Судьба Человека!

[cartesius]

Наринэ Абгарян

22 hrs · 

 

Благодаря феерическому троллингу, случившемуся под постами о митингах в Армении, узнала о себе много нового. Посмеялась, конечно, но решила всё-таки развеять слухи.

Я живу в Москве почти четверть века. Гражданство армянское, в России у меня ВНЖ. 
У меня чудесный сын, которому скоро исполнится 21 год. Я не замужем и никогда не была. Не потому, что не звали, просто не видела в этом необходимости. Муж у меня, как вы понимаете, гражданский. У нас славные отношения. Иногда я его пилю, но он относится к этому с пониманием. Уверяет, что я хорошая жена. Заблуждается, конечно. Я та ещё кобра, просто держу себя в руках.

Профессии

Кто-то в комментах написал, что по первой профессии (!) я актриса и бывшая жена продюсера. Должна вас разочаровать: по первой профессии я фасовщик медицинского учреждения. После школы поступала в медицинский, провалила химию, устроилась в аптеку, проработала 3 месяца. Потом махнула рукой на медицину и ушла в филологи. После учёбы работала кассиром в обменном пункте, секретарём-референтом в офисе, пыталась организовать с подругой бизнес, но не вышло. Переучилась на бухгалтера. Была самым неудачливым бухгалтером Москвы, этакая сеньора Фантоцции. С горя стала писателем. Такой вот трудовой путь. 
В комментах писали о могущественном любовнике. Мол, такая борзая, потому что есть кому её прикрывать. Товарищи, мне 45 лет, у меня целлюлит, варикоз и ноющие колени. Какой на фиг могущественный любовник? Даже немогущественного не потяну! 
Кстати, о могущественных любовниках. Года два назад в моей жизни случился продюсер, который хотел экранизировать «Манюню». И с какой-то радости он решил, что имеет право за мной приударить. Я дала ему от ворот поворот, заявив, что не изменяю мужчинам, с которыми живу. Он крепко задумался, а потом осторожно переспросил: «Мужчинам? А сколько их у вас?» Смеялись долго.

Гранты

Некоторые вполне на первый взгляд адекватные люди обвиняли меня в том, что я «кормлюсь грантами». Я бы с радостью, но, увы. Грантов в моей биографии не случалось. Всем, чего добилась, я обязана главреду издательства Астрель-СПб Александру Прокоповичу и моему бессменному редактору Ирине Епифановой. А ещё моей подруге Вике Кирдий, с подачи которой я написала повесть «Семён Андреич. Летопись в каракулях». Книжка вышла в издательстве «Речь» (спасибо Леониду Янковскому) и получила премию Бейби-НОС (спасибо жюри и фонду Прохорова). Да, прошлым летом мы с Ирой Пулей удостоились премии Александра Грина (спасибо оргкомитету премии). Вот, пожалуй, все мои победы. Как видите, с грантами полный швах.

Религия

Оба моих деда потеряли отцов в раннем детстве. Одного прадеда мусаватисты расстреляли на глазах сына (ему было 8). Другой стал свидетелем смерти отца в пятилетнем возрасте — тот погиб во время Геноцида. Оба моих деда были убеждёнными атеистами, детей своих не крестили. Оба с возрастом стали агностиками. Деда Андраника я не застала — он ушёл за два года до моего рождения. Деда Драстамата я помню хорошо. Первый тост, который он неизменно провозглашал, звучал так: «Веревн Аствац ка» (наверху есть Бог). Несмотря на это, дед всю жизнь спорил с Ним, редко когда соглашался. В церковь не ходил. 
Мои родители поступили ровно так же — не крестили нас. Оставили на наше усмотрение. 
Я с уважением отношусь к верующим и атеистам. Но не могу причислить себя ни к тем, ни к другим. Я искренне не понимаю, какое отношение имеет к вере религия. Потому остаюсь агностиком.
И да, своего сына я тоже не крестила. Захочет — сам. Это должно быть не моим, а его решением.

