мы тоже пищали, как птенцы. Ели собранный кьяхмуд, отмыв его в воде, которая текла на краю поля. Делились с дядей и Торгомом. Когда добирались до края поля, бросали им траву пригоршнями. Наступил полдень, и Торгом принес воды из чистого родника, чтобы все могли пригубить и дядя с удовольствием напился бы, усадил бы нас с собой рядом поесть.

— Ешьте-ешьте, чтобы вырасти, стать такими же, как фидаины, орлами с огромными-огромными крыльями...

«Что услышите в воздухе?

То, чего еще не слышали»

Дядя оставил рогаль, нагнулся и приник ухом к земле.

— Нет, не слышно... опоздает...

— Кто, что опоздает?

— Голос русских пушек. Должны занять Эрзрум, придут сюда.

— Когда придут?

— Не знаю. Господи, приблизь день нашего освобождения!..

— hО-hО, — крикнул волу Торгом.

— Кричи, Торгом, матах — чтоб твой голос стал зерном...

И дальше пахал поле дядя Назар...

— ?? ?, ?? ?, ??? , ??? , ??? ??? ,

?????? ?????? ????? ? ,

?????? , ?????? , ??? ? ??? ,

???? ????? , ??? ??? :

?????? ????? ????? ,

???? ????? ??? ??? ,

???? ????? ??? ????

???????? ??? ?? ????? :

???? ?????? ?? ?????? ,

????? ???????? ??????? ...

?? ?, ?? ? ??? , ??? ? ??? ...

(hО-hО паши, глубже паши,

Твое колено праведнее души.

Пойдешь-вернешься, мой вол,

Борозду проведешь, мой вол,

На пахоте твоей заколосится пшеница,

И морем станет хлеб армянина.

Пусть затмится коготь врага

В лучах света твоего лба.

Будем работать пахарями,

Сотворим благословение над лавашем

hО-hО, мой вол...)

— Мадат, по сухому склону человек спускается, видишь? — спрашиваю я.

Мадат пригляделся и крикнул:

— Отец, отец, по склону горы Ухт спускается человек... Сюда идет...

— Человек? Куда он собрался? Уже вечер, еле успеет дойти до деревни...

Эх, Мадат. Пусть бы этот человек шел, шел и не дошел бы до нас, пусть бы этот вечер никогда не закончился...

Дядя крикнул:

— Торгом, собирайся, пойдем. Уже темнеет, давай, мой ягненок, давай.

А Мадат, не отрываясь, смотрел на того человека.

— Смотри, он уже дошел до края нашего поля. Машет руками...

— Цо, хей! Чей ты сын, осел-армянин? Для кого ты пашешь и сеешь? Эта дорога ведет в Хнзри?

— Да, дойдешь, дойдешь, — ответил дядя. — Постой, Торгом.

— Цо, этой ночью должны напасть на вашу деревню. Цо, вырежут армян — старых, молодых, всех ваших должны уничтожить... Цо, оставь все, беги в село, спасите хотя бы этих детей...

Рогаль выскользнул из рук дяди, упал в борозду...

— Что ты говоришь, Божий человек, что пророчишь? Кто ты, добрый или злой призрак? Исчезни, призрак!

— Я не призрак, ошеломленный армянин, — я курд. По ту сторону этой горы течет по ущелью поток крови... Оттуда спешу... Страшную, черную весть несу вам... Всю область Байбурд согнали — вырезают, уничтожают вас, армян... Иди в деревню, быстрей скажи другим... Этой ночью вырежут вас всех, никого не пощадят — всех, каждого...

— Торгом, ягненок, я пойду в деревню, — испуганно крикнул дядя. — Если сможешь, распряги буйволов, не сможешь, ребят позови... А я пойду в деревню... пойду в деревню...

Потрясенный, обезумевший, спотыкаясь и падая, с криком «харай», он побежал к деревне и вскоре скрылся из виду... Скрылся по сей день и навсегда...

Мы не смогли распрячь буйволов, Торгом стоял, опустив руки. Широко раскрытыми глазами он искал человека, принесшего дурную весть. Не было его нигде... Как призрак, скрылся в развалинах, пропал. И вдруг мы все трое разом стали кричать, глотая слезы:

— Курд, курд, где ты, куда ты пропал?

Тишина настала, даже птиц не было слышно... Тишина.

Мадат посмотрел на Торгома.

— Торгом, буйволы остались. И рогаль упал, жалко...

— Замолчи. Вот прут, вон скребок. Пойдем в деревню, пойдем в деревню... — повторял Торгом.

Мы побежали следом за ним в село, добежали до холма. Село почернело, превратилось в кричащую, вопящую кучу: люди, животные — все смешалось. Торгом стал плакать, и мы вместе с ним... Добежали до своих домов, ближайшие дома были нашими. Нас обняли, приласкали, отпустили... Тацу окаменел.... Собрались вокруг него. Взволнованно смотрели по сторонам и молчали... Ждали слова друг от друга...

Что делать? Женщины всхлипывали, теряли сознание. Вздохи мужчин вторили друг другу.

— Все проходы в горах заняли, теперь нападут на село. Что нам делать?

— Турецкий сброд, вооруженный кинжалами, с войском, с заптиями, во главе с мюдиром. Этой ночью должны вырезать нас...

Тьма опускалась. Скот толкался, ломал двери загонов, искал выхода, волновался без хозяев. Блеяли, мычали, бодали друг друга. Невозможно было ничего решить. Сумерки превратились в темноту — единственное, что произошло как обычно. Никто не мог ничего поделать, не видел выхода. Каждый оставался со своим горем, в своей Тьме.

* * *

Как это вышло, не знаю, но мы оказались в тонратуне Али Османа вместе с женой моего дяди Назара — мамой Армазан: я, Торгом, Мадат, маленький Саркис и ее грудной младенец. Дед умолял Али Османа укрыть у себя хотя бы детей. Сначала тот испугался, отказал. Но, немного погодя, передал, что согласен. Однако его обещание было очень двусмысленным и не внушало доверия — сказал, что не может поручиться за освобождение, поскольку по приказу правительства всякий, спасший армянина, считается предателем ислама и должен быть казнен. Тем не менее на одну ночь он уступает мольбе моего деда, поскольку его собственные сыновья, и особенно достойный Хайдар, просят и настаивают на том же.

Я слышал, что незадолго перед этим некий сведущий и деловой курд доверительно и очень откровенно поговорил с моим дедом, раскрыв ему секрет, возможно, показавшийся Тацу неправдоподобным. Он сообщил, что всех армян уничтожат и предложил, отказавшись от дома и имущества, передать их ему или другому курду и всем родом спастись от грядущего несчастья. Если мой дед согласится, то он поможет нашему роду, перевезет нас в Дерсим. Турку там нечего делать, там независимые курды. Несмотря на такую ясную альтернативу, дед не смог оторваться от родной земли. Услышанное показалось невероятным — возможно ли, чтобы людей полностью уничтожили на их собственной родине? Какая невыразимая дьявольщина! Ведь существуют мир, люди, государство, другие народы...

Эй, режут, истребляют, государство уничтожает наш мир, выкорчевывает армянство из Армении... Спешите!

Молчание, пустота...

Никакой помехи, никакой острастки — турок занят своим людоедским пиршеством...

Эй, помогите! Разве нет в мире человеческой силы, человеческой надежды, человеческого возмущения?

Мы находились в доме Али Османа. Был поздний вечер. Мы, малыши, заснули. Нас разбудили, мы сразу не поняли, зачем. Рядом с мамой Армазан стояла жена брата Али Османа — Хатун. Она торопила, шептала что-то.

— Скорее, скорее выходите...

Лицо мамы Армазан было мокро от слез, ее душил плач... Мы даже писка не издали, онемели — мы в чужом доме.

Нас выгнали вон. Там стояла кромешная тьма, луны не было. Слышались какие-то голоса, выстрелы. Мы больше ничего не знали, плакали беззвучно. Почему, почему, почему? Ничего не понимали. Держались за подол мамы Армазан, а ее толкали, торопили. Дошли до боковой стены тонратуна. Рядом был открыт широкий проход. Протолкнули на ту сторону нас, следом маму Армазан и проход закрыли.