Политические взгляды

Десять лет назад я была убеждённым демократом и верила в свободу-равенство-братство. Теперь у меня нет политических симпатий и убеждений. Я не верю в хорошую Америку и плохую Россию. Или в хорошую Россию и плохую Америку. Мы живём во времена чудовищного управленческого кризиса, когда горстка беспринципных, аморальных людей назначила себя вершителем человеческих судеб и творит, что хочет. У меня нет иллюзий насчёт нашего завтра, но сдаваться я тоже не собираюсь. Делаю, что могу и как могу. И буду — сколько смогу.

События в Армении

Хранила молчание, потому что не понимала, что там происходит. Скоро выборы, много подводных камней, много версий о том, кто это мог организовать и кому это выгодно. Вмешалась, когда полиция применила спецсредства против митингующих. У страны, где есть политзаключённые, где журналистов и преподавателей вузов избивают железными прутьями, где задерживают художников, где каждый человек — потенциальная жертва,— не может быть будущего. А я хочу будущего своей родине. В конце концов, не затем наши предки созидали и ценой своей жизни тысячелетиями отстаивали нашу самость, чтобы группа бессовестных людей за двадцать лет свела их старания на нет. Ваше время вышло. Мы вас не уважаем, не хотим, мы считаем вас предателями. Уходите сами, не доводите народ до греха.

Об отношении армян к диаспоре

Дорогие соотечественники. После апрельских событий вы имели возможность убедиться в том, что единственный ваш союзник, и, пожалуй, единственный залог возможности вашего существования — это диаспора. Я знаю много людей, которые отказались от летнего отдыха, чтобы перечислить отложенные деньги на сами знаете какие нужды. Я знаю людей, которые отдавали последние копейки. Глупо и неблагодарно затыкать диаспоре рот. Она имеет полное право на мнение — любое, хоть радикальное, хоть проправительственное. Так что каждый раз, когда кого-то из вас тянет заткнуть рот армянину, проживающему за границей — заткните свой. Поверьте, толка от подобного рода молчания будет больше. Извините за грубость, но достали.

Пожалуй, это всё, что я хотела сказать. 
Приношу свои извинения подписчикам — комменты временно доступны только друзьям. Отхлынут тролли — снова открою. 
Не обижайтесь, пожалуйста.

[cartesius]

98 лет Александру Моисеевичу Володину. 
Слава богу, я успела поговорить с ним, понимающим про жизнь всё.
— Александр Моисеевич, вы едва ли не единственный писатель-фронтовик, для кого тема войны не стала главной.
— У меня нет ностальгии по войне.
— Она же ностальгия по молодости...
— И по молодости. Моя молодость протекала довольно угрюмо. Я ни разу не видел в глаза своей матери. Она умерла в Минске. Ни разу не видел отца. Он женился на женщине, которая поставила условие: без ребенка. Я жил у дальней довольно богатой родни на правах бедного родственника. В школе мне собирали как неимущему на ботинки. Когда ходили смотреть “Чапаева”, за меня скидывались по десять копеек. Я постоянно страдал от унижения. И мечтал почему-то о деревне, заваленной снегами, где небо ниже над землей, чем в городах... Кончил полугодичные учительские курсы, 18 рублей хватило до Уваровки, недалеко от Москвы. Там меня взяли учителем — сразу после десятого класса. В первый же день напоили, и началась такая грязь... Все стучали друг на друга и требовали того же от меня. А, думаю, хрен с ним, пойду в армию — пусть там решают, что делать со мной. Это было за два года до войны, мне еще не исполнилось семнадцати. Казарма меня добила... И вот сбежал я в самоволку, на свидание. В то время как раз... ой, забыл чин... ну, начальник всей армии...
— Маршал?
— Да, маршал Тимошенко издал указ: если рядовой не подчиняется приказу офицера, тот может “воздействовать физически”. По морде. Если же боец вновь не подчиняется, офицер имеет право стрелять.
— И вы попались?
— Да, напоролся, помню, на капитана Линькова. “Боец, стоять, кругом!” Но, наверное, устаешь от долгого унижения. “Что, стрелять в меня, сука, будешь? Ну и стреляй!” И я пошел. Конечно, он не выстрелил.
— А что за девушка, ради которой вы так рисковали?
— Смешная девочка... Пережидаю дни до призыва у родни. Вдруг звонит какая-то. И стала разыгрывать меня, так забавно! А потом предложила встретиться. Тут надо кое-что понять. Нечаянно я услышал, как мой троюродный брат-красавец сказал: “Интересно, Шурика сможет когда-нибудь полюбить женщина?” Я взял маленькое зеркальце, посмотрел на себя в профиль и понял: не сможет. Женщина в белом, как снежная королева, такая прекрасная, что я могу только боготворить ее издали... И вот та девушка, что звонила, представилась мне такой. И я говорю: не надо встречаться. За четыре дня до призыва! Вы, говорю, придете вся в белом, прекрасная, а я — вы не знаете, что увидите... Словом, полный идиот... Болван, точнее. А она в ответ: да не такая уж я белая и прекрасная, я как раз черненькая, маленькая. Ну мы и встретились. И вот призыв. Женщины провожают нас, бегут за грузовиками, плачут. А моя некрасивая не плачет. Кричит на бегу: “Видишь, какая у тебя будет бесчувственная жена!”
— “Пять вечеров”, я помню...
— Да... Описал. А тогда думаю себе: жена? Уже? Да пошла ты на фиг, черненькая, маленькая, почему не беленькая и не прекрасная!
— Чем же кончилась история с капитаном Линьковым?
— Да ничем особенно. Считали потом малость чокнутым. Но относились, хорошо.
— А дедовщина?
— Речи быть не могло!
— Это почему же?
— Дисциплина была железная. Немецкая. Мы ж дружили с Германией. Брали пример.
— А ведь много написано о том, что у нас, по сути, не было армии. Ни техники, ни обмундирования, ни подготовки.
— Верно, военной машины не было близко. Все заменяла страшная дисциплина. Страшная и глупая. Нас не учили стрелять, не учили ползти по болоту с полной выкладкой, а учили шагистике и послушанию. Не было салаг и дедов. Все одинаково унижены и одинаково мечтают о свободе. Потом, во время войны, рядовые стреляли в спину ненавистным офицерам... А на срочной службе мы жили ожиданием, когда же кончатся эти два года. Но за вторым годом пошел третий, четвертый, пятый...
— С каким чувством вы шли на фронт, когда поняли, что свобода не светит, а светит совершенно другое?
— Вот именно, что свобода! Это было в Полоцке. Всех нас повели в Дом Красной армии смотреть кино. А я потихоньку сбежал посмотреть на людей, честно говоря, на женщин... И вдруг ребята валят — счастливые, обнимаются и кричат с восторгом: “Ура! Война!” Начало войны означало конец службы. Свободу от казармы. Идем на запад, увидим другие страны, две-три недели — и мы, конечно, побеждаем. Но прошло не две недели. И нашего командира, который был похож на Наполеона и которого мы обожали, расстреляли. Потому что он понимал: не мы самая сильная армия в мире и свободы никакой нет...
— А вы понимали тогда?
— Наше отделение, все девять, думали как один человек. Каждый относился к казарме как к ГУЛАГу, который окружает свободная страна...
— Когда вы поняли, что вся страна — ГУЛАГ?