Мы попали в какую-то кучу. Темно, ничего не видно. Каменный мрак молчания, воздух молчания душит. Дышать невозможно, тем более видеть хоть что-нибудь. Там был ад, но даже в нем не осталось места, ад был переполнен.

Дети, матери, женщины, старухи со всей деревни заполнили этот сенник, заброшенный сенник Егии. Мы всегда боялись играть на его крыше — это была куча земли.

Молодым невесткам объяснили, что ради спасения более или менее подросших детей следует удушить грудных, ничего не понимающих... Душили и молча теряли сознание.

Наверху бегают по крыше. Крики, мычание, блеяние... Собирают разбредшееся по деревне стадо, угоняют. Пахнет кровью.

Постоянно слышатся ружейные выстрелы, крики и вопли. Это погром, бойня. Причитать нельзя — услышат.

Одна из женщин все-таки запричитала:

— Нас собрали здесь, должны сжечь...

Вдруг слышится безумный крик. В самом деле, должны были поджечь, но Али Осман-ага попросил этого не делать — сенник прилегал к стене его дома. Даже с оружием сопротивлялся...

Узнав эту весть, женщины бормочут «будь благословен»... Я прижался сам не знаю к кому... Страх и ужас исчезли, осталась только дрожь. Еще живы несколько грудных младенцев. Они начинают плакать.

— Умертви, не давай ему плакать, — шепчут рядом другие женщины. — Узнают про наше убежище.

У меня до сих пор в ушах голоса женщин, выдыхающих проклятья:

— Турок, чтоб весь огонь мира обрушился на твою голову, чтоб в твоем ребенке плясал ад. Дай Бог, чтоб ты сдох на месте, чтобы молнией тебя разорвало.

— Цо, какой бог? Аллах разрушил нашу страну, режет армян.

Рассветет когда-нибудь или мы навсегда попали в мир тьмы? Спим мы или нет? Задыхаемся или дышим?... Мы уже не в состоянии ни о чем думать. Снаружи и внутри одинаково темно...

Наверное, потому и не помню, в какой день, в какой час, каким образом нас вынули из этой живой могилы и отвели в центр деревни, бросили в большой тонратун тетушки Воски и учителя Хачатура. Только помню, что во время перевода мы увидели труп сумасшедшего Мисака, пролежавший уже несколько дней, зарезанных членов семьи барабанщика Егии и другие жуткие картины.

Сразу начали выводить мальчиков и группировать по возрасту.

— Манук, Манук, Ман... — и я со слезами закрываю глаза...

Спим мы или умираем и воскресаем? Не знаю... Как во сне до моего сознания доходят чьи-то слова:

— Армазан, пойди, принеси его, пусть он умрет на наших руках...

Как сумела Армазан пройти через оцепление и принести с помощью курдского пастуха умирающего Манука — не могу сказать, не видел...

Видел, как Манук, порубленный, с раздробленными костями, валялся без сознания в собственной крови. Его в числе старших парней увели к скалам в ущелье, там всех забили, изрубили и свалили умирать в ямы. Манука в самом начале ударили ножом в спину, потом истерзали железными прутьями и бросили вниз. Остальных, изрубленных, навалили сверху...

Тем не менее Манук не умер. Ночью открыл глаза и понял, что лежит под трупами... Проблески сознания помогли ему сделать усилие, выбраться наружу, заткнуть раны обрывками одежды и побрести к деревне... Добрался до порога соседа, курдского пастуха Тамо. Курдский пастух, сосед дедушки Мартироса, услышал ночью, как кто-то скребется в дверь, осторожно открыл и увидел Манука, лежащего на пороге в крови. Послал весть, чтобы его забрали. С помощью того же Тамо принесли несчастного к нам, в это скорбное место, и вот он трепыхается, лежа в крови у нас перед глазами. До сих пор вижу его будто воочию. Как мне забыть все это, Мадат?