— Очень не скоро. Мы вырвались на свободу войны. И всё боялись, сидя на линии обороны, что не успеем разгромить этих сук, которые хотят отнять у нас мирную жизнь в нашей прекрасной стране! Но в какой-то миг я увидел: это война с марсианами. Мы сидим на линии обороны, над нами летят какие-то огромные воздушные сооружения. Тихо-тихо. А там где-то, сзади, приглушенные взрывы. Они стреляли из автоматов. А мы из винтовочек. А потом открылось самое страшное. Мы не вперед шли, не на запад, а на восток! Мы были в окружении. И долго-долго мы прорывались. И сколько было дезертиров! И не одолеть этих марсиан.
— Война миров?
— Да. Война миров. Проходишь деревнями — и только обгорелые печки. И ребята, теряя головы, бросались в магазины, хватали бутылки, пили, пили, хватали из касс деньги, деньги, деньги... Но когда доходили до большой, трудной реки — эти деньги выкидывали, они были тяжелые. А крестьянки давали нам молоко за так...
— Вы уже понимали, что все было обманом?
— Конечно. Мне говорил Василь Быков: “Думаешь, кто такой Матросов? Нашли пьяного солдата и бросили на амбразуру...” Много было вранья. А правда была вот какая: “Мне кажется, что я магнит, что я притягиваю мины. Разрыв — и лейтенант хрипит, и, значит, смерть проходит мимо. В своих разляпанных сапогах ты сейчас побежишь в атаку по полю, где вперемешку лежат враги наши заклятые и мы, прекрасные. Мой лучший друг Суродин с горьковского завода остался там, на поле, откуда меня вынесли: я видел, как он лежит на животе и в спине у него воронка. Насквозь. А мы — вперед, вперед, и все вперемешку, и страшная, разрушительная радость, когда смерть берет не тебя, а другого... И уже глотки раскрываются, чтобы кричать, чтобы они там, далеко, испугались: сколько нас, какие мы страшные... Я люблю одну строчку Тарковского: “И влился голос твой в протяжный и печальный стон “ура”... Мы кричали “ура” тенорами... Оставались ли мы людьми? Вот вопрос.
— Что такое любовь на войне?
— Что значили для нас женщины, рассказать невозможно. Но все эти прекрасные в белом, ночная пытка моего созревания, были не для рядовых. Замечательно рассказал о военной любви Петр Тодоровский. Но у меня другой опыт. Люблю? Кого? Любовницу генерал-майора? Да нет, не бывает так. Любовь на войне доставалась генералам. А солдаты смотрели издали. Переписывались, все до одного, с кем угодно! Сочиняли себе любимых, невест...
— Но у вас-то была настоящая невеста?
— Да. Я писал той девочке. Некрасивой. Больше-то некому было. Вот она сейчас прошла там, по коридору.
— Ваша жена теперешняя?! Вы всю жизнь женаты на одной женщине?
— Вот так, как ни странно. Хотя у меня была и другая семья и младший сын, Алеша. Та женщина, актриса, умерла. И мой старший сын взял Алешу с собой в Америку. Все это — военное похмелье, расплата за глупые и жестокие игры, которые, как казалось многим, война спишет. Не списала. Сидят старые осколки, шевелятся, бродят и болят... Вот как у меня в левом легком. Красивая женщина в резиновых перчатках мяла меня, мяла... Ах, как было больно! А она говорит: “У нас в госпитале нет анестезии. Мы не можем сделать тебе обезболивание. Кричи, легче будет”. И резала по живому. Потом оказалось, что осколок-то она мне не извлекла. Он у меня и до сих пор. Оброс кровью, землей, жилами... Мне недавно приснился сон. Мой друг Суродин, которого я оставил с воронкой в спине, спрашивает: “Помнишь, как мы суп ели?” — “Какой суп?” — “Ну, пили еще...” — “А! Пили — конечно, помню!” — “А тост свой помнишь?” И я вспомнил тост: если хоть один из нас останется, чтоб он прожил свою жизнь за двоих! И вот Суродин, которого больше нет, спрашивает: “Ну а живешь-то ты как?” А я говорю: “Как живу? Принял в семь утра, потом допил. Вредно для нутра, зато допинг. Мне уже пора, а вам — рано. Что же до нутра — так там рана. Берегу ее, пою водкой. Вот житье мое. Живу вот как”...
— И это за двоих? Или работа, успех — это доля “того парня”, как и смерть?
— Успех? Да, случаются неожиданности. Идешь по Литейному, а навстречу — молодой мужик, здоровый, но лицо сморщенное, испитое. Увидел меня, встал на колени, поднял руки вот так и говорит: “Вы тоже алкоголик!” Значит, кому-то это близко. А другому — другое близко. А кому ничего не близко, прочитает и подумает: что за муть собачья... И правильно. Презираю свою писанину.
— После фильмов и спектаклей, что шли по всей стране, по всему миру, после “Ники”, “За честь и достоинство”, после “Триумфа” и чего там еще?
— Я не считаю, что достоин всего этого. Никогда я не верил в себя. Мне стыдно за все, что я написал. Я не хотел давать Товстоногову пьесу “Пять вечеров”, “Фабричную девчонку” в “Современник”... Просил Олега: выброси в помойку и дай слово, что никому не покажешь! Всю жизнь я прожил в стыде, в неловкости, в неуверенности: не получилось, скучно, бездарно, никому не интересно... Вот это мне оставила война. Как будто кого-то все время обманывал, все время лицедействовал... И мне стыдно за мои награды.
— За литературные или за военные?
— Военная одна — “За отвагу”. Сидит у меня в легком, никуда не денешься. Но литературные — ведь я знаю, что не достоин их. Их дают не за то, что хорошо написано! Время пришло — вот и дали! Я ненавижу свои руки, которые писали эти слова. Я смотрю на страницу и думаю: вот идиот! Люди награждают друг друга, потому что у каждого втайне есть это чувство нереализованности, каждый ощущает свою бездарность, и нет критериев...
— Я думаю, вы сильно обольщаетесь насчет ваших собратьев. Да и критерии не они устанавливают.
— Критерий на самом деле один. Мой двоюродный брат, режиссер военно-морского театра, однажды сказал: “Художник должен испытать страх смерти”. И он его испытал. На подводной лодке. Где и остался навсегда...
— А вы разве не испытывали?
— Испытывал. Да. Но я никогда не умирал по-настоящему... 
И радость от того, что “смерть опять проходит мимо”, всегда сменялась чувством стыда. Стыдно. Жалость и стыд. Вот что я вынес с войны.
— С чем люди приходили после победы? Какими они заставали себя, страну, близких?
— Сначала было счастье. Свобода и уверенность, что жизнь будет прекрасной. Мы вернулись в победившую страну — и это было торжество. А потом распинали Зощенко. Я был на этом собрании. Он начал было каяться... И вдруг закричал: “Не мучайте меня! Дайте мне спокойно умереть!” Все сидели, как на похоронах. А Меттер и я — захлопали. И Симонов сказал: два товарища в задних рядах присоединили свои аплодисменты к аплодисментам английских буржуазных сынков. Тогда я понял все. Я понял больше, чем понимал народ своим массовым сознанием — глупым и уродливым.
— Как вы думаете, почему именно ветераны, обманутые, обесчещенные, униженные, так горячо поддерживают коммунистов?
— А жизнь клали — за что? За что боролись? За дерьмо? Лучше сдохнуть, чем признаться себе в этом. Я думаю, что со временем массовое сознание будет меняться. Но мы этого не увидим. Потому и будут здоровые мозги у народа, что мы, блядь, вымрем.
— А теперешние ребята — вот они-то марсиане и есть.
— Да! Точно так поменялись полюса человечества.
— Отъезд ваших сыновей был для вас большой драмой?
— Володю, старшего, не выпускали восемь лет. Вот что было драмой. При этом здесь он не мог работать, его область, названия которой я даже не выговорю, считалась неперспективной. А там он стал звездой. И Алеша теперь почти такой же знаменитый математик.
— Вы бы хотели жить с ними?
— Я преклоняюсь перед моим старшим сыном. Я даже не пишу ему писем. Я не могу спорить с ним. Рядом с Володей я, как в зоне какого-то мощного интеллектуального излучения. Трудно быть в слишком большой близости от светила...
— А он питает к вам те же чувства?
— Он никогда не сказал бы об этом вслух. Он мог бы сказать обо мне так: “Писатель, временно известный в районе Касриловки”...
— Мне кажется, вы немножко культивируете среди своих близких и вообще у публики такое отношение... Унижение паче гордости. Нет?
— Высокое мнение о себе для меня — самое отвратительное качество. Неуверенность в себе — самое понятное и близкое мне чувство.
— И ваша мировая известность не поколебала вашей неуверенности в себе?
— Нет. Что присуще, от ситуации не зависит.
— Фундамент личности?
— Совершенно верно. Мне на минное поле ступить было легче, чем на огромную сцену Большого театра, когда вручали “Триумф”. Путин, вся элита... Что я нес! Кричал что-то про старый-престарый рассказ Битова “Пенелопа”... Потом не мог найти ступенек: все одинаково залито алым, я спотыкаюсь, возвращаюсь назад, чувствую себя полным идиотом... Полунин мне сказал: ты отнял у меня роль, я хотел сыграть маленькую клоунаду, но после тебя это уже невозможно.
— Александр Моисеевич, это правда, что вы проиграли “Триумф” в лохотрон?
— По-моему, это была какая-то другая премия... Мне еще Путин сказал тогда: “Что-то мы стали с вами часто встречаться”... Да, лохотронщики разыграли такую блистательную семейную сцену, что мне стало их жалко, и я все им отдал. И мне не хватило денег на билет. И тогда они скинулись и отдали мне часть, рублей 150. Благородно, правда? Мне всех жалко. Бедную врачиху, которая без толку ковырялась с моим несчастным осколком, мачеху мою голодную, жену и ту, другую женщину, и лохотронщиков, и солдат, и алкоголиков в пивной напротив — всех. Ты помнишь “Снежную королеву”? Помнишь, девочка Герда нашла своего мальчика, растопила его сердце, и они, счастливые, уехали в свой Солнечный Узбекистан. Мне всегда было жалко Снежную Королеву. Мою одинокую в белом, о которой все мечтают, но никто никогда ее не полюбит.