На третий день стало ясно, что резать будут всех — дом за домом, род за родом... Уничтожали организованно, по спискам. Спрятаться было уже невозможно — деревня находилась в крепком оцеплении. То утро должно было стать последним для нашего рода, настала наша очередь — нас должны были зарезать. Мы были последними детьми, пришли забрать нас троих. Прочли по списку:

— Торгом, Мадат, Дживан.

Бабушка Змо обняла меня за ноги.

— Куда вы их ведете, аман, они же маленькие, меня заберите.

Мать Армазан помешалась — облизывала их кинжалы.

— Сейчас умерщвлять не будем, — ответил аскяр. — Их хочет видеть мавин (т. е. дьякон Тацу. — Прим. перев.). Отведем, покажем и приведем обратно.

Мы с Мадатом ничего толком не понимали, спешили поскорее выйти из этого места скорби и плача, из этой живой могилы. Торгом отставал, но его подтащили и забрали вместе с нами.

Выяснилось, что моего деда и других стариков еще не убили. Их собрали возле дома Грбиченц, чтобы оттуда повести резать. Там дед и пожелал узнать, живы ли мы еще? Умолил, уговорил охранника-аскяра, дал ему последние золотые из кармана, чтобы тот разрешил еще раз увидеть внуков. Все остальное золото — килограммами — он успел поспешно зарыть возле дома. Место не успел никому указать. А теперь и я не хочу говорить — если его до сих пор не нашли, пусть не найдется вовек.

Плача, мы шли друг за другом. Вооруженный аскяр привел нас на «черкесскую» крышу дома Грбиченц.

— Стойте здесь.

Солдат было двое, они тоже ждали.

Вдруг перед нашими воспаленными глазами появились потухшие призраки, наделенные телом. Одна-две-три-четыре.... девять-десять... движущихся кучек пепла.

Дедушка увидел нас, мы — его... Он вытащил крест, в глазах блеснула слабая надежда, губы и руки задрожали. Весь скрючившийся, он уже не был похож на человека. Как будто вышел на свет из разверстой могилы, только для того, чтобы увидеть нас и вернуться обратно.

Мы были на крыше, он — внизу. Дед отвернулся, не мог смотреть на нас. Прислонился к стене, чтобы не упасть. Потом снова повернулся, постарался встать как можно ближе и прошептал:

— Ложитесь, свесьте вниз руки, я их поцелую... Свят-свят.

Как мы ни свешивались вниз — он не дотянулся, было слишком высоко. Поспешно подложил под ноги камень и еле-еле дотянулся до наших рук. По одной потрогал, погладил. Он что-то положил в мою ладонь. Аскяр решил, что это золото, подошел проверить.

«Это маленький ножик. Умоляю, не отнимайте, пусть у него останется», — попросил Тацу. «Это мой Дживаник, краса Ерзнки...», — сказал он и свалился.

— Разве сам он уцелеет, чтобы ножик остался? Айда, двигайся...

И его потащили, смешали с остальными. Нам разрешили смотреть им вслед. Мы плакали. Под присмотром аскяров их перевели по бревенчатому мосту через речку. По ту сторону бил обильный родник. По одному подошли они к струе воды и, набрав по горсти, смочили губы, будто прощаясь с родиной.

Лишь несколько лет спустя понял я глубокий и священный смысл переданного мне дедом ножа....

В веренице умудренных жизнью стариков мой дед поднялся по крутому склону и окончательно скрылся в ущелье. Потом пошел град, как гневные слезы Армении. Пришла весть, что возле горы Торосы зарезали наших дедушек.

Лишь через год мне удалось найти место мученической смерти стариков, собрать их кости, окропить слезами. Нашел окровавленные обрывки их одежд и спрятал все это под камнями. Устроил им маленькую, почти незаметную могилу, чтобы не попалась туркам на глаза, не подверглась разорению.

Нас отвели назад. Место скорби поредело — увели девственниц и красивых невесток. Остались старухи и неприглядные...