07.05.2001

[SUM]

Петр Мамонов
Я всё умею — пилить, строгать, колоть. Мужик должен всё это делать, а не гири тягать в фитнес-клубе. Ой, жалуются некоторые, работы нет. Научись плитку класть — будешь на "Мерседесе" ездить. Я у себя на участке город целый выстроил, баню, сарай. А если на диване лежать и дыню наедать — плохо закончишь. Алкоголем, наркотиками. К сожалению, сейчас много таких мужиков....
Когда ко мне приезжают, говорят: "Далеко вы забрались". А я спрашиваю: "Далеко от чего?" И человек замолкает. Из-за того, что я в деревне живу, у меня каждый день другой. Каждый день — другое небо. Утром встал — и завертелось, а вечером смотришь и видишь: и такие облачка, и этакие Господь подпустил. Ни фига себе!
Стоишь и как безумный смотришь на эти звезды и думаешь: "Боже мой, вот завтра умру, и что я скажу ему?". Как в молитве говорится: если тень твоя так прекрасна, каков же ты сам? Я однажды вошел в дом, думал, сейчас компьютер включу, а электричества не было.
И я оказался в полной темноте. Лягте как-нибудь в темноте, отключите все "пикалки" и задайте себе такой вопрос: кто вы и как вы живете? Я вообще нормальный парень или так себе?

 

[SUM]

Это китайский мальчик Ванг Фуман (Wang Fuman). Два года назад эта фотография была сделана учителем школьника.
Чтобы сдать экзамен, он прошагал 5 км по 9-градусному морозу в легкой куртке и без шапки. Его волосы и брови обледенели, а щеки были ярко-красными от холода.
8-летний Ванг Фуман живет в маленькой деревушке в китайской провинции Юньнань с сестрой и бабушкой. Мать оставила семью, а отец работает далеко от дома и приезжает раз в несколько месяцев. У Ванга хроническая гипотермия — нехватка тепла, из-за чего он постоянно мерзнет, его руки опухают, а пальцы не слушаются. В его маленькой школе нет отопления и все ученики сидят на уроках в верхней одежде.
Ванг очень-очень хотел получить образование, потому что это была единственная возможность вырваться из нищеты.
Кстати, на экзамене, куда малыш так спешил — он набрал 99 баллов из 100.
После того, как учитель сфотографировал Ванга и выложил фото в сеть — история школьника получила захватывающее продолжение.
Пользователи собрали 3 млн юаней или $ 450 000. На эти деньги отремонтировали отопление в школе Ванга, купили обогреватели и теплую одежду для детей из бедных семей провинции Юньнань.
А еще Ванга пригласили в Пекин. И знаете, что его больше всего впечатлило?! Знаете, что он сказал потом о своей поездке?!
- Дома мы все время жжем древесный уголь и спим в куртках. А здесь такие теплые дома, я могу ходить в одной рубашке! Я вижу такое в первый раз, отопление — это чудо!