Манук все еще трепыхался в крови. Сколько дней питались мы лишь собственными слезами и горем. О еде никто не думал. Грудных детей почти не осталось — их задушили. Были беременные женщины. Не помню, сразу после града или на следующий день очередь по спискам дошла до нас. Предварительно проверяли, сколько душ в каждом роду, все ли на месте. Если возникали сомнения, что кто-то мог ускользнуть, его искали, поручали убийцам найти место трупа, убеждались, что человек действительно умерщвлен. Особый комитет посылал отчет «мюдиру», «каймакаму», «вали» и так далее.

В тот день поименно прочли списки, отобрали самых маленьких. По одному проверили признаки пола — отделили голых мальчиков от девочек. Читали и считали — имя за именем. Построили в длинном проходе, ведущем из тонратуна наружу. По обе стороны тесно стояли члены комитета и убийцы. Один из комитетчиков начал проверять по списку:

«Сыновья Варданенц 1, 2, 3, 4, 5, 6... верно,

сыновья Гбоенц 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7... верно,

сыновья Магакенц 1, 2, 3, 4, 5... верно,

отпрыски Хотагенц 1, 2, 3, 4, 5... верно,

отпрыски Торосенц 1, 2, 3, 4, 5, 6, верно,

отпрыски Рстакенц 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8... верно».

Остальных не помню. Это были последние остатки, самые маленькие ростки, не считая грудных, которых уже не осталось. Только Армазан из Хумлара не выпускала из рук своего мертвого младенца — наверное, помешалась.

— Всех ведите в ущелье Кашдзор.

Мы, детвора, двинулись к выходу. Мы уже прекратили плакать, бояться, будто происходящее не имело с нами никакой связи. Мы хотели конца, чтобы выбраться, наконец, из стен этого ада.

В сердце Торгома ужас — он пятится назад... Почему, что тут такого? ...Мы ведь выходим, освобождаемся от ужаса и зла этого сборища жертв.

Шли, как во сне. Послышался последний скрип и чей-то голос произнес:

— Пеки, эфенди (Ладно, эфенди — тур. — Прим. перев.).

В этот момент кто-то со стороны задней стены вошел в ряд, шепнул два слова на ухо охраннику и, крепко ухватив меня рукой, быстро и скрытно оттащил по проходу к стене невдалеке от наружных ворот. Следом за мной охранник отпустил еще Торгома и Мадата, подтолкнув их в ту же сторону, скрытую от глаз шеренгой. Человек вывел нас наружу через другой выход. Не помню, кажется, мы прошли мимо домашней школы, где учились у варжапета Хачатура. Незнакомец быстро гнал нас вперед в сторону курдских хижин.

В этой спешке мы вдруг увидели Воскана — друга наших игр. Шея перерезана до самого горла, рана полностью раскрыта, голова беспомощно свисает на грудь. Обеими руками ощупывая стену, с предсмертной дрожью в ногах, он еще пытался инстинктивно кое-как двигаться к своему дому, таращась в ту сторону погасшими глазами.

Невероятное, невозможное зрелище. Мы видели его, а он не мог нас видеть.

— Гермеин, гермеин (Не смотрите, не смотрите — тур. — Прим. перев.).

Наш спаситель закрыл нам глаза, повернул нас в сторону, торопя к своей хижине. Вошли внутрь. Здесь стоял смешанный запах табака и застарелого мусора. Убогое жилище было выстроено из длинных толстых бревен с почерневшим от копоти потолком, с небольшой жилой комнатой возле двери. Никого не было видно, лишь в темном углу сидело какое-то существо, похожее на женщину.

— Спас. Поухаживай за ними, жалко. Дай хлеба.

Больше ничего, мы больше не услышали его голоса — он молча курил. Мы съежились на сырой земле у подножия закопченного столба из толстого бревна. Привыкнув к полумраку, мы смогли рассмотреть нашего спасителя.

Почему в его доме нет награбленного — коров, быков, постелей, муки, пшеницы, масла, лошадей, овец? Почему он остался бедным и убогим, ведь вокруг все только и заняты, что грабежом? Удивительно.

Может, так я думал тогда? Так должны были думать три обнявшихся маленьких брата. Неужели есть в этом мире рука, протянутая армянскому малышу? Но это был реальный живой человек, курд из нашей деревни — незаметный, невзрачный, бездетный... Как он был похож на вестника-курда в поле Аверхан... То был не призрак, то был курд...

Но почему он спас нас? Так и осталось вечной тайной. До сих пор меня волнует ответ на этот вопрос. Даже имени его не знаю...

Очень скоро пришли зажиточные курды нашей деревни, чтобы увести нас — усыновить или взять в работники. Загадка стала еще сложней. Если мы не нужны были тебе, зачем ты спас нас от ятагана, человек Божий? И имени своего не назвал.

Как мне возвеличить тебя? С какой благодарностью я вижу тебя всю мою жизнь — безымянный курд...

Не помню, на какой день после резни меня нашел Хайдар.

— Скоро приведу... Государство сделало свое дело и ушло.

Взяв за руку, он повел меня к домам нашего рода. Начал с нашего дома. Заставил смотреть на разорение или я сам цеплялся взглядом?

Каждая дверь сломана, валяется на пороге. Бегают котята и щенки, блеют ягнята, телята и козлята, смотрят на нас, чуть не плача... Бурдюки, перевернутые глиняные горшки с маслом, молоком, мацони... лаваш, обеденная ложка. Теперь я знал, что эта картина свидетельствовала только об одном: здесь прошел турок.

Обошли весь квартал, потом Хайдар доставил меня обратно целого и невредимого. Не помню, кому и куда он меня передал, лишь помню, как тихо и осторожно спросил, перед тем как отпустить:

— Знаешь, где дед спрятал золото?

— Нет, не знаю, — ответил я совершенно безразлично, как будто речь шла о том, есть ли у меня ножик в кармане или нет.

Удивительные ощущения, соображения — что я мог понимать насчет мира, где жили остальные люди?

* * *

Не помню, в какой момент резни, где и как все происходило. Лишь смутно помню, что мы стояли возле умирающей бабушки Змо... Не знаю, днем это было или ночью, повсюду была тьма.

Перед смертью бабушка Змо смогла промолвить несколько слов:

— ...Армазан, невестка, у меня в одежде есть несколько золотых монет, будь опорой детям. Моего Дживана не отделяй от других — он твой...

— ...Зулум (гнет, притеснение, большое бедствие — арм., тур. — Прим. перев.)... Господи, береги моих внуков... Там я пожалуюсь, помолюсь за вас... Господи, спаси армянина от зла... (перефразированное выражение из молитвы « ???? ??? » («Отче наш») — « ????? ???? ? ????? ». — Прим. перев.). Господи, помилуй. Аминь...»

И отдала Богу душу.

[Prankster]

статья очень прагматичная, рассчитанная на неармянского читателя. типа рекламы политики нового армянского руководства для потенциальных инвесторовглупо было бы думать, что в Уолл-стрит джорнел Саркисян стал бы пиарить свои антитурецкие настроеня и толкать национальные претензии.

[Semetoja]

вообще вся эта затея с налаживанием отношений с турцией мягко говоря удивляет, если учесть не самый высокий рейтинг сержа...

[Grig]

Вы лучше подумайте как играть будут ...

Если приедет Гюль- футбола не будет, будет политика...

не исключаю, что и результат будет политическим 0-0

[Ессентуки]

Единственная цель СС - любой ценой сохранить свою власть. И в сложившейся ситуации ему и его клану может помочь только США. Если они по-прежнему будут закрывать глаза на резкое сворачивание в Армении самой мало-мальской демократии. И статья эта - всего лишь сигнал американскому правительству, что СС готов поступиться любыми национальными интересами для того, чтобы передать регион под протекторат Турции, стратегического партнера США (с вытекающими для Армении последствиями).

[Arciv]

Только сдаётся мне никакого взрыва изнутри не будет. Признают Геноцид и точка. И рядовой турок похлопает широко открытыми глазами и пойдет дальше курить свой кальян и ронять какашки от страха быть посаженным по 301-й статье.